пятидневку. На все лето отправляли на дачу с детским садом.
   - Все на правый бок! Руки под щеку! Ника Елагина могла  спать  только  на
животе.
   - Елагина! Ляжь на правый бок!
   - Не ляжь, а ляг, - бормотала Ника в подушку.
   - Ах ты, сопля зеленая! Ляжь как положено, тебе говорят!
   Ника забивалась с головой под одеяло. Одеяло сдергивали. Нику  ставили  в
угол. Чтобы знала, как со старшими разговаривать. А то ишь,  умная  нашлась!
Уставится своими глазищами и смотрит. Не ребенок, а наказание.
   - Всем построиться парами! Не отставать! Ника Елагина не могла  шагать  в
строю. Она отставала или забегала  вперед.  Ей  не  нравилось  держаться  за
потную ладошку товарища.
   - Елагина! Встань в строй! Что тебе, особое приглашение?
   Ей не надо было особого приглашения. Ей хотелось только одного: чтобы  не
кричали и оставили в покое.
   - Хором, все вместе поем песню!  Дружно,  три-че-уре,  запевай!  Елагина,
почему ты не поешь? Она не могла петь хором. Не могла - и все.
   - На горшок и спать! Все сели на горшки! Елагина!..
   У нее не получалось по команде, вместе со всеми.
   Потом, в тихий час, вылезала в окошко. Если ловили - ставили  в  угол  до
полдника. Чтобы знала. А то ишь, умная!
   Однажды она потихоньку пролезла сквозь дырку в заборе. Ей показалось, что
где-то там, в ячменном поле, между  высокими  колосьями,  мелькнула  светлая
голова ее мамы. Она бросилась  бежать  босиком  по  влажной  колючей  земле,
продираясь сквозь гигантские колосья, как сквозь джунгли. Она бежала, ничего
не видя перед собой, кроме прекрасного улыбающегося лица, самого любимого на
свете. Ну конечно, мама приехала, чтобы забрать Нику домой, в Москву.
   - Ты что, девочка? - удивленно отстраняясь от незнакомого  четырехлетнего
ребенка, спросила чужая светловолосая женщина, которая шла по тропинке через
поле по каким-то своим делам и вовсе не была похожа  на  знаменитую  актрису
Викторию Рогову.
   Виктория в это время  снималась  у  известного  кинорежиссера  в  фильме,
который до сих пор довольно часто показывают по телевизору. Фильм  отличный.
Глубокий, тонкий. Любовная драма из жизни молодых геологов.
   Съемки проходили на Урале, и, конечно, актриса Рогова, занятая в  главной
роли, никак не могла приехать к своей  четырехлетней  дочке  в  подмосковный
Детский сад.
   К семи годам, к первому классу, Ника была настолько  самостоятельна,  что
совсем не мешала родителям, не требовала  внимания.  Сама  могла  сходить  в
магазин, приготовить простую еду - пельмени или макароны. Потом на всю жизнь
у нее осталось отвращение к пельменям и макаронам, к вареному тесту.
   Если родители не были в ссоре, в доме каждый  вечер  собирались  гости  и
сидели на кухне до утра. Нику никто не гнал спать. Она садилась в  уголок  и
слушала взрослые разговоры. Папа читал стихи. Коротенькие простые, не больше
трех четверостиший. И потом в прокуренном  воздухе  тесной  кухни  шелестело
таинственное  слово  "гениально!".  Пели  песни  под  гитару.  Папины  глаза
блестели, если песня была на его стихи. Ника засыпала сидя. Обычно кто-то из
гостей замечал это раньше, чем родители. Чужие руки относили ее  в  кровать,
укладывали, гладили по голове. Мама с папой продолжали сидеть на кухне.
   Когда папе не писалось, он целыми  днями  лежал  на  диване  в  трусах  и
байковых тапочках. Блюдечко на тумбе у дивана полнилось вонючими окурками. К
папе нельзя было подходить. Он сразу начинал кричать, и получалось, будто ты
виновата, что ему сейчас не пишется. В кухне  выстраивалась  батарея  пустых
бутылок.
   Иногда вместе со своей школьной подругой Зинулей Резниковой Ника собирала
бутылки в авоську и шла к ларьку "Прием стеклотары". На вырученные  три  или
даже пять  рублей  можно  было  пойти  в  кафе-мороженое.  А  если  накопить
побольше,  то  имело  смысл  съездить  на  троллейбусе  в  Дом  игрушки   на
Кутузовский проспект. Там продавались немецкие куклы с моющимися волосами, с
набором одежды и посуды.
