альные романы,
- поморщилась Зинуля, - он был поэт. Такой рождается раз в столетие. И  ведь
надо же - погиб ровно в тридцать семь.
   - В тридцать восемь, - поправила Ника, - два месяца назад ему исполнилось
тридцать восемь.
   - Ну, не важно. Все равно символично.
   - Значит, о бомже и о записках ты никому ни слова не говорила?
   - Ни единой душе, -  Зина  зажмурилась  и  помотала  головой,  -  я  ведь
обещала.
   - А каким образом вы с ним объяснялись?
   - Мы старательно прижимали пальцы к губам, - Зина смешно изобразила  свой
диалог с глухонемым бомжем.
   - А тебя не заинтересовало, откуда он знает тебя, Никиту, меня?
   - Конечно, заинтересовало. Но, во-первых, я не сомневаюсь, сам он  никого
из нас не знает. Его просто использовали в качестве курьера. И потом, он  же
глухонемой, я не могла у него ничего спросить.
   - И больше ты никогда его не видела? Ни до, ни после?
   - Никогда, - Зина тяжело вздохнула. - Ну что, гражданин следователь,  мне
можно больше не рассказать все эти жестокие подробности?  Ты  ведь  даже  не
Оросила, как я живу, чем занимаюсь. У меня, между прочим, квартира  сгорела.
И друг детства погиб. Я,  в  отличие  от  тебя,  соображаю  сейчас  довольно
скверно. Горе У меня, понимаешь? А вообще, до  Никиткиной  смерти,  все  шло
неплохо. У меня такой закрутился безумный роман с одним мальчиком из Питера,
такой роман... Пятьдесят лет ему, гениальный музыкант...
   - Подожди, - болезненно поморщилась Ника, -  ты  не  рассказала,  как  вы
встретилась с Никитой. Ведь вы не виделись лет  пять,  не  меньше.  Он  тебя
специально разыскивал?
   - Нет. Мы встретились случайно, в пельменной. Это была потрясная история.
Я убираю  со  столов,  и  вдруг  какой-то  пижон  мне  говорит:  послушайте,
сударыня, вы не могли бы погодить со своей тряпкой? Я ведь ем, а тряпка ваша
воняет нестерпимо. Ну, я готова была рявкнуть, мол, что за дела, голубчик, я
протираю столы, когда мне нужно.  А  потом  вгляделась,  смотрю  -  батюшки,
Никитка!
   - Зинуля, ты что, работаешь уборщицей в пельменной? - тихо спросила Ника.
   - Подрабатываю, - Зинуля виновато опустила глазки, но тут же вскинула  их
и весело рассмеялась, - ты же знаешь мою страсть к пельменям. Любимое  блюдо
с детства. И потом, мне фактура  нужна.  Там  такие  типажи,  умереть  -  не
встать. Пельменные морды на Арбате идут по сто пятьдесят,  если  графика.  А
один штатник выложил мне триста баксов за акварельную рожу. Портрет. Я бабку
Заславскую писала, партийная сучка,  из  бывших.  У  нее  крыша  поехала  на
старости лет. А морда - та-акой сюр, особенно,  когда  хорошо  выпьет,  щеки
надувает и пролетарские песни поет... В общем, я написала неплохой  портрет.
Правда, неплохой. Даже продавать жалко было. Но я еще  напишу.  Знаешь,  как
назвала? "Русь уходящая", в стиле передвижников, но немножко под Малевича.
   - Никита тебя расспрашивал о чем-нибудь? - перебила Ника.
   - А как же! Мы с ним сутки протрепались, не отходя от кассы.
   - О чем?
   - Так... юность вспоминали, дворницкую мою тебя, Гришаню,  -  Зина  вдруг
беспокойно заерзала, - хочешь травки покурить?
   - Обыкновенной сигаретой не обойдешься? - Ника достала из  сумочки  пачку
"Парламента".
   - Нет, - помотала головой Зинуля, - я уж лучше своего "Беломорчику".
