журнальном  столике  лежала  свежая
газета. Ежедневная московская газетенка, типичная "желтая пресса".  Вчера  в
аэропорту к ней привязался корреспондент.  Она  увидела  у  него  на  куртке
пластиковую карточку с названием газетенки и отказалась давать интервью,  но
не сумела скрыться от наглой фотокамеры.
   Еще в самолете Зинуля спросила, нельзя ли ей поехать из  аэропорта  не  к
своей маме, а к Нике. Там ведь нет никого, а у мамы как-то совсем уж  Зинуле
тошно, ведь конурка-то сгорела,  и,  сколько  еще  придется  жить  с  мамой,
неизвестно, так что, если есть возможность хотя бы  немного,  хотя  бы  пару
ночей переночевать у Ники, Зинуля была бы ужасно рада. Тем более не виделись
они восемь лет, тем более горе такое. Общее их с Никой горе.
   - Ночуй, живи. Гриша вряд ли прилетит в ближайшее время.
   Когда самолет сел, Ника  увидела  в  иллюминатор,  как  вслед  за  трапом
подъезжает серый "Мерседес".
   - Это за мной. Наверное, будет лучше, если ты до моего  дома  доедешь  на
такси.
   Зинуля не возражала и даже ни одного вопроса  не  задала.  Почему-то  для
обеих само собой разумелось, что Гриша не должен знать об их встрече.
   Зинуля взяла деньги,  записала  адрес.  Однако  получилось  так,  что  из
самолета они вышли вместе и тут же  нарвались  на  репортеришку  с  камерой.
Каким-то образом он умудрился продраться сквозь толпу  на  трапе,  подскочил
почти  вплотную,  не  обращая  внимания  на  сутолоку,  крики  стюардесс   и
пассажиров, сунул ей свой микрофончик буквально в рот.
   - Вероника  Сергеевна,  почему  вы  так  спешно  улетели  в  Москву?  Чем
объяснить ваш побег  с  инаугурации?  У  вас  с  мужем  произошел  серьезный
конфликт? Повлияла ли предвыборная кампания на вашу семейную жизнь?
   - Ну, дают ребята! - покачала головой Зинуля. - Совсем озверели!
   - Уйдите, отойдите от меня! -- Ника отвернулась, закрыла лицо, попыталась
быстро обойти наглого репортеришку. И  уже  почти  как  к  родным  бросилась
навстречу Костику со Стасиком, двум  охранникам,  которые  встречали  ее  на
"Мерседесе". А репортеришко все-таки успел щелкнуть ее пару раз.
   Несомненно, Костик и Стасик уже подробно доложили Грише, с кем она  вышла
из самолета. Однако мало ли с кем? Может, в самолете и познакомились. Зинуля
ведь им не представилась, быстро  прошмыгнула,  словно  они  с  Никой  вовсе
незнакомы, и исчезла, подхваченная каким-то резвым таксистом.
   Рано утром Ника не поленилась  сбегать  в  ближайший  киоск.  Разглядывая
собственный снимок, она думала о том, что  наверняка  этот  же  номер  лежит
сейчас на столе перед ее  мужем.  И  теперь  он  знает,  что  в  Москву  она
прилетела вместе с.3инулей Резниковой. Более того, он должен догадаться, что
в больницу в Синедольске к ней заявилась не просто  случайная  пациентка,  а
именно Зинуля.
   Если бы он задал прямой вопрос, она бы ответила ' рассказала все как есть
и даже про анонимки. Но он не спросил. И она не стала ничего рассказывать. В
конце концов, это совершенно не телефонный разговор.
   А почему, собственно? Ведь по телефону врать значительно  легче.  Ей,  во
всяком случае. Грише уже все равно. Он  умеет  это  делать,  глядя  в  глаза
прямо, честно, с такой глубокой любовью и нежностью, что сразу хочется стать
доверчивой дурочкой.
   Когда  ей  было  двадцать  и  она  впервые  поймала,  почувствовала  этот
особенный Гришкин взгляд, всего лишь усмехнулась про себя: "Нравлюсь я тебе?
Да, уже заметила. Очень нравлюсь. Это, конечно, приятно, но что дальше?"
   Дальше быть ничего не могло. Она с пятнадцати лет любила Никиту Ракитина.
И он ее любил. Но обычной семейной жизни не получалось.
   Она видела, как рассыпаются прахом самые романтические  отношения,  стоит
только людям поселиться вместе. На юных влюбленных наваливается  всей  своей
свинской  тяжестью  нудный,  неустроенный  быт,  кастрюли  гремят,  картошка
подгорает, воняет луком и дешевым стиральным порошком, не хватает  денег,  и
какая уж тут возвышенная любовь?
