авоохранительные  органы.  Если
анониму так важно наказать  виновного,  обратился  бы,  в  конце  концов,  к
частному  детективу.  Почему  он  настаивает,  чтобы  разбиралась   в   этой
криминальной истории Ника? Где логика?
   Надо признать, что анониму известно многое из их прошлой жизни. Он назвал
Ракитина "ваш знакомый", но скорее всего прекрасно знает, кем они были  друг
другу на самом деле, иначе вряд ли  он  мог  бы  рассчитывать  на  ее  живой
интерес к этому мертвому делу. Знает про детскую  дружбу  с  Зинулей,  и  не
ошибся, выбрав ее в качестве курьера.
   "Стало быть, я имею дело с кем-то из старых  знакомых?  -  спросила  себя
Ника. - С кем-то, кто был вхож в дом Ракитиных?" Но вспоминать и  перебирать
в голове каждого бессмысленно. К Ракитиным приходили десятки людей.
   Она вдруг вспомнила, что лицо человека в самолете  показалось  ей  смутно
знакомым. И еще раз  стала  убеждать  себя,  что  это  только  померещилось.
Больной, обреченный человек сверлил ей висок  долгим  злым  взглядом  просто
так, потому, что она попала в поле зрения. А думал  он  при  этом  о  чем-то
своем. И почему она решила, что взгляд был таким  уж  злым,  и  приняла  эту
злость на свой счет? Глубоко  запавшие  глаза  могли  выражать  что  угодно:
грусть, боль,  усталость,  обреченность.  Скорее  всего  именно  это  они  и
выражали. Разве разглядишь в полумраке салона?
   И еще она вспомнила круглые аккуратные шрамы на руке странной  старухи  в
шляпе и темных очках.  Такие  же  есть  у  Гриши.  Детская  дурь.  Несколько
мальчиков, учеников закрытой элитарной школы в Синедольске, тушили окурки об
руки. Когда-то  Гришин  рассказ  об  этом  произвел  на  нее  очень  сильное
впечатление. Она представила, какая это дикая боль. А потом ведь был об этом
еще один разговор. Или нет? Гриша  много  лет  назад  приводил  к  Ракитиным
какого-то своего земляка. Кажется, он был  военный.  Да,  учился  в  военном
училище.
   Перед Никой возник далекий, смутный образ высокого человека в  форме.  Но
какая именно была форма - военная, милицейская, а может, вообще морская, она
вспомнить не могла. Зато отчетливо вдруг припомнила  разговор  о  шрамах  на
тыльной стороне кисти, и неприятное Гришине смущение, когда  начали  считать
эти шрамы. Зачем их считали? Что за глупости?
   Она чувствовала, что вспомнить очень важно, но слишком много лет  прошло,
к тому же кто-то шел за ней сейчас, продирался сквозь толпу,  скопившуюся  у
входа на эскалатор, и момент для сосредоточенных воспоминаний был не лучший.
   Ника уже стояла на нижней ступеньке, лестница медленно, лениво  двигалась
вверх. Образовался узкий просвет  между  стоявшими,  и  Ника  быстро,  ловко
проскользнула, побежала  по  лестнице.  Тому,  кто  шел  за  ней,  это  было
значительно трудней сделать. Он шире в плечах, у него  масса  больше,  да  и
толпа на эскалаторе успела быстро сомкнуться.
   - Мужчина, прекратите толкаться! - услышала она громкий старушечий  голос
за спиной. - Хоть бы извинился, засранец!
   - Молодой человек, ты куда лезешь?
   - По ногам, как по бульвару!
   Ника,  не  оглядываясь,  мчалась  вверх,  перепрыгивая  через   несколько
ступенек. Она знала, что возмущенные крики  относятся  к  человеку,  который
пытается ее догнать.