   Периоды семейного мира становились  все  короче,  а  ссоры  затягивались,
иногда на неделю, иногда на месяц. Родители не разговаривали друг с  другом,
гостей не приглашали, уходили сами, каждый в свою сторону.
   Между тем счастливые шестидесятые сгорели без следа. Сама  собой  настала
другая эпоха, в которую никак не вписывались прежние  живые  символы.  Серей
Елагин стал все чаще обнаруживать прорехи  в  своей  сверкающей  славе.  Его
забывали.  Не  выходя  из  одного  творческого  кризиса,  он  погружался   в
следующий. Не мог написать ни строчки, и в этом  были  виноваты  все:  жена,
дочь, друзья, эпоха, дождь и солнце, зима и лето.
   Викторию Рогову все реже приглашали сниматься. Сменилась мода на  женский
типаж. Лицо Виктории было лицом шестидесятых. А  на  дворе  стоял  семьдесят
четвертый год. Вернее, холодный, метельный январь семьдесят пятого.
   Ника проснулась среди ночи оттого, что громко  шарахнула  входная  дверь.
Ничего особенного. Родители опять поссорились и кто-то  из  них  ушел.  Ника
подвинула стул к окошку, чтобы высунуть голову в форточку и посмотреть,  кто
сейчас выйдет из подъезда, мама или папа. С четвертого  этажа  было  отлично
видно, как вышла мама в распахнутом  пальто,  без  шапки.  Вышла  и  села  в
маленький белый "Москвич" своего нового друга, дяди Володи Болдина.
   "Москвич" уехал.  Ника  юркнула  в  постель.  Она  вроде  бы  привыкла  к
родительским ссорам, но все равно заплакала. И сама не заметила, как уснула,
зарывшись лицом во влажную от слез подушку.
   Сквозь сон ей слышался странный грохот.
   В семь часов прозвенел будильник. Ника открыла глаза, надо было  вставать
и собираться в школу. На цыпочках, чтобы не разбудить  папу,  она  вышла  из
своей комнаты, прошмыгнула  в  ванную,  умылась,  почистила  зубы.  Дверь  в
комнату  родителей  была  приоткрыта.  Там  горел  свет.  Настольная  лампа.
"Неужели папа работает?" - с удивлением подумала Ника и заглянула.
   На полу валялась перевернутая табуретка и желтые в белый горошек  осколки
люстры. Довольно высоко над полом Ника увидела босые ноги.
   Мускулистые волосатые ноги. Черные сатиновые трусы. Белая майка.  Большой
синий шар размером с человеческую голову, с круглыми, как  шары,  глазами  ц
темными кудрявыми волосами. Слипшаяся, закрученная спиралью прядь  упала  на
лоб. Глаза смотрели прямо на Нику. Распухшее  лицо,  вываленный  язык  Белая
бельевая веревка, привязанная к  крюку  от  люстры.  Слишком  тонкая,  чтобы
выдержать вес такого большого мужчины. Тонкая, но прочная. Выдержала...
   Ника стояла несколько минут как парализованная. И, только заметив крупное
светло-коричневое родимое  пятно  на  левой  руке  висящего  мужчины,  такое
знакомое с раннего детства, похожее по форме на кленовый лист,  она  страшно
закричала.
   На какое-то время самоубийство Сергея Елагина стало модной темой. В  Доме
литераторов  и  в  Доме  кино  прошли   вечера   памяти.   Образ   погибшего
киносценариста и поэта вдохновил  малоизвестного  барда  на  цикл  надрывных
песен, в которых Елагин представал рубахой-парнем, разухабистым  Серегой,  и
проводилась настойчивая параллель с тезкой-самоубийцей, с Сергеем Есениным.
   Когда стали разбирать архивы, оказалось, что законченных стихов  едва  ли
наберется на тонкую книжицу. Законченных сценариев всего три,  и  фильмы  по
ним  давно  сняты.  А  больше  нет  ничего.  Черновики,  наброски,   обрывки
четверостиший, планы так и не написанных сценариев, каракули  на  блокнотных
страничках, самолетики, чертики с рожками.
   Говорили, что, конечно, виновата Виктория. Он был гений, а она всего лишь
смазливая пошленькая мещаночка. Она никогда его не понимала.  Говорили,  что
виновата эпоха, душная, застойная, неудобная для гения.
   На похоронах мамин друг дядя Володя Болдин крепко держал Нику за плечи.
   Потом ей еще долго снились босые ноги высоко над полом, лицо, похожее  на
сплошной раздутый синяк, вылезшие из орбит мертвые глаза и светло-коричневая
родинка на руке в форме кленового листочка.
