ы? - спросил он, ничуть не удивившись звонку.
   - Гриша, скажи своим качкам, чтобы оставили меня  в  покое.  Мне  это  не
нравится.
   - Солнышко, что с тобой? Почему ты так нервничаешь?
   - Со мной все нормально. Сними охрану.
   - И не подумаю.
   - Гриша, как это понимать?
   - Это понимать так, что ты теперь жена губернатора,  и  тебе  по  статусу
полагается охрана. А чем ты, собственно, недовольна? Они тебе мешают? Или  у
тебя  свидание?  -  он  коротко  рассмеялся,  но  смех  получился  натужным,
искусственным.
   - Да, Гришенька. У меня свидание, - вздохнула Ника, - и мне неловко перед
молодыми людьми. Ну что они обо мне подумают?
   - Да ты их не стесняйся, прелесть моя. Они думают что-либо только по моей
команде. О тебе, солнышко, никогда ничего плохого. А с кем свидание?
   - Да с одним сокурсником, - как можно небрежней произнесла Ника, - ты его
вряд ли помнишь.
   - Ну почему? Всех твоих сокурсников, с которыми у тебя сохранились теплые
отношения, я отлично помню. Так с кем же у тебя свидание?
   "Нельзя называть имя... но и врать тоже нельзя. Он запросто узнает...  Он
приставил ко мне своих качков потому, что поймал на  лжи.  Вполне  возможно,
домашний телефон прослушивается... Господи, ну что же это такое?" - с тоской
подумала Ника и ласково проворковала в трубку:
   - Ой, Гришенька, хороший мой, я же опаздываю, я дико опаздываю. Неудобно.
Целую тебя.
   Она  никогда  не  ворковала,  не  говорила  мяукающим,  хныкающим   тоном
"капризной киски". Это был не ее стиль. А сейчас сфальшивила. И самой  стало
противно до тошноты.
   - Подожди, мы не закончили, - в его голосе послышались неприятные  нотки,
- садись в машину, Ника. Опаздывать действительно нехорошо, но мы  договорим
по дороге. Так с кем же у тебя свидание?
   - Ты же знаешь, я не могу разговаривать по телефону за рулем.
   - Садись к ребятам.
   "Он знает, с кем я встречаюсь и где, он знает, о чем мы будем говорить  с
Петюней, и вполне возможно, сегодня к вечеру  ему  уже  передадут  по  факсу
распечатку кассеты с записью разговора. Я что, думаю, это он, мой  муж,  мой
Гришаня, заказал Никитку? Я правда так думаю? Я поверила гнусной  анонимке?"
- все это молнией пронеслось в голове, и уже совсем  спокойно,  без  всякого
фальшивого воркования и дрожи в голосе, она сказала:
   - Да, Гришенька. Я, пожалуй, сяду в машину к ребятам. А мою кто-нибудь из
них отгонит в гараж. Я встречаюсь в баре с Петюней Лукьяновым. Помнишь его?
   - Конечно. Это тот, который стал патологоанатомом?
   - Да. Так вот, мне захочется выпить в баре, и твои ребята  очень  кстати.
Извини, что вспылила. Просто я еще не привыкла к роли губернаторши  и  жутко
устала. В общем, ты сам понимаешь. Я тебя очень люблю, Гришенька.
   - Я тебя тоже люблю, девочка. Будь умницей. Не нервничай и береги себя.
   Она ждала, что он спросит про Зинулю. Но  он  не  спросил,  а  произнести
самой: "Да, кстати, я забыла тебе сказать...", почему-то не было  сил.  Язык
не повернулся. Она забрала из "Тойоты" свою сумку, уселась на заднее сидение
"Мерседеса" и ласково улыбнулась Стасику с Костиком.
   - К "Американскому бару" на Маяковке. Если можно, быстрее. Пусть один  из
вас, ребята, отгонит мою машину в гараж.
   * * *
   Капитану  Леонтьеву  хотелось  еще  раз,  уже  спокойно  и  основательно,
побеседовать с хозяйкой сгоревшей квартиры. Первый их разговор был  коротким
и совершенно несодержательным.