   Он никак не мог выбраться  из  толпы,  попал  в  самую  гущу  в  середине
эскалатора. А она была уже наверху.  Больше  всего  ей  хотелось  бежать  не
оглядываясь. Она чувствовала, что именно сейчас у нее появился шанс уйти  от
своего "хвоста", но заставила себя остановиться, потому, что  был  и  другой
шанс - поймать растерянный "хвост" врасплох, разглядеть его лицо.
   У выхода торговали оптикой. Ника резко  остановилась,  взяла  с  прилавка
первые попавшиеся темные очки,  нацепила  их  на  нос  и  стала  внимательно
разглядывать толпу через небольшое наклонное зеркало, закрепленное на  палке
над столом. Продавщица засуетилась, тут же предложила на выбор еще штук пять
очков.
   В зеркале мелькало множество лиц.  Ника  уже  пожалела  о  своей  шальной
выходке. Бежать надо было, вот что. Не для  нее  эти  игры.  Никого  она  не
вычислит в этой толпе.
   Она примерила еще одни очки и  вдруг  в  зеркале  встретилась  глазами  с
человеком, которого тут же узнала.
   * * *
   "Нет, Вероника Сергеевна, все не так просто. Ваш муж не дурак. Его амбалы
не оставляют вас ни на минуту, и будет неприятно, если  в  один,  прекрасный
момент они меня заметят. Интересно, кто первый? Они или вы? Нехорошо то, что
я оставил машину на углу, почти у самого вашего дома. Но  вы  помчались  так
стремительно, я испугался, что потеряю вас.
   Вот сейчас вы несколько раз равнодушно скользнули взглядом по моему лицу.
Вы меня не узнали, ничего не поняли, но вам стало не по себе. У  вас  плохая
память на лица, зато отличная интуиция, вы чувствуете взгляд моментально, вы
затылком ощущаете слежку. Однако дело не только во мне,  хотя  я  с  раннего
утра дежурил сегодня у вашего дома, как и  вчера,  и  позавчера.  Мне  важно
знать, куда  вы  направляетесь,  что  намерены  предпринять.  Мне  интересно
наблюдать, как меняется ваше лицо. Вам больно. Вам тревожно.  Вы  не  только
потеряли человека, которого любили с ранней юности. Вы больше  не  доверяете
своему мужу. Вот это для меня главное. Это,  а  не  ваша  боль.  Я  ведь  не
злодей,  лично  против  вас  я  ничего  не  имею,   просто   так   сложились
обстоятельства...
   Но дело еще и в том, что за  вами  неотлучно  следует  кожаный  плечистый
ублюдок из охраны вашего мужа. Его вы заметили,  меня  нет.  Честно  говоря,
польщен. Ведь он профессионал, а я так, жалкий больной старик".
   Высокая сутулая фигура бывшего летчика промелькнула, как тень, и растаяла
в  толпе.  Покуда   кожаный   амбал-охранник   ш„л   за   Никой,   все   его
профессиональное внимание было сосредоточено на объекте, то есть на  ней.  А
теперь, когда объект рядом, они идут вместе, амбал  постоянно  озирается  по
сторонам. Иван Павлович решил исчезнуть на всякий случай.
   При всей своей обостренной  интуиции  Ника  не  могла  предположить,  что
следят за ней сразу двое. Одного она обнаружила,  применив  вполне  разумный
трюк с очками. А второго так и не заметила. Вышагивая  рядом  с  охранником,
она мрачно, тревожно, косилась на  прохожих  из-под  козырька  своей  кепки.
Егоров успел заметить, как неприятно ей общество кожаного детины и  как  тот
огорчился, что его "зафиксировали".
   "Так-то, браток-молоток", - злорадно усмехнулся про себя  Иван  Павлович,
вышел из метро и нырнул в темную подворотню.
   Его знобило, он без конца поправлял шарф, машинально проверял, застегнута
ли куртка. Он никогда  не  мог  по-настоящему  согреться,  даже  летом,  при
тридцатиградусной жаре, даже  дома,  при  закупоренных  окнах  и  нескольких
включенных электрокаминах. А уж под сырым майским ветром замерзал до  дрожи.