   Ему слишком часто хотелось остаться в одиночестве, чтобы  писать,  а  она
слишком щепетильна была и боялась  помешать.  У  нее  перед  глазами  стояло
собственное детство, отец с матерью, и больше всего на  свете  Ника  боялась
стать виноватой в творческом кризисе. Никита работал очень много, кризисы  у
него случались крайне редко и объяснялись простой усталостью, а не какими-то
запредельными неодолимыми причинами. Он легко с ними справлялся и  виноватых
не искал, но Ника все равно боялась.
   Довольно долго их отношения оставались вечным праздником, без всякой  там
картошки, стирального порошка.  Но  так  не  бывает.  Избалованный  донельзя
мамой, бабушкой и няней, Никита вообще плохо  представлял  себе,  что  такое
повседневный быт.  Ника  представляла  это  значительно  лучше,  и  боялась,
боялась, толком не зная сама, чего же именно.
   Они вроде бы жили вместе, но на два дома. Это  было  и  хорошо  и  плохо,
наверное, рано или поздно все-таки получилась бы  у  них  нормальная  семья,
потому что они действительно очень любили друг друга.
   Гришкиного появления на первых порах вообще никто не  заметил.  Он  тихо,
ненавязчиво вошел и в  дом  ракитиных,  и  в  ее  дом,  сначала  в  качестве
случайного гостя, потом как приятель Зинули, а потом сам по себе, как Гришка
Русов, который просто есть, и все.  Он  умел  быть  всегда  рядом  и  всегда
кстати.
   Если  бы  ей   кто-нибудь   сказал:   "Смотри,   вот   этот   мрачноватый
провинциальный молчун, сын  какой-то  большой  партийной  шишки  из  Сибири,
станет твоим мужем", она бы очень удивилась и, наверное, даже засмеялась бы:
"Кто? Гришка? Да никогда в жизни!"
   Но известно ведь, что нельзя зарекаться...
   Он был совсем не так прост. Учился,  между  прочим,  в  университете,  на
факультете психологии.  И  квартиру  в  Москве  имел  свою  собственную,  на
проспекте  Вернадского,  так  как  папа  у  него   был   первым   секретарем
Си-недольского крайкома партии, а дети таких пап в общежитиях не жили.
   Он никогда не приходил с пустыми руками, в его красивой заграничной сумке
были припасены всякие деликатесы из какого-то  закрытого  партийного  то  ли
буфета, то ли распределителя. Стоило чему-то сломаться, и он тут  же  чинил,
молча, быстро. Однажды, во время шумной вечеринки у Ники дома,  она  застала
его на кухне у раковины. Он мыл посуду.
   Никите такое в голову не могло прийти.
   Как-то у нее окончательно сломался смеситель в ванной, на следующий  день
Гришка принес и поставил новый, импортный. Никита в свои двадцать  три  года
еще не имел представления о том, что такое гаечный ключ, как и сколько  надо
дать сверху продавцу  в  магазине  "Сантехника",  чтобы  тот  достал  из-под
прилавка хороший смеситель, и почему импортный лучше нашего.
   Все это были мелочи, но Ника, в отличие от Никиты, прекрасно  знала  цену
этим мелочам.
   Никита становился известным поэтом. Его стихи довольно редко печатались в
журналах, так как были идеологически сомнительны, но зато широко расходились
в самиздате. Барышни перепечатывали их на машинке и учили  наизусть.  Никита
рассеянно улыбался барышням. Улыбки эти ничего не значили, но Нике нравились
все меньше.
   Однажды какая-то горячая поклонница его таланта очень хорошенькая, завела
с ним долгую интересную беседу об акмеизме. Дело происходило под Новый год у
кого-то в гостях, и Никита так увлекся литературной беседой, так долго сидел
в уголке с очень хорошенькой барышней,  голова  к  голове,  склонившись  над
книгой, что многие обратили внимание на эту  трогательную  картину  и  стали
многозначительно поглядывать на Нику. А Ника взяла  и  ушла,  не  сказав  ни
слова. Вместе с ней ушел Гришка.
   Никита спохватился довольно быстро, бросился догонять Нику. Но не догнал,
потому что Гришка сразу, как только они вышли на улицу, поймал такси.
   - Объясни мне, что произошло? - спрашивал потом Никита.
   - Ничего, - отвечала Ника.
   - Но почему ты вдруг взяла и ушла, потихоньку, ни слова мне сказала?