   На следующий день после пожара Резникова Зинаида Романовна примчалась  из
Питера  ночной  "Стрелой"  и  опознала  обгоревшее  тело  друга  юности  без
колебаний. На  вопрос,  почему  Ракитин  Никита  Юрьевич,  имея  собственную
трехкомнатную  квартиру  в  центре  Москвы,  переселился  к  ней  в  конурку
гостиничного типа, Резникова менторским тоном  сообщила,  что  у  творческой
личности бывают  такие  периоды,  когда  необходимо  сменить  обстановку,  и
количество комнат, а также прочие коммунальные мелочи при этом  значения  не
имеют.
   Такое объяснение всех устроило. Ну чего там, несчастный случай, стоит  ли
вдаваться в подробности? Кто их разберет, писателей, они  народ  такой...  с
придурью. Все хотели поскорее отделаться от бессмысленной,  но  обязательной
рутины.
   Сейчас капитану не терпелось поговорить  с  Резниковой.  А  она  исчезла.
Нельзя сказать,  чтобы  капитан  сбился  с  ног,  разыскивая  свидетельницу,
которая была едва ли не самой важной в не существующем  пока  что  деле.  Он
связался с матерью Зинаиды Романовны, отправил человека в  Сокольники  и  на
Арбат.
   Мать  сообщила,  что   понятия   не   имеет,   где   загуляло   беспутное
великовозрастное дитя. В пельменной в  Сокольниках  сказали,  что  судомойка
Резникова в отпуске за свой счет и когда появится на работе, неизвестно.  На
Арбате, где Зинаида Романовна иногда продавала свои картины, ее не видели  с
прошлой среды.
   Впрочем,  кроме  Резниковой  были  еще  свидетели,  которые   никуда   не
пропадали.   Например,   бывшая   жена,   бывшая   няня,   имелись   еще   и
друзья-знакомые, адреса которых предстояло выяснить. И  наконец,  надо  было
вплотную заниматься поисками Сливко, главного героя трагических событий.  "А
Резникова появится, - решил капитан, - ну куда ей деться? Да и зачем? Может,
укатила назад, в Питер? Может, просто загуляла с горя? Незамужняя, бездетная
свободная художница, постаревшая хиппарочка образца семидесятых..."
   Звякнул внутренний телефон.
   - Давай, Андрюша, на ковер ко мне, быстренько, -  услышал  капитан  голос
своего непосредственного начальника подполковника Саидова.
   Формулировка  "на  ковер,  быстренько"  не  предвещала  ничего  хорошего.
Подполковник Саидов Анвар Саидович особенной  начальственной  вредностью  не
отличался  и  подчиненных  своих  по  пустякам   не   дергал.   Дружелюбный,
компанейский азербайджанец московского происхождения, он крутился, как умел,
в сложном мире мафиозно-милицейских отношений. Все знали, что грехов за  ним
много, но не больше той допустимой нормы, которая  соответствует  служебному
положению.
   Взятки Анвар Саидович брал осторожно и с умом,  своих  соотечественников,
занятых сомнительным бизнесом, покрывал, конечно,  но  старался  делать  это
тактично и умеренно. Подчиненных, окружных сыскарей, никогда  понапрасну  не
обижал.  В  общем,  Анвар  Саидович  был  хорошим   человеком   и   терпимым
начальником.
   Сочный  пятидесятилетний  толстяк  с  шикарной  белоснежной  шевелюрой  и
смоляными брежневскими бровями, Саидов восседал  в  кресле,  как  султан  на
троне. Злые языки утверждали, что подполковник  подсинивает  свою  роскошную
седину специальными оттеночными шампунями.
   На этот  раз  Саидов  был  хмур  и  официален.  У  капитана  окончательно
испортилось настроение.
   - Заходите, товарищ Леонтьев. Я вижу, у вас  появилось  много  свободного
времени? - не глядя на капитана, не  предлагая  ему  сесть,  произнес  Анвар
Саидо-вич и загасил резким жестом только что закуренную сигарету. -  Частным
сыском решили заняться?
   - Что вы имеете в виду?
   - Сам знаешь. Садись, не маячь. Ты зачем в издательство  ходил?  Куда  ты
вообще лезешь, Андрюша? Капитан уселся и закурил.
   - Анвар Саидович, я занимаюсь делом о незаконном хранении оружия. У  меня
в розыске Сливко Антон Евгеньевич, осужденный за убийство...
   - Молчи и слушай меня! - Саидов хлопнул ладонью по столу. - Слушай  и  не
перебивай. Оружие и наркотики у  кого  нашли?  У  этой,  как  ее?  -  Саидов
болезненно  поморщился.  Судя  по  всему,  он  перед  вызовом   капитана   с
документами по делу  ознакомился  тщательно,  однако  память  на  фамилии  у
подполковника всегда была скверная.