   В "беломорине" была какая-то трава. Приторный  запах  сразу  растекся  по
пельменной. В их  сторону  стали  коситься  работяги,  сидевшие  за  дальним
столиком.
   - Загаси, пожалуйста, - попросила Ника, - потерпи.
   - И не подумаю, - фыркнула Зинуля, - у нас,  кажется,  свободная  страна.
Это мое дело, что курить.
   - Ладно, - легко согласилась Ника, - твое дело. Скажи,  а  почему  ты  не
обратилась к следователю? Почему не показала записки?
   - Ну, опять ты за свое!  Я  же  тебе  только  что  ясно  объяснила:  меня
попросили молчать об этом.  Там  сказано:  следствию  удобней,  если  смерть
Ракитина Никиты Юрьевича будет выглядеть как несчастный  случай.  А  вообще,
там нет никакого  следствия.  Дела  не  возбудили.  Слишком  высокого  ранга
заказчик убийства, слишком хлопотно сажать его на скамью подсудимых.
   Ника заметила, что Зинуля почти дословно цитирует то письмо, которое  ей,
в общем, читать не следовало.  Его  просили  передать  Нике  в  запечатанном
конверте.
   Впрочем, Ника ведь сама только что повторила вслух  некоторые  фразы.  Ей
хотелось попробовать на вкус стиль анонимного послания, чтобы хоть  какая-то
догадка мелькнула в голове, кто писал и зачем. А Зинуля сразу  запомнила.  У
нее всегда была отличная память.
   - Где ты остановилась?
   - В лучшей гостинице. У меня ведь от тех семисот осталась куча  денег.  Я
не стала покупать обратный билет. Я решила, ты сейчас богатенькая у нас.  Мы
же все равно вместе полетим в Москву. Я правильно решила?
   - Да, конечно...
   Дома, до возвращения мужа,  Ника  стала  названивать  в  Москву.  Сначала
набрала по инерции номер квартиры Ракитиных,  который  знала  наизусть.  Там
были тоскливые протяжные гудки.  Трубку  никто  не  брал.  Потом,  дрожащими
руками листая старую записную книжку, отыскала номер Никиткиной бывшей  жены
Галины,  и  ей  тут  же  ответил   детский   голос.   Это   была   Машенька,
двенадцатилетняя Никиткина дочь. Она ничуть не удивилась звонку.
   - Вероника Сергеевна? Здравствуйте. Вы уже знаете про  папу?  Похороны  в
среду, в одиннадцать, на Востряковском кладбище.
   Голос у девочки был совершенно  деревянный.  Ника  не  решилась  задавать
ребенку никаких вопросов.
   Гриша вернулся поздно. Щеки его порозовели, аппетит был отличный.
   - Ты сделала большую ошибку, что не поехала со мной, - сказал  он,  сочно
целуя ее в губы, - я минут двадцать поплавал в реке после баньки. Заметь, не
просто окунулся и выбежал, а поплавал. Вода ледяная, но такая мягкая, чудо.
   - Молодец, - слабо улыбнулась Ника и подумала: "Знает или нет?"
   - Все-таки наша сибирская парная - великое дело, - продолжал он, -  ни  с
какой сауной не сравнить.  Особенно  если  грамотно  поддавать  да  веничком
хорошенько... ох, прямо как будто заново родился.  Борисыч,  банщик,  знаешь
что придумал? Воду для пара настаивает на клюквенных листочках,  плюс  почки
березовые, и  хвои  молодой  совсем  чуть-чуть.  Да,  ты  представляешь,  я,
оказывается, за последние десять дней потерял четыре с половиной килограмма,
догадался взвеситься в бане. Теперь хорошо  бы  удержать  форму  не  набрать
опять...
   - Три дня назад погиб Никита Ракитин, - тихо произнесла Ника.
   Улыбка сползала с его лица мучительно медленно было видно, как не хочется
ему переходить от приятных банных впечатлений к другому, совсем  неприятному
разговору. Он долго молчал, пока наконец лицо его  не  приобрело  серьезное,
озабоченное, приличное случаю выражение.