   Память об отце существовала отдельно  от  этой  кошмарной  картины.  Отец
глядел с нескольких фотографий, взятых в рамки и развешенных по стенам. Одна
из них, очень большая, была украшена  черным  бантом.  Под  ней  на  полочке
стояла черная роза в стакане. Роза высохла, лепестки  скорчились,  покрылись
пылью.
   Сороковой день после  смерти  совпал  с  днем  рождения  Сергея  Елагина.
Квартира была набита людьми. Дверь не закрывалась, гости приходили, уходили,
целая толпа курила на лестничной площадке. На  кухне  распоряжалась  бабушка
Серафима, папина мать, строгая, прямая, моложавая, с  жестким  умным  лицом.
Ника редко видела ее и побаивалась. Бабушкой называть не решалась,  звала  с
раннего детства Симочкой Петровной, так же, как мама.
   После смерти Сергея Елагина из уст в уста долго еще передавали легенду  о
том, что его мать встретила трагическое известие словами: "Это вполне в  его
духе. Этого следовало ожидать".
   - Где у вас шумовка? Открой  еще  банку  майонеза.  Ну  что  ты  застыла?
Шевелись, - обращалась она к Нике, которая помогала ей на кухне.  -  Ну  кто
так держит консервный нож? Ладно, неси это блюдо на стол. Осторожней.
   Сначала Симочка Петровна пыталась усадить гостей за  стол,  но  это  было
невозможно. Все не помещались, не хватало стульев и приборов. Мама слонялась
среди гостей, не выпуская сигареты изо рта, словно тоже была  гостьей  и  не
знала,  куда  деваться   в   чужой   квартире.   С   жадностью   выслушивала
соболезнования, подставляла руку для поцелуев, принималась плакать  навзрыд,
но потом  вдруг,  совсем  некстати,  начинала  смеяться,  высоко  запрокинув
голову, сверкая зубами подрагивая тонким горлом. Смех  тут  же  переходил  к
слезы, в истерические рыдания. Потом  опять  лицо  становилось  безучастным.
Виктория поправляла волосы подкрашивала губы у зеркала в ванной,  закуривала
очередную сигарету.
   Кто-то снимал на кинокамеру, кто-то без конца фотографировал. Знакомые  и
незнакомые люди просили " внимания,  произносили  речи,  много  раз  звучали
слова "гений" и "трагедия художника".
   Ближе к полуночи, когда гостей стало меньше, остались  в  основном  свои,
самые близкие, и кто-то в очередной  раз,  с  надрывом  в  голосе,  произнес
"трагедия художника", раздался вдруг высокий плачущий мамин голос:
   - В чем трагедия? Ну в чем? Он никого не любил, кроме себя. Он больше пил
и ходил по бабам, чем писал. Он не подумал, что будет с ребенком, когда  она
увидит... Девочка была одна дома. Теперь она кричит во  сне.  Она  останется
ненормальной навсегда. Он жизнь загубил, ее и мою...
   По маминым щекам текли черные слезы. Рот был в размазанной яркой  помаде,
словно в крови. Волосы  растрепались,  в  одной  прядке  запуталась  веточка
укропа.
   Симочка Петровна, ни слова не говоря,  встала  из-за  стола,  отыскала  в
прихожей свою шубу и ушла, хлопнув дверью.
   - Это мать? - крикнула ей вслед Виктория. - Это называется мать?
   - Вика, перестань, - дядя Володя  Болдин  попытался  обнять  ее,  но  она
вырвалась.
   - Оставьте меня в покое! Я знаю, вы все думаете, я виновата в его смерти.
Конечно, я для него была слишком примитивной, я не могла соответствовать его
гениальности. Мне хотелось иметь нормальную семью,  мне  хотелось,  чтобы  у
моего ребенка было нормальное здоровое детство.
   - Ну, вы тоже не ангел, Виктория Николаевна, - надменным басом произнесла
последняя папина подруга, тетя Наташа.
   - А по какому праву здесь эта женщина? - закричала мама.  -  Уберите  ее!
Она не смеет переступать порог моего дома!
   - В таком случае, Владимир Леонидович Болдин тоже должен уйти  отсюда,  -
хладнокровно возразила Наташа, - вот вы  говорите,  девочка  была  одна  той
ночью. А где же были вы сами, Виктория Николаевна?
   - Гадость какая, - громко прокомментировал чей-то высокий мужской голос.
   - Да, я понимаю, я  всем  вам  противна!  Но  вы  посидите,  повздыхаете,
поболтаете о трагедии художника и уйдете, к своим женам и  мужьям,  к  своим
детям, к своим делам. А я? Кому я теперь нужна? Вдова в тридцать  пять  лет!
