Москве,  в
пустой квартире, без посторонних глаз и ушей, она, возможно,  сумеет  просто
выплакать проклятую, невыносимую боль. А дальше видно будет.
   Ей только не пришло в голову, что пока все ее действия вполне согласуются
с гнусной клеветой, содержащейся в анонимном письме. Она сбежала от  мужа  в
один из самых торжественных моментов его жизни, она летит в Москву, как было
сказано в письме. И вовсе не под наркозом.
   Что-то неприятно щекотало ей висок. Взгляд. Слишком  внимательный,  можно
сказать, наглый. Интересно, каким образом по воздуху передается это ощущение
чужого взгляда? Как ее объяснить, щекотку чужих биотоков?
   Она повернула голову. На нее смотрел из полумрака соседнего ряда  страшно
худой, какой-то весь острый, угластый мужик лет пятидесяти. Совершенно лысая
голова, не  бритая,  а  именно  лысая.  В  таком  возрасте  это  может  быть
результатом химио- и радиотерапии. "Онкология, -  механически  отметила  про
себя Ника, - залеченная опухоль. Долго вряд ли протянет. Не жилец".
   Лысый отвел взгляд. В его движениях была нервозная  резкость,  словно  он
очень спешил, даже когда просто сидел в самолете. Внезапно возникло странное
чувство, что где-то когда-то она уже видела этот профиль.
   Иван Павлович Егоров прикрыл глаза и  откинулся  я  спинку  кресла.  Надо
расслабиться хотя бы на несколько минут. Это  необходимо,  иначе  совсем  не
останется сил. Он думал о том, как приятно быть чистым,  без  толстого  слоя
грима на лице, без парика на голове.
   Перед посадкой он  умылся  в  грязном  аэропортовском  сортире.  Какой-то
лощеный сопляк стоял рядом у  зеркала  и  наблюдал,  как  немолодой  мужчина
смывает с лица грим, выразительно хмыкал и тихонько напевал  себе  под  нос:
"Голубой я, голубой, никто не водится со мной". Егорову  захотелось  вмазать
кулаком по насмешливой юной морде, но он, разумеется, сдержался.
   Хорошо, что на  этот  раз  можно  было  ограничиться  только  гримом,  не
пришлось  напяливать  на  себя  вонючие  бомжовские  тряпки.  Вонь  -   дело
серьезное. Бомж не может пахнуть одеколоном и туалетным мылом.
   "Где же я вычитал это? Ну  конечно,  у  нашего  общего  знакомого  Никиты
Ракитина, то есть у знаменитого писателя Виктора Годунова. В  одном  из  его
романов умная героиня распознает маскард  именно  по  запаху.  Вы,  Вероника
Сергеевна, не глупее. И я не зря купил у настоящего нищего за бутылку  водки
его вонючую телогрейку. Вы ведь заметили мою симуляцию с  поджатыми  ногами.
Впредь я буду еще осторожней".
   Самолет шел на посадку. В Москве была глубокая ночь.
   В Москве была ясная, теплая и удивительно тихая ночь. Дежурный  районного
отделения милиции мог по пальцам перечесть такие вот райские ночи. Отделение
находилось на  одной  из  самых  неприятных  московских  окраин,  в  Выхине.
Пролетарский  район,  панельные  пятиэтажки.   Население   бедное,   пьющее,
скандальное. Дебоши, драки,  шальная  поножовщина,  мелкие  кражи  и  прочий
криминальный мусор.
   В центре, в  богатых  районах,  тоже  редко  выпадают  на  долю  дежурных
спокойные ночи. Однако там специфика другая. Там  на  каждом  шагу  шикарные
банки, казино, рестораны, круглосуточные  торговые  центры,  и  происшествия
совсем  другие:  аккуратные,  профессиональные   "заказухи",   разборки   со
стрельбой,  события  все  серьезные,  значительные  и   по-своему   красивые
подозреваемые и потерпевшие люди в основном солидные, состоятельные.