   - Да, я уже знаю. Если честно, не хотел тебе говорить перед инаугурацией,
но, оказывается, уже сообщили. Кто, если не секрет?
   - Мне позвонили из Москвы, - она еще не решила, стоит ли скрывать от мужа
Зинулин приезд и анонимки. Но уже сказала неправду и сразу подумала, что так
будет лучше.
   - Кто тебе позвонил? Родители  его,  насколько  мне  известно,  сейчас  в
Вашингтоне.
   - Машенька.
   - Странно. Что это вдруг? И откуда у нее этот номер? - удивился  Григорий
Петрович.
   Ника промолчала. Гриша смотрел ей в глаза нежно и тревожно,  и  ей  стало
немного стыдно. Лучше бы сразу сказать ему правду, не врать, не  выдумывать,
не прятать глаза. Впрочем, не стоит эта правда его нервов, особенно  сейчас.
Довольно с  него  напряженных  месяцев  предвыборной  борьбы  и  предстоящих
проблем на новой должности.
   - Ты хочешь полететь на похороны? - спросил он, унимая ее сзади за плечи.
   - Конечно. А ты?
   - Ты же знаешь, я не могу, - он потерся щекой об щеку и тяжело  вздохнул,
- вообще все это так нелепо так страшно... Тридцать семь лет...  -  Тридцать
восемь, - поправила она.
   В тот вечер они больше ни словом не обмолвились о Никите.  Уже  ночью,  в
постели, припав губами к ее уху, он спросил:
   - Скажи, пожалуйста, счастье мое, куда ты исчезла сегодня из больницы?
   - Мне захотелось погулять.
   - Могла бы предупредить шофера. Он,  бедный,  так  переволновался...  Да,
кстати, а что за женщина ворвалась к тебе в кабинет?
   - Моя бывшая пациентка, из Москвы.
   - Ты с ней отправилась погулять?
   - Да.
   - А кто она, если не секрет?
   - Ну, мало ли у меня было пациентов? Ты не знаешь.
   - Ты уверена, что хочешь лететь на похороны?
   - Я же сказала - конечно, полечу.
   - Это уже не Никита. Там будет закрытый гроб. Мне кажется, не стоит тебе.
Ты устала, с нервами у тебя плохо.
   - Я в порядке, Гришенька.
   - Опять хочешь быть  самой  сильной?  Слезы,  обмороки,  нитроглицерин  с
валерьянкой, запаянный гроб.
   - Гриша, не надо...
   - Хорошо, не буду. Ты уже решила, что наденешь на инаугурацию?
   - Это так важно?
   - Ужасно важно, - голос его зазвучал хрипло и совсем глухо, он нащупал ее
руку и прижал ладонь к своей щеке, - синее платье. То, которое я  привез  из
Лондона. Хорошо?
   - Прости, Гриша, я спать хочу, устала, - она отодвинулась, отвернулась  к
стене и уже как бы сквозь сон пробормотала: - Скажи, когда ты видел Никиту в
последний раз?
   - Очень давно, - тяжело вздохнул Гриша, - наверное, года три назад. Точно
не помню.
   Она промолчала в ответ. Она знала, что он врет.
   * * *
   Белорусский вокзал оказался для Егорова тупиком. Можно было расспрашивать
его постоянных  обитателей,  бомжей,  попрошаек,  милиционеров.  Можно  было
только  гадать,  куда  уехали  Оксана  и  Славик.  С  Белорусского   вокзала
отправляется множество поездов, Россия большая. Все бесполезно.
   Вероятно, если бы нищая девочка Ира сказала ему правду, назвала Казанский
вокзал, был бы у Егорова малюсенький шанс. Кто-то мог бы случайно вспомнить.
Но умная Ира соврала, и шанса не было.