   - Просто голова заболела. Не хотела тебя отвлекать.
   - От чего? От чего отвлекать? - искренне недоумевал Никита.
   - От интересного разговора.
   - А я что, с кем-то вел интересный разговор?
   - Ладно, не важно. Хватит  об  этом,  -  болезненно  поморщилась  Ника  и
злилась на себя, вовсе не на него, потому, что надо  быть  полной  идиоткой,
чтобы всерьез ревновать к каждой барышне, с которой он просто поболтал, сидя
в уголке.
   Все это были глупые, гаденькие пустяки, не стоящие внимания.
   А Гришка между тем  всегда  смотрел  только  на  нее,  не  отрываясь,  не
отвлекаясь на других, даже на самых хорошеньких.
   Никита после института работал спецкором в крупном молодежном  журнале  и
не вылезал из командировок. Его долго не было, а Гришка заходил почти каждый
день, появлялся иногда без звонка, спрашивал, что она сегодня  ела,  набивал
ее холодильник продуктами, заранее знал, что кончаются спички, сахар,  соль,
относил в починку ее сапоги, из-под земли доставал  ее  любимые  французские
духи, причем не ко дню рождения, а просто  так,  потому  что  бутылочка  уже
пустая. И все  это  молча,  словно  так  и  нужно,  и  вовсе  не  трудно,  и
ничегошеньки не надо взамен.
   А в самом деле, что ему  было  надо?  Ведь  не  квартира,  не  московская
прописка. Он все это уже имел. Со  стороны  это  было  похоже  на  банальный
любовный треугольник, но Нике и Никите  все  никак  не  приходило  в  голову
посмотреть со стороны. Никита, как на зло, был совершенно неревнив и  жутко,
по-детски, доверчив. Он верил Нике, верил Гришке.  Ревность  была  для  него
категорией абстрактной и комичной.
   Ника успела потихоньку привыкнуть к дружескому Гришкиному вниманию.  Ведь
не могло быть  речи  ни  о  какой  любви  с  этим  провинциальным  партийным
молчуном.
   - Гришка, почему ты не женишься? - спросила она однажды.
   - Тебя жду, - ответил он.
   Она усмехнулась, уверенная, что он пошутил.
   Но  все  чаще,  оставаясь  с  ним  наедине,  она  чувствовала   некоторое
напряжение. Все длинней и многозначительней становились паузы в  разговорах,
все настойчивей он ловил ее ускользающий взгляд, а однажды поймал  ее  руку,
стал быстро, жадно целовать пальцы, и лицо его  при  этом  было  таким,  что
лучше бы она не видела... Никогда, ни разу у Никиты не было такого лица.
   Вокруг Ракитина продолжали виться стайками барышни, любительницы  поэзии.
Ко всему прочему, он был еще и красив, и обаятелен, и удивительно остроумен.
Успех его рос, и уже  иногда  шелестели  страшно  знакомые  слова:  гений  и
трагедия художника.
   - Ракитин все еще с этой своей докторшей? - случайно услышала она однажды
на поэтическом вечере в Доме  архитектора.  -  С  ума  сойти!  Ракитин  -  и
какая-то врачиха со "Скорой  помощи"!  Они  там  все  та-акие  тупые...  Вот
недавно мне пришлось вызвать "Скорую", и приехала какая-то ужасная  тетка...
Знаешь, это вечная трагедия  художника,  рядом  со  всеми  великими  поэтами
почему-то всегда оказывались тупые, пошлые женщины.
   - Да, не говори, - покачала  головой  вторая  барышня.  -  Ну  что  может
врачиха со "Скорой" понимать в поэзии? Он  ведь  гений,  а  она  кто  такая?
Пошлая мещаночка.
   Барышни за соседним столиком не сочли нужным оглядеться по сторонам.
   Никита выступал на этом вечере, много  и  с  большим  успехом.  Во  время
антракта он остался за кулисами, а  Ника  сидела  в  буфете.  Разумеется,  с
Гришкой.
   И когда прозвучал рядом диалог невнимательных барышень,  Гришкина  теплая
ладонь ласково, спокойно накрыла Никины ледяные  пальцы.  Он  не  сказал  ни
слова, он просто смотрел на нее не отрываясь  и  нежно,  бережно  гладил  ее
руку.
   Но и это тоже было пока пустяками. Ника не  забывала  отделять  зерна  от
плевел.