В машине он постоянно включал печку, и все равно  руки  на  руле  оставались
ледяными.
   Он давно сгорел изнутри, остался  холодный  пепел.  Никакой  онколог  ему
помочь не мог. У него было совсем другое - рак души, хотя подобного диагноза
не найти в медицинской литературе.
   В последние четыре года он жил почти как Федя. Его  мир  стал  совершенно
герметичен. Из всех чувств которые даны человеку, у него  сохранилось  всего
два. Любовь и ненависть.
   Никита  Ракитин  был  первым  и  единственным  человеком,  которому  Иван
Павлович рассказал все, от начала до конца. Они знали друг друга много  лет.
То есть познакомились в  юности,  какое-то  время  почти  дружили,  а  потом
потерялись, жизнь развела в разные стороны. Но взаимная  симпатия  осталась.
Остались также и телефоны в старых записных книжках.
   Когда-то давно Гриша Русов привел в  дом  к  Ракитиным  своего  приятеля,
земляка, курсанта Сасовского летного училища, Ваню Егорова. Ваня  родился  в
Синедольске, учился в той же закрытой школе, что  и  Гриша.  Старший  Егоров
служил егерем при партийных господах.
   У Ивана на тыльной стороне кисти было семь аккуратных круглых шрамов. Он,
как выяснилось позже,  оказался  именно  тем  мальчиком,  который  при  виде
грозной директрисы сунул непогашенный окурок в задний карман брюк. А  потом,
после дикого щенячьего визга, вместе  с  другими  по  Гришкиной  идее  гасил
сигареты  об  руку.  Чтобы  реабилитировать  свою  пошатнувшуюся  репутацию,
одиннадцатилетний Ваня Егоров выдержал, не пикнув, семь ожогов. Больше всех.
Семь, а не пять, как Русов.
   Когда Григорий Петрович наговаривал на магнитофонную пленку свой  вариант
этой давней истории, Никита вдруг вспомнил Ваню Егорова,  и  захотелось  ему
услышать что-нибудь о детстве героя из других уст. Он отыскал  свою  старую,
рассыпанную на странички, телефонную книжку и, не надеясь на  удачу,  набрал
номер.
   Они встретились  в  маленьком  пивном  ресторане  неподалеку  от  детской
больницы, в которой  лежал  Федя.  Разговор  их  длился  страшно  долго.  Из
ресторана они отправились к Никите домой, просидели там ночь ,  за  бутылкой
водки.
   - Но ведь нет никаких доказательств, -  повторял  Никита,  -  ну  да,  он
дружил с этим самым  гуру.  Он  обеспечивал  "крышу"...  А  ты  знаешь,  что
Астахова  Зоя  Анатольевна  -  главный  редактор  издательства,  в   котором
печатаются мои книги?
   - Я их никого знать не хочу, Русова, Шанли, Астахову... В гробу я их всех
видел, - шарахнул кулаком по столу Егоров. Он опьянел от второй  рюмки,  так
как был истощен, измотан и очень давно не брал спиртного в рот, -  я  бы  их
всех... Всех, одной очередью... Но нельзя. Посадят. А у  Феди,  кроме  меня,
никого нет.
   - Зачем их увезли? Куда? -  спрашивал  Никита  скорее  самого  себя,  чем
Егорова. - На прямую уголовщину Гришка бы не пошел никогда.  Имущество  этих
несчастных его вряд ли интересовало.
   - Не вряд ли, а точно. Не интересовало, - помотал головой Егоров, -  хотя
они стали такими сумасшедшими, что можно было вытянуть все, до копеечки,  до
нитки. Однако нужны были они сами. Люди. Покорные, на все готовые. Рабы.