   Федю перевели из реанимации в обычную  палату.  Егорову  удалось  поймать
Гришку Русова во дворе его департамента, у машины.
   - Куда их увезли? - спросил он, крепко схватив Гришку за руку.
   - Кого? О чем ты?
   - Ты меня прекрасно понял, Русов. Я только хочу знать, где моя жена и мой
сын?
   - Слушай, старичок, я понимаю, у  тебя  несчастье,  жена  сбежала.  Очень
сожалею, но прости, чем же я могу тебе помочь?
   - Твоя подпись? - Егоров достал из-за пазухи и протянул  ему  официальный
ответ на бланке, где говорилось про группу Астаховой.
   - Подпись моя, - кивнул Гришка, - ну и что? Какое отношение это  имеет  к
твоей семейной драме?
   - Самое прямое. Астахова 3. А., кандидат медицинских  наук,  руководитель
группы "Здоровая семья", скорее всего сейчас  где-нибудь  в  Америке  или  в
Австралии.
   - С чего ты взял? Зоя  Анатольевна  в  Москве,  группа  "Здоровая  семья"
существует, продолжает заниматься но уже не в ДК "Большевик", а в  помещении
бывшего кинотеатра  "Восток",  недалеко  от  метро  "Академическая".  Можешь
сходить, посмотреть.
   - Значит, это была другая группа, которая к Астаховой не имела отношения.
Руководил ею азиат по фамилии Шанли, маленький, кривоногий, бритый наголо, с
пентаграммой на груди. Ты, Гришка, отлично его знаешь. Вы вместе  ужинали  в
ресторане "Вест" чуть больше месяца назад.
   - Ты совсем стал психом, Егоров. Смотри, уволят из авиации  по  состоянию
здоровья. У тебя когда очередная медкомиссия в твоем Аэрофлоте?
   - Хватит морочить мне голову. Где они? Я знаю, что они уезжали из  Москвы
с Белорусского вокзала. Они уже ничего не соображали.  Федю  просто  забыли.
Ему стало плохо, и его оставили на вокзале. Кто довел мою жену и сыновей  до
такого состояния? Доктор Астахова со своей физкультурой? У Шанли  занималось
всего человек двадцать. Наверняка их тоже сейчас разыскивают. Зачем  и  кому
понадобились эти люди? Ты рискуешь, Гришаня. Здорово рискуешь.
   - Послушай, Егоров, - Гришка смерил его холодным прищуренным взглядом,  -
я ценю нашу с тобой детскую дружбу, мне искренне жаль, что твой младший  сын
болен, что твоя семейная жизнь не сложилась. Но помочь я тебе ничем не могу.
   - Обычно секта вытягивает из своих жертв деньги  имущество,  квартиры.  А
этому твоему гуру Шанли понадобилось  другое.  Что  именно?  Кровь?  Органы?
Бесплатная рабочая сила? А может, он просто сумасшедший, для которого  самое
большое удовольствие - абсолютная власть над людьми? Нет,  вряд  ли.  Ты  бы
Русик, не связался с простым сумасшедшим. Ты  человек  осторожный  и  умный.
Должна быть какая-то коммерческая выгода.
   - Ну да, конечно. Когда жена от тебя сбегает, удобней  думать,  будто  ее
увезли силой некие злодеи, - - усмехнулся Русов, - опомнись, Ваня,  ты  ведь
взрослый человек.
   - У Феди в крови обнаружен сильнейший наркотик.  Врачи  говорят,  ребенок
подвергался не только гипнозу. На него воздействовали электрошоком.  Я  убью
тебя, Русов, если ты не скажешь, куда увезли Оксану и Славика.
   - Знаешь, Ваня, я человек мягкий и терпеливый, но всему  есть  предел,  -
Русов захлопнул дверцу машины и рванул с места.
   Вечером Егорову позвонили  из  больницы  и  сказали,  что  Федя  опять  в
критическом состоянии. Он опять переселился в больницу, только ночевал дома.
   Черед неделю он должен был проходить очередную медицинскую комиссию.