   - У Кудияровой, - подсказал капитан.
   - Правильно. У Кудияровой. Ну и на хрен тебе сдался этот Сливко? Не  было
никакого Сливко. Бред у старой нимфоманки. Она сумасшедшая, стоит на  учете.
Оружие и наркотики уже конфискованы. Посадить психованную  бабку  мы  всегда
успеем. Что ты суетишься, Леонтьев?
   - Анвар Саидович, а как быть с пальцами? Отпечатки на банке с наркотиками
соответствуют  по  дактилоскопической  формуле  отпечаткам   Сливко   Антона
Евгеньевича, осужденного за убийство...
   - Пятнадцать лет  назад,  -  напомнил  Саидов,  -  осужденного  и  честно
отбывшего наказание.
   - Да, конечно. Но он исчез.
   - А откуда ты знаешь, что он существует? Со старухиных слов? Может, помер
давно твой Сливко, а психованной бабке во сне привиделся.
   -  Отпечатки  на  банке  с  наркотиками  тоже   привиделись?   -   мрачно
поинтересовался капитан.
   - Слушай, ты мне здесь дурочку не валяй! Ты скажи  мне  прямо,  Леонтьев,
зачем тебе это надо? - Я считаю, что Ракитин Никита Юрьевич мог  быть  убит.
Несчастный случай  похож  на  инсценировку,  выполненную  профессионалом.  И
профессионал этот, вполне вероятно, Сливко Антон Евгеньевич.
   - Ну и считай себе на здоровье, - тяжело вздохнул Саидов.
   - Виноват, товарищ подполковник?
   - Вот то, что виноват, это  точно.  И  мне  за  тебя,  Леонтьев,  сегодня
здорово намылили шею. Ну кто тебя просил лезть в издательство?
   - Что значит - лезть?  Я  счел  необходимым  побеседовать  с  сотрудником
издательства, в котором  печатались  книги  потерпевшего.  В  порядке  сбора
оперативной информации.
   - Ну ты погоди его в терпилы-то записывать, погоди. И вообще,  я  сказал,
не перебивай. Молчи и слушай! Если твоего писателя и замочили по заказу,  то
это совсем другой уровень. Ты что, не понимаешь?
   - Нет.
   - Ну хорошо. Объясняю для слаборазвитых. Писатель Годунов, он же погибший
от  неумелого  обращения  с   электропроводкой   Ракитин   Никита   Юрьевич,
шестидесятого года рождения, слишком известная фигура.  Знаменитость,  можно
сказать. Если кто его и заказал то заниматься этим должны люди с Петровки. А
не мы грешные.
   -   Убийство   произошло   на   нашей   территории,   и   предварительное
расследование...
   - Слушай, дорогой, ты заткнешься  когда-нибудь?  Прости,  пожалуйста,  за
грубость. Из издательства позвонили  в  министерство,  самому  Чуриченко,  и
говорят мол, что за дела? Неужели убийство одного  из  лучших  детективщиков
России расследует окружная шелупонь? Заявляется, мол, к нам какой-то  сопляк
капитанишко и устраивает допрос с пристрастием главному редактору. Чуриченко
тут же навел  справки,  выяснил,  что  никакого  убийства  не  было.  Ну  и,
разумеется, сегодня рано утром устроил мне разнос, как  мальчишке,  в  своем
кабинете. Теперь ты понял, Андрюша? Или тебе еще надо что-то объяснять?
   - Понял, - кивнул Леонтьев, - знаете, Анвар Саидович, мне  кажется,  надо
попросить санкцию прокурора на вскрытие.
   - Слушай, Андрейка, -  черные  и  масленые,  как  оливки,  глаза  Саидова
ощупали лицо капитана, - ты как себя чувствушь? Голова не болит?
   - Нет. А что?
   - У меня второй день раскалывается. Магнитные бури действуют. Они ведь  и
на психику действуют некоторым. Не замечал? С нервишками у тебя как?
   - Не жалуюсь.
   - Устал я от тебя, капитан Леонтьев, - печально вздохнул подполковник.  -
Ты завязывай с частным сыском. Пока не поздно.
   - Что значит пока не поздно, товарищ подполковник?
   - То и значит. Мало тебе "глухарей"? Ну куда ты лезешь? А главное -  ради
чего?