   После  окончания  института   она   работала   на   "Скорой",   постоянно
сталкивалась с болью, грязью, скотской жестокостью. Иногда  после  суточного
дежурства ей хотелось уткнуться в чье-то  теплое  надежное  плечо  и  побыть
немного маленькой, слабенькой, защищенной от холодного злого мира. Но Никиты
рядом не оказывалось, или он писал, закрывшись в комнате, а Гришкино  теплое
плечо всегда было к ее услугам.
   И вот однажды, впервые в жизни, между ею и Никитой произошла  жесточайшая
ссора. Даже сейчас, через многие годы, не  хотела  Ника  вспоминать,  как  и
почему они с Никитой расстались. Оба  были  не  правы,  и  формальный  повод
оказался настолько грязным, что не давал возможности спокойно все  выяснить,
обсудить. Говорить об этом было все равно что ступать босой ногой в дерьмо.
   Ника ушла, не сказав ни  слова.  Никита  не  счел  нужным  оправдываться.
Разумеется, рядом с Никой тут же  оказался  Гришка,  как  рояль  из  старого
анекдота, который случайно стоял в кустах.
   - Мало тебе творческих метаний твоих  родителей?  У  тебя  ведь  не  было
детства. И молодости не будет. Хватит с  тебя  гениев,  -  говорил  разумный
Гришаня, вытирая ей слезы. - Ты навсегда останешься бесплатным приложением к
его таланту, к его славе. Ты станешь частью его кухни, в прямом и переносном
смысле. Ты будешь его кормить,  обстирывать,  таскать  тяжелые  сумки.  Твои
чувства, мысли, твои привычки он будет наблюдать и переносить на бумагу. Ему
все равно, кто рядом. Он живет только для себя, для своего  творчества.  Для
него люди всего лишь  потенциальные  персонажи  либо  слушатели.  Ты  будешь
виновата в его  творческих  кризисах,  когда  кризис  сменится  вдохновенной
работой, ты будешь мешать ему творить. А потом ему понадобится новый  объект
для художественных наблюдений.
   Гришка впервые так разговорился. Ника слушала  и  не  верила,  проклинала
себя, что слушает, и злилась на Никиту. Ужас был в том, что  все  эти  слова
она могла бы сказать сама  себе,  но  не  решалась.  Гришка  просто  и  ясно
формулировал все ее подсознательные страхи и накопившиеся обиды.
   Никита не звонил, не появлялся, а она между тем тяжело  заболела.  У  нее
начался бронхит, температура прыгала от тридцати шести до  тридцати  девяти,
кашель не давал уснуть. Гриша  был  все  время  рядом,  поил  ее  с  ложечки
грейпфрутовым соком с медом, убирал квартиру, как заправская домохозяйка.
   Он оставался ночевать, скромненько спал в  соседней  комнате,  на  старом
диване с торчащими, как рахметовские гвозди, пружинами.  Иногда  среди  ночи
Ника открывала глаза и видела его рядом, он присаживался  на  край  кровати,
клал ладонь ей на лоб, поправлял одеяло, спрашивал, не хочет  ли  пить,  как
себя чувствует и не будет ли возражать, если  он  просто  посидит  рядышком,
совсем немного, потому что ему не спится.
   Она не возражала. Она была очень ему благодарна. Она  сама  не  заметила,
как привязалась - еще не к нему, не к Гришке Русову лично, но к  его  тихому
теплому присутствию в ее жизни, и постепенно стала понимать, что без  Гришки
жилось бы ей на свете значительно неуютней, особенно сейчас,  после  жуткой,
леденящей душу ссоры с Никитой. Ведь никого не было вокруг, ни мамы с папой,
ни бабушки с дедушкой. Единственная близкая подруга  Зинуля,  как  на  грех,
завязла по уши в очередном сложном романе (на  этот  раз  предметом  страсти
явился какой-то гениальный  скульптор-авангардист  из  Чувашии).  Коллеги  и
бывшие сокурсники не в счет, с ними было только приятельство,  не  более.  А
супергероиней, способной преодолевать все жизненные  трудности  в  одиночку,
Ника никогда не была.
   Гришкина ладонь со  лба  соскальзывала  на  щеку,  губы  касались  шеи  и
шептали, что температура упала, а кашля сегодня почти не было.  Ника  успела
привыкнуть к его рукам,  губам,  к  его  запаху,  к  теплому  дыханию  и  не
возразила даже тогда, когда он тихо, деловито шмыгнул к  ней  под  одеяло  и
прошептал:
   - Все... прости, не могу больше... очень люблю... с ума схожу.
   Потом было чувство легкости и  пустоты,  надо  сказать,  немножко  тошное
чувство, как будто укачало в транспорте.