   То шлепнут какого-нибудь банкира, то телеведущего, то  депутата  Госдумы.
Ну и исполнители, соответственно, профессионалы, не  какая-нибудь  случайная
шелупонь. Есть что обсудить потом с приятелями за кружкой пива  в  свободное
от службы время.
   А  здесь,  на  пролетарской  окраине,  никогда  ничего   интересного   не
происходит. Все бедно, грязно, буднично, и жизнь, и смерть. Один бомж прошиб
другому башку, оба валяются в пьяной блевотине, и ты,  "земляной",  районный
чернорабочий  общественного  порядка,  обязан  влезать   в   эту   прелесть,
разбираться, кто, кого и почему.
   На самом деле оба они никто, и убийца, и убитый. Живут они на  свете  или
нет - без разницы. И замочил один другого без всякой  уважительной  причины.
Спрашивают его: почему убил? А он глядит мутными пустыми глазами и  бормочет
сквозь пьяную икоту: "А чтоб не возникал, сука, в натуре".  Вот  вам  и  все
мотивы преступления.
   Или, например, муж огрел  жену  чугунной  сковородкой  по  голове.  Такое
случалось в их счастливой семейной жизни  и  прежде,  но  на  этот  раз  она
показалась ему слишком уж бледной, когда упала. Он решил, что все, прикончил
свою ненаглядную. Сгоряча, от  тоски  ли,  от  раскаяния,  от  страха  перед
неминуемым наказанием, закрепил веревку на тонкой газовой трубе под потолком
и повесился. А через несколько минут ненаглядная  очнулась,  увидела  своего
супруга в петле и не долго думая, вылакала  залпом  целую  бутылку  уксусной
чссенции. Вот вам Ромео и Джульетта выхинского разлива.
   Бытовуха, одно слово. Грязная, тухлая, скучная бытовуха. Никого не жалко,
никому не интересно.
   Но эта майская теплая ночь текла себе тихо, и не  было  в  ее  прозрачных
волнах  никакого  криминального  мусора.  Разве  что  старушонка  забрела  в
отделение, уселась на скамью для задержанных и не собиралась никуда уходить.
По-хорошему,  надо  было  гнать  ее  в  шею,  в  крайнем   случае   вызывать
психиатрическую перевозку. Бабка явно чокнутая.
   Такие  сумасшедшие  бабки  есть  в  каждом  московском  микрорайоне.  Они
слоняются по улицам, забредают в магазины, больше  всего  любят  булочные  и
аптеки, знакомы  со  всеми  продавщицами  и  дворниками.  Иногда  кто-нибудь
подкармливает их  из  жалости,  иногда  гонит  прочь,  и  тогда  разражается
несусветный хулиганский скандал. Эта порода городских сумасшедших ведет себя
вполне мирно, но ровно до той минуты, пока не почувствует агрессию. Малейший
окрик действует как искра на бочку пороха.
   Грубо размалеванное лицо, разноцветные пластмассовые бусы  и  браслеты  в
десять рядов, к подолу рваной юбки пришита бахрома от  старой  скатерти.  На
голове  целая  коллекция  дешевых  детских  заколочек  в  виде  цветочков  и
бантиков.
   - Шла бы ты домой, мамаша, от греха подальше, - в  который  раз  повторил
старший лейтенант.
   - Я настаиваю, чтобы моим делом занялся самый главный начальник лично,  -
невозмутимо произнесла старуха и замолчала, уставившись в одну точку, сложив
на коленях распухшие шелушащиеся руки с кроваво-красным облезлым маникюром.
   - Какой начальник? - вздохнул дежурный. - Ну какой тебе  начальник?  Пять
часов утра. Иди, мамаша домой, спать.
   - Ничего, я подожду.