Вдовушка с ребенком! На что мы будем жить? Меня уже три года  не  приглашают
сниматься. Меня не берут в театр. Я актриса! Все забыли об этом, а я,  между
прочим, тоже талантливый человек. Ну что мне теперь делать? Он не оставил ни
копейки, вы понимаете? Ни гроша! Гений... Черт бы его побрал...
   - Это мерзко! - басом рявкнула тетя Наташа.  -  Это  надругательство  над
памятью. Кто-нибудь уймет ее наконец или нет?
   - Как она смеет? Уберите ее отсюда, сию же минуту! - Мама уже не кричала,
а пронзительно визжала. Загрохотали табуретки.  Быстро  простучали  шаги  по
коридору. Шарахнула входная дверь.
   - Викуша, успокойся, я прошу тебя...
   - Оставьте меня в покое! Ненавижу! Что он с нами сделал?  За  что?  Ника,
деточка, пойди сюда! Ника! Где моя дочь? Где мой ребенок?
   Ника убежала, забилась в стенной шкаф, зажмурилась, заткнула уши, но  все
равно мамин крик иголками впивался в мозг.
   - Найдите ее! Умоляю, кто-нибудь! Где мой ребенок?!
   Крепкие руки дяди Володи Болдина вытащили Нику из шкафа.
   - Тихо, тихо, малыш, подойди к ней, она не в себе. Пожалей  ее.  Потерпи.
Это пройдет..,
   Мама прижала ее голову к своей груди, больно и неудобно пригнув, так  что
у Ники тут же заныло все внутри.
   - Девочка моя, доченька, бедненькая ты моя единственная ты моя...  Никому
мы с тобой теперь не нужны, одни мы с тобой остались на свете. Ты не бросишь
меня? Посмотри мне в глаза! Ну, посмотри на мамочку, Ника.
   Дрожащими руками она взяла ее за щеки и принялась  целовать  в  глаза,  в
лоб, размазывая помаду и выдыхая крепкий перегар.
   Ника чувствовала себя вялой мертвой куклой. Ей уже не  было  стыдно,  как
минуту назад. Ей было все равно. За столом все молчали и прятали глаза.
   - Вика, отпусти ее. Ребенку пора  спать,  -  дядя  Володя  Болдин  первым
нарушил неловкое молчание, взял Нику  за  плечи,  повел  в  ванную,  широкой
теплой ладонью умыл ей лицо, испачканное маминой помадой.
   - Ты прости ее, малыш, - говорил он, сидя на краю кровати и поглаживая по
волосам, - у нее просто нервный срыв. Я понимаю, тебе стыдно, противно.  Нет
ужасней чувства, чем стыд  за  свою  мать.  Но  это  пройдет.  Ты  забудешь,
простишь, жизнь наладится.
   - Я прощу, - пробормотала Ника, - но забыть не смогу.
   - Представь, каково ей сейчас? ~ тяжело вздохнул дядя Володя. -  Попробуй
ее понять и просто пожалеть. По большому счету она очень хороший человек,  и
тебя любит. Ты веришь мне?
   - Нет.
   - Почему?
   - Она играет. Она все время играет. Когда это кино рядом умный  режиссер,
получается неплохо. Но когда это жизнь, а она продолжает играть,  получается
отвратительно.
   - Не суди ее, Ника. Ты еще маленькая девочка. Тебе всего лишь  тринадцать
лет.
   - Четырнадцать.
   - Ну, не важно. Это говорит в тебе детский максимализм.  Она  твоя  мать.
Другой у тебя нет и не будет. По большому счету она очень хороший человек...
По самому большому счету.


   Глава 11

   "По большому счету  мой  Гриша  хороший  человек...  По  самому  большому
счету", - думала Вероника Сергеевна и глядела не отрываясь в иллюминатор.
   В салоне погасили свет. Небо медленно светлело. Зинуля уснула,  по-детски
приоткрыв рот. Лицо ее во  сне  разгладилось,  щеки  порозовели.  Она  опять
казалась девочкой-подростком, будто не было долгих восьми лет,  которые  так
страшно изменили ее лицо.
   Она умела засыпать моментально, в любой обстановке,  при  любом  шуме,  в
самой  неудобной  позе.  И  так  же  моментально  просыпалась,   распахивала
восторженные синие глаза, куда-то мчалась, не умывшись,  не  почистив  зубы,
или хваталась за карандаш, и проступало вдруг  из  хаоса  карандашных  линий
знакомое лицо, дерево, угол соседнего  дома  с  телефонной  будкой,  облако,
отраженное в камышовом пруду.