   - Рабы, - пробормотал Никита, как бы пробуя на вкус это слово,  -  где  в
наше время может использоваться  неквалифицированный  рабский  труд?  Где  и
почему? Ведь при нынешней безработице так просто нанять шабашников за гроши.
Но шабашники люди разговорчивые. Может быть, уран? Стратегическое сырье?
   - Да плевать, - Иван махнул- рукой.  -  Какая  теперь  разница?  Я  знаю,
Оксаны и Славика уже нет. Я это чувствую.
   - В качестве помощника  министра  он  помогал  всяким  Мунам  и  Асахарам
внедряться в систему среднего и высшего образования, - продолжал  рассуждать
Никита, - это я знаю точно. И он, в общем, не скрывает. Называет борьбой  за
свободу совести. Муны и Асахары ему хорошо платили. Но основной  капитал  он
сколотил как-то иначе.
   - Убьет он тебя, Ракитин, - глухо произнес Иван глядя мимо Никиты пьяными
красными глазами, - не сам, конечно. Наймет кого-нибудь. На хрена ты  вообще
за это взялся? Книгу о нем... Жизнь замечательного  человека...  Да  кто  он
такой? Блез Паскаль? Андрей Сахаров? Кто он, чтобы о нем  книги  писать?  Он
ведь Нику у тебя увел, подло, хитростью. А ты...
   - Она не лошадь, он не цыган, - быстро пробормотал Никита.
   Егоров опрокинул в рот еще одну рюмку.
   - Брось, Ракитин. У тебя дочь растет. Не лезь ты в это.
   - Часть пакета акций издательства принадлежит ему, - задумчиво  продолжал
Никита. - Астахова на должности главного редактора четыре года... А  смешно,
в самом деле. Я ведь про Зою Анатольевну не знал ничего. То-то я смотрю, она
не огорчилась, что следующий роман у меня задержится месяца на  три.  Я  все
думал, кто же в издательстве Гришкин человек? "Есть многое  на  свете,  друг
Гораций, что и не снилось нашим мудрецам". Стало быть, гуру Шанли зомбировал
доверчивых дурачков,  которые  хотели  поправить  здоровье,  Астахова  своим
медицинским дипломом и кандидатской степенью покрывала этого Шанли, а Гришка
предоставлял "крышу" им обоим. Зачем? Вряд ли они платили  ему  больше,  чем
Мун и Асахара. Скорее всего  он  пользовался  готовой  продукцией,  то  есть
людьми, обработанными до скотской покорности.  А  потом,  вероятно,  запахло
жареным. Гуру Шанли исчез куда-то, Астахова исчезнуть не могла и не  хотела.
Гришка пристроил ее в издательство. Ну ладно, это пока не  важно...  Значит,
девочка в метро сказала, что Федю подобрали на Белорусском вокзале?
   - На Белорусском, - кивнул Иван,  -  брось,  Ракитин,  ну  пошли  ты  его
подальше, пусть другие про него пишут книги!  Другие,  только  не  ты.  -  С
Белорусского поезда идут в западном  направлении.  Нет,  так  мы  ничего  не
вычислим. К тому же девочка  могла  и  соврать.  Подожди-ка...  -  он  резко
поднялся из-за стола, вышел куда-то и вернулся минут  через  пять,  держа  в
руках несколько фотографий, - посмотри  внимательно,  ты  никогда  не  видел
никого из этих людей?
   Иван взял снимки. На  них  были  запечатлены  типичные  бандиты-"братки".
Крепкие тупые физиономии, слишком типичные, чтобы узнать, да  еще  с  пьяных
глаз.
   - Кажется, нет. А что? Кто они?
   - Не важно. А вот этого  не  встречал?  Иван  Павлович  взглянул  сначала
мельком и уже сказал "нет", но все-таки стал приглядываться внимательней.
   Снимок был нечетким.  Снимали,  вероятно,  сквозь  стекло,  издалека.  На
фотографии было двое, мужчина и  женщина.  Они  стояли  у  машины,  светлого
новенького "жигуленка".