   Кудиярова Раиса Михайловна, 1928 года рождения пенсионерка, проживающая в
Москве, по адресу Средне-Загорский переулок, дом 40, кв.65, стоящая на учете
в районном психдиспансере, о чем имелась  специальная  пометка  в  паспорте,
заявляла, что десятого мая сего года ушел из дома и до сих пор  не  вернулся
ее сожитель Антон, 1962 года рождения.
   - Ну а фамилия какая у этого Антона? - спросил дежурный, когда  три  часа
назад перед ним на стол легла бумажка с заявлением.
   - Не знаю. Вы на то и милиция, чтобы выяснить его фамилию.
   - Утром приходите, будем разбираться.
   - Сейчас. Сию минуточку, - спокойно возразила старуха.
   - Да что за срочность? Может, ваш сожитель уехал  куда-нибудь  по  личным
делам.
   - Не мог он уехать. Некуда ему. А личное дело у него одно - наша  любовь,
- терпеливо объяснила старуха.
   Нет, определенно надо было поскорей  избавиться  от  безумной  бабки.  Но
дежурный чувствовал, без скандала  выдворить  заявительницу  не  удастся.  А
скандала ужасно не хотелось, так спокойно было в отделении, так мирно сопели
два бомжа за решеткой,  ну  просто  грех  ломать  эти  редкие  минуты.  Надо
попытаться решить проблему с бабкой мирным путем. А потом можно вздремнуть с
открытыми глазами.
   - Сколько  времени  вы  знакомы  с  этим  вашим,  -  дежурный  крякнул  и
поморщился, - сожителем?
   - Семь дней.
   - То есть всего неделю?
   - Вам кажется, это  слишком  короткий  срок,  чтобы  узнать  человека?  -
прищурилась старуха. - Но у меня жизненный опыт, а вы  еще  слишком  молоды,
миленький мой, вам рано судить о таких вещах.
   - Я и не сужу, - успокоил ее дежурный. - Где и как вы познакомились?
   - В аптеке. Он хотел получить по рецепту свои лекарства.  Ему  полагается
бесплатно. Но оказалось, рецептик у  него  какой-то  неправильный.  Он  стал
объяснять, что без  таблеток  никак  не  может.  В  общем,  я  помогла  ему,
попросила за него. Меня там девочки знают, отпустили ему таблеточки. Он  так
благодарил, так благодарил...  Вышли  мы  вместе,  а  потом  оказалось,  что
ночевать-то ему, бедненькому, негде.
   - И вы его пустили к себе?
   - Я его полюбила сразу. С первого взгляда. Вы не представляете, миленький
мой, какая это высокая страсть, какие чистые чувства...
   - Фамилию, значит, не знаете, а дата рождения вам все-таки известна?
   - С его слов. Он сказал, ему тридцать шесть лет.
   - А вам, пардон, семьдесят? И значит, он вам приходится сожителем?
   - Почему бы и нет? Посмотрите на меня, разве я выгляжу на свой возраст? -
Кудиярова привстала с лавки, повертела головой, кокетливо поправила  волосы.
- У меня душа совсем юная, девичья. И Антосик  это  чувствовал.  Любви,  как
сказал один генерал в опере Чайковского, все возрасты покорны.
   - Ну хорошо, - согласился дежурный, -  покорны  так  покорны.  А  где  он
проживает, этот ваш Антосик? Документы вы его видели?
   - Не надо так его называть. Это  очень  интимно.  Для  вас  он  Антон,  -
старуха вскинула,  подбородок  и  прикрыла  глаза.  На  веках  были  жирные,
ярко-бирюзовые полоски теней. - Проживает он у меня, документы его мне ни  к
чему. Он любит меня. И я не  позволю  вам  примешивать  к  высоким  чувствам
всякие бюрократические формальности. Послушайте, а почему вы не спрашиваете,
как он выглядит? Я уже подозреваю,  вы  просто  морочите  мне  голову  и  не
собираетесь его искать.