   - Вам, Иван Павлович, летать пока нельзя, - сказали ему, - у вас  нервное
истощение. Может, стоит поехать отдохнуть куда-нибудь на море?  Кардиограмма
плохая, появился тремор, вы похудели на семь килограмм.  Вам  стоит  всерьез
заняться своим здоровьем.
   - Хорошо, я займусь, - пообещал Егоров.
   - Смотрите, нельзя так себя запускать, иначе нам придется ставить  вопрос
о пенсии по инвалидности.
   - Да, конечно...
   Егоров спешил к Феде в больницу, и  обсуждать  собственное  здоровье  ему
было некогда.


   Глава 9

   Церемония  инаугурации  проходила  в   самом   солидном   здании   города
Синедольска, в концертном зале Ноябрьский",  рассчитанном  на  тысячу  мест.
Задник сцены  украшала  малиново-желтая  мозаика,  композиция  из  колосьев,
серпов и знамен с кистями. После официальной клятвы, произнесенной медленно,
глуховато, с прикрытыми глазами и откинутой назад головой, Григорий Петрович
Русов  едва  заметно  надул  щеки,  тяжело  сглотнул,  двинув  крупным,  как
кочерыжка, кадыком.
   Прямая трансляция шла по местному и по Российскому телевидению.  Одна  из
телекамер  нечаянно  взяла  его  лицо  слишком  крупно,  и   стали   заметны
расширенные поры, неприятно блеснули капельки пота на лбу, бросились в глаза
свинцовый  после  нескольких  бессонных  ночей   оттенок   кожи,   припухлые
покрасневшие веки. Видно, не  слишком  помогла  сибирская  парная.  Григорий
Петрович выглядел плохо, и до сих пор оставалась заметной шишка на лбу.
   Камера тут же отпрянула, словно  обжегшись,  и  заскользила  по  залу.  В
первом ряду, между упругим лысым толстячком банкиром и седовласым  красавцем
в военной  форме  с  генеральскими  погонами,  сидела  жена  новоиспеченного
губернатора.  Вероника  Сергеевна.  Телекамера  с  удовольствием,   даже   с
облегчением задержалась на ее лице.
   Лицо  Вероники  Сергеевны  было  спокойно,  как  всегда.  Большие   ясные
светло-карие глаза глянули в объектив холодно и грустно. Тонкая  белая  рука
вспорхнула, машинально поправляя шпильку в тяжелом узле на затылке.
   На сцену взошел  митрополит,  дородный,  медлительный,  хмурый,  с  пегой
густой бородой. Широкие седые брови брезгливо сдвинулись, когда влажные губы
губернатора коснулись его руки. Русов поклялся перед Богом работать не  щадя
себя,  на  благо  народа  бороться  за  процветание  доверенного  ему  края,
огромного, как две Швейцарии,  и  нищего,  как  десять  воюющих  африканских
провинций.
   Пухлая толстопалая  кисть  губернатора  легла  на  позолоченный  переплет
Священного писания.
   - Клянусь... - глухо повторил Гриша Русов.
   - Во имя Отца и Сына и  Святого  Духа.  Аминь,  -  митрополит  размашисто
осенил крестным знамением склоненную круглую, как у племенного бычка, голову
крепкий подбритый  затылок,  тут  же  про  себя,  не  разжимая  губ,  горячо
прошептал: "Прости меня. Господи...",  и,  сохраняя  солидность,  подобающую
высокому сану, покинул сцену.
   Грянули  первые  аккорды  нового  гимна  России.  Тактично   погромыхивая
стульями, зал встал. Григорий Петрович быстро облизнул губы.
   Здоровенный ломоть Сибири, утыканный мертвыми буровыми вышками,  заросший
тайгой,  кособокими  дикими  деревнялми,  спецзонами,   уголовными   пьяными
поселками, панельными  черно-белыми  городами,  хранящий  в  своих  холодных
недрах нефть, золото, всякие ценные цветные металлы и стратегическое  сырье,
населенный усталыми, несытыми, жестоко обманутыми, но  все  еще  доверчивыми
людьми, теперь принадлежит ему безраздельно.