   - Так это вроде Галка, твоя бывшая жена? -  неуверенно  произнес  Егоров,
приглядевшись.
   - Кто рядом с ней? Пожалуйста,  Ваня,  смотри  внимательней,  очень  тебя
прошу.
   - Хорошо, что цветная, - произнес Иван после долгой, мучительной паузы, -
иначе ни за что бы не узнал сукина сына.  А  так,  видишь,  вспомнил.  Рыжие
кудри, розовая плешь... Виктюк это. Феликс Михайлович. Частный  детектив  из
агентства ."Гарантия". Ну, того самого, возле которого  я  впервые  встретил
Русова... Слушай, откуда это у тебя?
   - Не важно.
   Егоров был слишком пьян, чтобы заметить, как изменялось  у  Никиты  лицо,
как сильно он побледнел и стиснул зубы.
   Тогда,  месяц  назад,  Иван  Павлович  был  пьян.  А  сейчас  замерзал  и
нервничал. К тому же  память  на  лица  у  него  была  не  блестящей.  Иначе
физиономия амбала Костика, сопровождавшего Нику,  непременно  показалась  бы
ему знакомой. Пусть смутно, но знакомой.
   - Костик,  ты  не  слишком  усердствуешь?  -  спросила  Ника  накачанного
мрачного верзилу. - Всему есть предел. Я  уверена,  мой  муж  не  приказывал
устраивать эти шпионские спектакли.
   - Это не  спектакль,  Вероника  Сергеевна,  -  верзила  Костик  придержал
тяжелую стеклянную дверь, пропуская Нику вперед, - если бы  я  усердствовал,
вы меня бы не заметили.
   - Ну уж? - усмехнулась Ника.
   - Я понимаю, вам это не нравится, но мне придется проводить вас, куда  бы
вы ни шли.
   - Но тебя туда не приглашали, Костик.
   - Разумеется,  нет.  Я  не  собираюсь  заходить  в  квартиру.  Посижу  на
лестнице.
   - А откуда ты знаешь, что я  иду  именно  в  квартиру?  Может,  я  должна
встретиться с кем-то на улице или в кафе?
   - Надежда Семеновна Гущина слишком пожилой человек, чтобы вы назначали ей
встречу на улице или в кафе.
   Они стояли посредине мостовой, на  разделительной  полосе,  ждали,  когда
загорится зеленый. Машины спереди и сзади шли сплошным потоком. Ника рванула
вперед. Взвизгнули тормоза. Костик среагировал  моментально,  одним  прыжком
догнал ее, схватил в охапку и водворил назад, на разделительную полосу.
   - Извините, Вероника Сергеевна,  -  сказал  он,  поднимая  с  мостовой  и
заботливо отряхивая ее замшевую кепку, - вы ведете себя  неразумно.  У  меня
есть список адресов, по которым вы предположительно можете отправиться перед
похоронами. Адрес Надежды Семеновны в том числе. Судя по станции  метро,  на
которой вы вышли, в данный момент вы именно туда направляетесь.
   - Слушай, Костик, катись ты, пожалуйста, по какому-нибудь другому адресу,
- тихо сказала Ника, - мне правда надоело это. Я сама разберусь с  Григорием
Петровичем. Никаких претензий с его стороны к тебе не будет. Гарантирую.
   Вспыхнул наконец зеленый.  Они  перешли  проспект.  Костик  достал  из-за
пазухи радиотелефон и протянул Нике.
   - Разбирайтесь.
   Она набрала номер и услышала механический голос:
   - Абонент временно недоступен... Несколько других номеров,  в  том  числе
номер экстренной связи, оказались заняты.
   - Вероника Сергеевна, телефончик пусть у вас останется, на всякий случай.
Это ведь ваш, вы его опять дома забыли.
   - У тебя что, в глазу рентгеновский аппарат? - усмехнулась Ника. -  Успел
меня насквозь просветить?