   Она никогда не пыталась выставлять и продавать свои картины. Могла отдать
какой-нибудь маленький шедевр за бесценок. Коли просили подарить  -  дарила.
Как только картина была  закончена,  она  переставала  интересовать  автора.
Однажды Зинуля на глазах у Ники взялась чистить воблу, расстелив  прелестный
акварельный натюрморт.
   - С ума сошла? - закричала Ника, выхватывая картину, осторожно  стряхивая
с нее рыбные очистки.
   - А это что? - захлопала глазами Зинуля. - Это я когда нарисовала?
   - Два дня назад. Всего два дня назад.  Ты  потратила  на  этот  натюрморт
больше суток. Он получился отлично.  Посмотри,  совершенно  живой  лимон  на
блюдце и эта треснутая чашка...
   - Не выдумывай. Я не могла больше суток малевать такую  дрянь,  -  Зинуля
весело рассмеялась. - Слушай, а как же вобла? Пиво выдыхается. Дай  хотя  бы
газетку.
   Если бы к ее таланту немного здравого смысла, трудолюбия и тщеславия, она
могла бы стать известной художницей. Но в жизни не существует никаких  "если
бы". Зина Резникова стала тем, кем хотела стать, и ничего иного не дано.
   Они дружили с первого класса. Это давно уже  была  не  дружба,  а  совсем
родственные отношения. Однако настал момент, когда  обе  почувствовали,  что
разговаривать, в общем, не о чем. Нике было больно смотреть, как  сгорает  в
бездарном огне богемных ночных посиделок, тонет в  пустом  многозначительном
трепе, в портвейне и водке не только талант, но молодость, здоровье, обаяние
ее любимой школьной подруги.  А  вскоре  подвернулся  подходящий  формальный
повод, чтобы никогда больше не встречаться.
   Зинуля попросила у нее взаймы три тысячи рублей.  Восемь  лет  назад  это
была довольно солидная сумма. Почти как тысяча долларов сегодня. Ника  точно
знала - не вернет. Но деньги дала. Они были  не  последние  у  Ники.  А  вот
подруга была последняя и единственная. Ника отлично понимала,  Зинуле  будет
стыдно, она исчезнет. Зинуля в глубине души тоже это чувствовала и  все-таки
деньги попросила. Можно было ограничиться более  скромной  суммой,  как  это
случалось раньше. За двести-триста рублей Ника просто покупала  какую-нибудь
Зинулину картинку, когда видела, что у подруги совсем плохи дела, нет зимних
сапог, например, или совершенно пустой холодильник. Сапоги, конечно,  так  и
не покупались, холодильник оставался пустым.  Зинуля  обладала  удивительным
свойством: какая бы сумма ни оказывалась в ее кармане, через день-другой  не
оставалось ни гроша.
   Давая  Зинуле  три  тысячи,  Ника  знала,  что  тем   самым   вычеркивает
единственную подругу из своей  жизни.  Так  оно  и  вышло.  Зинуля  жила  на
окраине, без телефона, связь у них была односторонняя.  Зинуля  не  звонила.
Можно было разыскать ее через родителей, она в то время еще  часто  навещала
их. Но Ника не пыталась, опасаясь  глупых  торопливых  оправданий,  детского
вранья, неизбежного взаимного напряжения в разговоре.
   - Никогда не давай в долг близким друзьям, если не уверена, что вернут, -
говорила Нике ее  мудрая  рассудительная  бабушка  Симочка  Петровна,  -  не
увидишь больше ни  денег,  ни  человека.  Ты,  конечно,  долг  простишь,  но
должнику будет совестно смотреть тебе в глаза. Люди не  прощают  тех,  перед
кем виноваты.
   Радиоголос сообщил, что самолет идет на посадку, Ника сильно  вздрогнула,
опомнилась, словно проснулась после глубокого наркоза.
   Побег с инаугурации, полет в Москву  раньше,  чем  планировалось,  -  это
всего лишь глубокий наркоз. Никиты больше нет, и продолжать жить так, словно
ничего не случилось, действовать по  намеченному  разумному  плану:  сначала
отсидеть на  всех  положенных  торжествах,  посвященных  инаугурации,  потом
слетать в Москву на один день,  постоять  на  кладбище,  и  оттуда  сразу  в
аэропорт, чтобы успеть на очередной банкет - это невозможно.
   Ника ни секунды не  верила,  что  ее  муж  каким-то  образом  может  быть
причастен к смерти Никиты. Она не собиралась ничего выяснять и расследовать.
Ей просто надо было срочно что-то предпринять, побыть  одной.  В