   Никита, как выяснилось позже, уехал в командировку  в  Заполярье,  писать
серию очерков о военных моряках. Вернувшись, сразу примчался к ней,  но  она
не желала его видеть и сказала, что все кончено, теперь уже точно, навсегда.
   А потом она узнала, что женщина  по  имени  Галина,  роскошная  брюнетка,
бывшая сокурсница Гриши по психфаку университета, ждет  от  Никиты  Ракитина
ребенка. Ей даже сообщили, какой у этой Галины срок, и получалось, что после
трагической ссоры, пока она лежала с высоченной температурой и захлебывалась
кашлем, ее милый, драгоценный Никитушка даром времени не терял.
   Она плакала в подушку, понимая, что все  неправильно,  все  не  так.  Она
почти физически ощущала, как ломается хребет  ее  судьбы,  всей  ее  будущей
жизни, и треск стоял в ушах. Но ни за что на свете она не  сделала  бы  сама
первого шага, не могла снять трубку и позвонить,  более  того,  если  звонил
Никита, отвечала сквозь зубы, проклиная свой ледяной фальшивый тон. У  самой
все дрожало внутри, коленки подгибались от  слабости,  а  с  губ  между  тем
срывались чужие, злые, ехидные слова.
   - Нам с тобой пора бы расписаться, - повторял Гришка.
   - Да, конечно...
   С Никитой они были обвенчаны, но до загса так и не дошли за эти  годы,  а
потому никакого развода не требовалось. Однако  она  все  тянула  и  сказала
Русову свое окончательное "да" лишь после того, как узнала,  что  беременна.
Ребенок был Гришкин.
   А женщина по имени Галина давно уже успела родить девочку. Никитину дочь.
Ника поняла, что все действительно кончено.
   С Гришей у них получилась нормальная, здоровая семья. Он делал чиновничью
карьеру, зарабатывал деньги, нес все в дом, вил  гнездо,  был  замечательным
отцом для маленького Митюши. Никаких  претензий  к  Грише  у  нее  не  было.
Совершенно никаких. Идеальный муж. За ним как за каменной стеной.
   Он смотрел на нее все так же нежно, он вникал во все  ее  проблемы,  знал
размер обуви и одежды, знал, какими кремами и шампунями она пользуется, если
ездил за границу по своим чиновничьим делам, то всегда привозил для  сына  и
для нее множество вещей, не просто дорогих и красивых, а  толковых,  нужных.
Он никогда не ошибался в том, что  касалось  бытовой  стороны  жизни,  такой
сложной и нудной, и Ника много раз говорила себе, что  если  бы  осталась  с
Никитой, то все это свалилось бы на ее плечи. Вряд ли сумела бы она защитить
кандидатскую, вряд ли имела бы возможность так много и плодотворно  работать
в Институте Склифосовского.
   Года через три она случайно  узнала,  что  Гришка  иногда  потихоньку  ей
изменяет со своей секретаршей. Но отнеслась к этому удивительно спокойно. Не
было ревности, и даже обиды не было.
   Никиту она ревновала страшно, без всякого  повода,  а  Гришку  нет,  хотя
повод был. Никите достаточно  было  взглянуть  на  какое-нибудь  симпатичное
личико, и все у нее переворачивалось внутри, а Гришка иногда возвращался под
утро, благоухал чужими  духами,  и  ничего.  Подумаешь?  Какой  чиновник  не
балуется иногда со своей секретаршей?
   Ей жилось удобно и спокойно. Она ничего другого не хотела.
   Однажды Никита неожиданно, без звонка, пришел к ней  на  работу  к  концу
дежурства. Был жаркий, душный июль.  Они  вышли  в  институтский  сквер.  Он
сказал, что с женой развелся, и хватит валять дурака. Она поговорила с  ним,
спокойно и холодно, потом они немного погуляли по Сретенке, зашли в какое-то
кафе, он сказал, что не может без нее жить, а она ответила, что ей  это  уже
безразлично.
   Гришка в это время находился в командировке в  Финляндии.  Митюша  был  с
няней  на  даче.  Они  сами  не  заметили,  что  из  кафе  идут  пешком   до
Кропоткинской, и не куда-нибудь, а в дом к Ракитиным.  Там  было  пусто.  Их
бросило друг к другу, без всяких слов и объяснений.
   Но потом она увидела, какая в доме грязь, раковина полна посуды, по кухне
бегают тараканы. Родители, бабушка и няня на даче, а Никита пишет, все время
пишет, и ничего не замечае