   - Работа такая.
   Ника послушно взяла  аппарат  и  бросила  в  сумку.  Они  уже  подошли  к
подъезду.
   - Ладно, - произнесла она задумчиво, - в конце концов,  это  твои  личные
трудности. Работай дальше. Ты человек подневольный,.Я  пробуду  здесь  минут
сорок, не больше. Будь любезен, Костик, подгони машину.
   - Как скажете, Вероника Сергеевна.
   Она вошла в подъезд, Костик остался на улице.
   Надежда Семеновна  долго  не  открывала.  Наконец  послышалось  медленное
шарканье, щелкнул замок.
   - Проходи, обувь можешь не снимать, - сказала старушка, не глядя на Нику,
- учти, я плохо себя чувствую, поэтому долго говорить с тобой не смогу. Да и
не  о  чем  нам  разговаривать.  Ты  пришла,  чтобы  выразить   мне   теплые
соболезнования?
   Ника достала из сумки баночку черной икры, поставила на коридорную тумбу,
потом сняла кепку и куртку.
   - Нет,  не  соболезнование,  -  сказала  она  тихо,  -  мне  надо  просто
поговорить с вами.
   - Это что? Убери сейчас же! - повысила голос Надежда Семеновна,  взглянув
на банку икры с такой ненавистью, словно это была дохлая крыса.
   - Простите, я не могла прийти с пустыми руками.  Цветы  в  данном  случае
как-то некстати, конфеты шоколадные вам нельзя, а  икра  -  вещь  вкусная  и
полезная...
   - От тебя мне ничего  не  вкусно  и  не  полезно,  -  проворчала  Надежда
Семеновна, - проходи, не маячь в прихожей. И не думай, что я буду - как  там
в Дон Жуане"? "Кудри наклонять и плакать" вместе с тобой. Ты  для  этого  не
лучшая компания.
   - Я понимаю, - кивнула Ника и прошла в комнату, - я только пару  вопросов
вам задам и сразу уйду. Покурить можно?
   - Кури, - разрешила Надежда Семеновна, - но не в комнате. На кухне.
   Сигареты остались в сумке. Ника вернулась  в  прихожую.  Доставая  пачку,
выронила  радиотелефон  и  застыла  на  несколько  секунд,  уставившись   на
маленький аппарат в черном кожаном футлярчике. Нет, ничего особенного она не
заметила. Просто вспомнила, как заботливый Костик  попросил  ее  оставить  у
себя радиотелефон, когда она сидела в  ресторане  с  Петей  Лукьяновым.  Они
выходили из ресторана, Ника машинально бросила его  в  сумку.  В  эту  самую
сумку. А потом его там не оказалось. Ну  правильно,  если  бы  он  был  там,
Костик не стал бы опять его вручать ей "на всякий случай".
   - А вот это совсем уж не для меня задачки, - пробормотала Ника  себе  под
нос, - не справлюсь я. Там ведь надо какие-то проводки найти или что-то типа
пуговицы.
   Недолго думая она открыла входную дверь, выбежала на лестницу, спустилась
на один пролет вниз и  аккуратно  положила  сотовый  телефон  на  загаженный
подоконник.
   - Ты куда бегала? - спросила Надежда Семеновна.
   - Зажигалку на лестнице выронила, - объяснила Ника, - вот, нашла,  -  она
раскрыла ладонь и показала Надежде Семеновне маленькую плоскую ронсонов-скую
зажигалку.
   - Серебряная? - поинтересовалась старушка  с  презрительным  прищуром.  -
Успела полюбить красивые дорогие вещицы, госпожа губернаторша?
   Ника пропустила колкость мимо ушей, прошла в кухню, закурила.
   - Сядь, не стой столбом, - сказала Надежда Семеновна, - выглядишь  плохо.
Бледная, глаза красные. До сих пор совсем не красишься? Или смыла  краску  в
честь траура?
   - Крашусь иногда, - споко