   Григорий Петрович прищуренными острыми  глазами  резанул  по  залу.  Гимн
затих. Несколько секунд  тишины,  а  затем,  вкрадчиво  зашуршав  отдельными
хлопками в задних рядах, нарастая к  середине  зала,  тяжело  вспухла  волна
аплодисментов. Хлопали лично Грише.
   Все  эти  чиновники,  хитрые  дядьки,  надменные  тетки,  пузатые  важные
бандюги, отцы города, паханы, хозяева крупных банков,  директора  разоренных
заводов и бастующих шахт, нефтяные и  угольные  короли  аплодировали  своему
удобному, надежному избраннику. Приветствовали законного наследника краевого
престола. Некоторые улыбались.
   В первом ряду светилось большеглазое бледное яйцо Ники. Руки ее рассеянно
теребили застежку маленькой сумочки. Она стояла, как  все,  но  ни  разу  не
сдвинула свои узкие ладони. Подбородок приподнят, худые плечи отведены  чуть
назад.
   Он видел, как мягко пульсирует голубая  жилка  на  ее  высокой  шее,  как
подрагивает от ветра, поднятого бурными аплодисментами, легкая русая прядь у
виска. Он попытался поймать ее ускользающий, тающий в софитовом свете взгляд
и не сумел.
   Ника глядела в объектив телекамеры. Оператор опять, с удовольствием, взял
ее лицо крупным планом.
   Неподалеку от здания концертного зала, в пустом темном переулке, стоял  у
обочины старый облезлый "Запорожец". За рулем сидел худой  сутулый  человек.
Перед ним был экран крошечного переносного телевизора "Юность",  работавшего
от  батареек.  Антенна   никуда   не   годилась,   черно-белое   изображение
расплывалось и прыгало. Человек глядел не отрываясь в дрожащий,  как  ртуть,
экран, прямо в глаза Веронике Сергеевне.
   - Вы  напрасно  не  хлопаете  своему  супругу,  госпожа  губернаторша,  -
пробормотал он, - вы похудели и выглядите усталой.  Простите,  что  испортил
вам праздник. Вместо того чтобы радоваться блестящей победе нежного супруга,
вы, мадам, плакали сегодня. Этого никто не видел. И правильно. Плакать лучше
наедине с собой. Мир жесток, никого не разжалобишь. Вы плакали, закрывшись в
ванной, расчесывая  массажной  щеткой  волосы,  подкрашивая  губы  контурным
карандашиком, скользя пуховкой  по  щекам,  вы  запудривали  соленые  тонкие
дорожки, а слезы все бежали. Хорошо, что вы не красите ресницы,  ведь  самая
водостойкая тушь, не выдержала бы таких слез. Вы собирались на его праздник.
На его последний праздник,  уверяю  вас  Последний.  Сейчас  вы  смотрите  в
камеру, прямо мне в глаза, и думаете, как же вам дальше  жить.  Впрочем,  вы
уже приняли  решение.  Через  двадцать  минут  вы  незаметно  ускользнете  с
торжества, сядете в мою машину и я, случайный водитель дрянного "Запорожца",
повезу вас, госпожу губернаторшу, в аэропорт. Вы уже приняли  решение,  хотя
сами не желаете себе признаться в этом. Вы не  терпите  тупиков,  вы  упрямо
ищете выход даже там, где одни лишь глухие стены. Но в такие тупики,  мадам,
вы еще никогда не забредали.
   Трансляция прервалась. Запрыгали кадры  рекламы  ударили  в  уши  гнусные
фальшивые голоса. Человек в  "Запорожце"  выключил  телевизор,  взглянул  на
часы.
   - Ну, в общем, уже пора, - пробормотал он, - где же наша птичка? А, вот и
она. Надо же, какая точность!