   - Хорошо, - вздохнул дежурный, - как он выглядит?
   - Высокий. Очень красивый. Плечи широкие лицо мужественное,  благородное.
Глаза голубые, как небо. Волосы цвета спелой ржи. Одет был в брюки и свитер,
синенький такой, в резинку, а сверху куртка черная, джинсовая. Найдите  его,
товарищ милиционер, заклинаю вас! - старуха драматически заломила руки. -  Я
чувствую, он попал в беду. Он такой чистый, доверчивый...
   Ночь близилась к концу, а старуха все сидела. Дежурный почти забыл о ней,
когда она внезапно произнесла, как бы размышляя вслух:
   - Ужасно, когда умирают молодые. Особенно так, в огне, заживо. Или он уже
был мертвый, когда начался пожар? Не знаете?
   - Что? - вскинулся дежурный.
   - В нашем  доме  был  пожар,  в  соседнем  подъезде,  -  стала  терпеливо
объяснять старуха. Там погиб молодой человек. Он жил у этой хиппи-художницы,
Зинка ее зовут. Маленькая такая, шустрая. Жил себе тихо, а квартиру-то Зинке
все-таки спалил. Ну и сам сгорел, бедненький.
   - Когда исчез ваш сожитель? Десятого мая? - Сон будто рукой сняло.
   - Именно десятого. За несколько часов до пожара.
   - А проживаете вы по адресу Средне-Загорский, дом 40?
   Дом этот  был  одним  из  самых  неблагополучных  в  микрорайоне.  Бывшее
общежитие  ПТУ  кое-как  отремонтировали,   из   комнат   сделали   квартиры
гостиничного типа. Там ютилось много всякой полууголовной швали. Именно  там
в ночь с десятого на одиннадцатое мая произошел пожар. Погиб один человек. К
моменту приезда пожарных труп был в  ужасном  состоянии,  однако  установить
личность не составило труда. Документы уцелели. В  жестянке  на  подоконнике
был обнаружен паспорт на имя Ракитина Никиты Юрьевича, 1960  года  рождения,
проживающего в Москве, правда, адрес там значился совсем другой.
   Чуть позже на место происшествия явилась еще и бригада оперативников  УВД
Юго-Восточного административного округа,  но  потом  вроде  бы  решили,  что
оснований  для  возбуждения   уголовного   дела   нет.   Никаких   признаков
преступления окружные криминалисты не обнаружили. Несчастный случай.  Пожар.
Правда, висок погибшего был  пробит  тяжелым  тупым  предметом,  но  эксперт
уверял, что рана не могла быть нанесена другим лицом.  Возгорание  произошло
от разлитого  керосина.  В  доме  часто  вырубали  свет,  и  жильцы  держали
керосинки. Ракитин получил сильнейшую  электротравму,  возможно,  от  нее  и
скончался либо потерял сознание,  а  потом  задохнулся  продуктами  горения.
Падая,  он  шарахнулся  виском  об  угол  каменного  подоконника.  В  общем,
криминалом там не пахло.
   - Вы слышите меня, миленький? - повысила голос старуха. -  Я  же  указала
адрес в заявлении. Вы что, невнимательно читали?
   - Нет, я очень внимательно читал, просто...
   - Тут все непросто, молодой человек!  Тут  все  очень  непросто!  Антосик
исчез в тот самый день и  час,  когда  вспыхнул  пожар.  Это  знамение.  Это
символ.  Огонь  поглотил  мою  любовь,  -  старуха  вдруг  красиво,   совсем
театрально зарыдала.
   "А не твой  ли  Антосик  замочил  этого  Ракитина?  -  с  тоской  подумал
дежурный. - Елки, не хватало еще одной "мокрухи"  на  наше  отделение.  Ведь
округ таким поганым "глухарем" заниматься не станет, скинут нам, в район, на
"землю".
   У  дежурного  заныли  зубы.  Конечно,  не  ему  придется  надрываться   с
"глухарем", распутывать  безнадежное  уголовное  дело,  которое  может  быть
возбуждено по вновь открывшимся обстоятельствам. Но  ребята-оперативники  не
простят ему, что вовремя не выставил сумасшедшую бабку. А она, между прочим,
не такая уж и безумная. Вполне вменяемая. И  показания  ее  наверняка  будут
признаны действительными.


   Глава 12

   В августе 1975 года, всего через полгода  после  самоубийства  сценариста
Сергея Елагина, его вдова, актриса Виктория Рогова, благополучно вышла замуж
за кинооператора Владимира Болдина, с которым у нее был роман еще при  жизни
Сергея.
   Ника замирала на пороге комнаты, глядя, как  уютно  устроился  в  папином
любимом кресле дядя Володя. Он был выше папы, шире в плечах. Он  никогда  не
ходил дома в длинных сатиновых трусах и старой трикотажной майке.  Потертые,
ладно сидящие джинсы, клетчатая фланелевая ковбойка.  Все  идеально  чистое,
отглаженное.
   Он сам стирал и гладил свои рубашки, сдавал в химчистку костюмы, пришивал
метки к постельному белью и относил в прачечную. Совсем не пил, курил  мало,
и только на кухне. Приносил полные сумки продуктов,  сам  готовил  еду,  мыл
посуду. Два раза в неделю устраивал генеральную уборку квартиры,  пылесосил,
мыл полы, аккуратными стопками раскладывал вещи в шкафу.
   Раньше в квартире Елагиных был хронический беспорядок, текли  все  краны,
не  работали  выключатели,  отлетали  дверцы  кухонных  шкафов.  Теперь  все
работало, ничего не текло и не отлетало.
   Глядя на чистенького аккуратного дядю Володю, Ника почему-то видела папу,
лохматого, небритого, в  сатиновых  трусах  и  рваной  майке,  с  изжеванной
сигаретой в углу рта, с  помятым  злым  лицом.  Даже  вонючий  дым  дешевого
папиного табака щекотал ноздри, хотя воздух в комнате был совершенно чистым.
   Заметив Нику в дверном проеме, дядя Володя радостно улыбнулся.
   - Что ты, малыш? Заходи. Посиди со  мной.  Ника  нерешительно  шагнула  в
комнату и присела на  стул,  на  краешек  стула,  словно  была  в  гостях  у
малознакомых людей, а не у себя дома.
   - Как твоя контрольная по физике? Все задачи решила?
   - Кажется, да.
   - Трудные были задачи?
   - Не очень.
   - Ну, как думаешь, пять баллов заработала?
   - Не знаю.
   - Заработала, - уверенно кивнул дядя Володя, - ты ведь умница у нас.  Ну,
что мы с тобой сегодня приготовим на ужин? Мама  вернется  поздно,  придется
нам ужинать без нее.
   Без нее не только ужинали,  но  и  завтракали,  и  обедали.  Дядя  Володя
вставал рано утром, чтобы  проводить  Нику  в  школу,  накормить  завтраком.
Иногда забегал домой днем, разогревал Нике обед. Она давно умела все  делать
сама, и готовить, и стирать, и убирать квартиру, но у дяди  Володи  не  было
своих детей, и ему нравилось заботиться о Нике;
   - Не надо, спасибо, я сама, я умею, - повторяла она и неизменно слышала в
ответ:
   - Успеешь еще сама.  Вырастешь,  замуж  выйдешь,  нахлопочешься.  А  пока
отдыхай, книжки читай, занимайся.
   Мама редко бывала дома, уходила  днем,  когда  Ника  была  еще  в  школе,
возвращалась глубокой ночью когда Ника уже спала.
   - Чтобы пригласили на роль, надо все время  мелькать,  быть  на  виду,  -
говорила она.
   Ее  очень  давно  никто  не  приглашал  сниматься  Каждый  день  Виктория
приезжала  "мелькать"  на  "Мосфильм"  или  на  киностудию  имени  Горького.
Слонялась по коридорам,  заглядывала  в  павильоны,  сидела  в  гримерных  и
костюмерных. Вечера проводила в Доме  кино.  Пила  кофе  в  буфете,  курила,
вскидывала голову и поправляла прическу всякий раз, когда  появлялся  кто-то
из старых знакомых, заглядывала в глаза известным режиссерам.
   - Привет, дорогой, сколько лет, сколько зим! Отличненько  выглядишь.  Как
деда? Как жизнь молодая? Каковы творческие планы? Кино собираемся снимать?
   Из ее накрашенного рта вылетали в лицо  собеседнику  бодрые  банальности.
Она говорила "отличненько выглядишь", чтобы  услышать  в  ответ:  "Ты  тоже,
Вика. Ты похорошела..." Она спрашивала: "Как дела?", чтобы ее тоже спросили.
Она надеялась, что зацепится слово за слово, завяжется легкая непринужденная
беседа. Собеседник не сумеет ускользнуть, сначала станет слушать Викторию из
вежливости, потом втянется в разговор, завороженный ее обаянием,  ее  мягкой
акварельной прелестью, которую лет пятнадцать  назад  так  удачно  воспел  в
своей умной статейке один известный кинокритик.
   Она намекнет ненавязчиво, мол, я сейчас свободна, мой талант простаивает,
моя красота невостребована, а время идет, я ведь актриса, я звезда, меня  до
сих пор узнают на улице, посмотри же на меня. Вы  все,  посмотрите  на  меня
внимательней, пожалуйста, очень вас прошу. Ну где у вас  глаза?  В  заднице,
что ли? Я  актриса,  мать  вашу,  я  лучше  нынешних,  молоденьких,  глупых,
бездарных...
   Первое время многие останавливались, присаживались к ней за  столик.  Еще
оставался  траурный  флер  пережитой  ею  трагедии,  и   это   обязывало   к
сострадательному  вниманию.  Но  флер  развеялся  быстро,  и   еще   быстрей
испарилось сострадательное внимание. Осталась простая вежливость, но потом и
она исчезла. Старые знакомые, особенно известные режиссеры,  стали  избегать
Викторию. Взгляды скользили мимо ее красивого лица. С ней здоровались легким
кивком и спешили тут же попрощаться. Ей отвечали сквозь зубы. В Доме кино на
нее косились гардеробщицы и буфетчицы.
   - Опять явилась...
   Рядом с чашкой кофе на столике перед Викторией все чаще появлялась рюмка.
Сначала вино, потом коньяк. Потом водка.
   Слой косметики на лице становился все толще. Платья  все  короче.  Иногда
Виктория начинала громко смеяться каким-то  собственным,  вовсе  не  смешным
мыслям. Все в буфете замолкали и глядели на нее. Однажды  после  премьеры  в
Доме кино к ней решился подсесть старый режиссер, снимавший  ее  когда-то  в
лучших своих фильмах.
   - Вика, хочешь, я отвезу тебя домой?
   -  Я  что,  кому-то  здесь  мешаю?  -  Она  надменно  огляделась.  -  Мое
присутствие нежелательно?
   - Нет, Вика, не в этом дело, - тихо сказал режиссер, -  мне  кажется,  ты
себя плохо чувствуешь. Поехали домой, а?
   - Домой? - громко переспросила Виктория. - К тебе домой? А  как  же  твоя
старая швабра? Или она опять на даче, как тогда, десять лет назад?
   - Вика, детка, перестань. - Режиссер попытался поднять ее  со  стула,  но
она дернула локтем, да так резко,  что  скинула  со  стола  все  -  чашку  с
недопитым кофе, пустую рюмку. Пепельница с окурками опрокинулась прямо к ней
на колени.
   - Слушай, возьми меня хотя