   - Я уже сказал. У меня есть основания подозревать, что  Ракитин  убит.  Я
считаю, что по вновь  открывшимся  обстоятельствам  должно  быть  возбуждено
дело. И прежде всего необходимо вскрытие.
   - Это какие такие обстоятельства? - прищурился Саидов.
   - Я все перечислил в рапорте. Рапорт у вас на столе.
   - У нас с тобой получается как в дрянном кино, - подполковник  закурил  и
расслабленно откинулся в своем кресле. - Злодей начальник связан с мафией  и
мешает герою-подчиненному разоблачить преступников. Но только это  не  кино,
Андрюша. Я не злодей, и если писателя правда заказали, то я вполне  с  тобой
солидарен. Надо искать убийцу и  заказчика.  Надо.  Но  я  знаю,  что  найти
невозможно ни того, ни другого. И ты это знаешь. Сам  факт  профессиональной
инсценировки говорит за себя. Если  сейчас  поднять  волну,  возможно,  дело
будет возбуждено по вновь  открывшимся  обстоятельствам,  к  чему  ты  всеми
силами сейчас стремишься, Андрюша. Но это будет "глухарь", который спишут на
нас. Тебе это надо? Мне - нет. У нас и так по округу раскрываемость не  выше
сорока процентов. Куда нам еще один "глухарь", да  такой  крупный?  Кому  от
этого хорошо? Мертвому писателю? Это не  кино,  Андрюша.  Нет  тебе  тут  ни
злодеев, ни героев. Есть элемент обычного разгильдяйства.
   - Разгильдяйства?
   - Именно, - кивнул Саидов, - труп твоего писателя кремировали ночью.
   - То есть как - кремировали? Родители прилетают только сегодня, а его уже
кремировали?! Но это же невозможно без согласия близких родственников...
   - У нас все  возможно,  -  шевельнул  бровями  Саидов.  -  Он  прошел  по
документам как  невостребованный,  кто-то  там  что-то  напутал  в  морге  с
большого бодуна. В общем, обычный бардак. Так что  кина  не  будет  Андрюша,
кинщик спился.
   - Анвар Саидович, я не понял,  вы  мне  запрещаете  собирать  оперативную
информацию по оружию и наркотикам?
   Саидов долго молчал. Так долго, что капитану  показалось,  его  начальник
заснул. Голова была низко  опущена,  и  глаза  совсем  исчезли  под  пышными
смоляными бровями. Наконец, так и не поднимая глаз, он произнес  медленно  и
безучастно:
   - Да собирай на здоровье.
   - Слушаюсь, товарищ подполковник. Я могу идти?
   - Иди.
   Когда Леонтьев открыл дверь кабинета, он услышал,  как  Саидов  пробурчал
себе под нос:
   - Только боюсь, здоровья это не прибавит. Ни тебе, ни мне...


   Глава 17

   - Привет, Ника. Рад тебя видеть.  Повод,  конечно,  ужасный,  и  все-таки
посмотреть на тебя приятно, - Петя Лукьянов обнял Нику и поцеловал, -  можно
тебя попросить об одном маленьком одолжении?
   - Конечно, Петюня.
   - Не говори мне, что я стал толстым.
   - Ты? А разве ты стал толстым? -  Ника  критически  оглядела  его  мощную
двухметровую фигуру с  солидным  брюшком.  -  Отлично  выглядишь,  Лукьянов.
Мужчина в полном расцвете сил.
   - Спасибо, Ника. Ты, разумеется, врешь, но все  равно  спасибо.  А  то  я
только и слышу со всех сторон: ты поправился, Лукьянов, ты постарел, и плешь
у тебя проглядывает.
   - Петюня, это зависть.
   На самом деле Петя за  полтора  года,  которые  они  не  виделись,  успел
набрать еще килограммов пять, не меньше.
   В институте он был худой как жердь,  носил  круглые,  довоенного  образца
очки на кончике длинного тонкого носа, шелковые каштановые  кудри  до  плеч,
штаны-галифе с кожаными заплатами на коленях, какой-то  древний  полувоенный
китель и фетровую темно-зеленую шляпу с широкими полями. Он был похож то  ли
на разночинца, то ли на интеллигента-анархиста.
   Теперь перед Никой стоял высокий толстяк в добротном темно-сером костюме,
почти седой, стриженный очень коротко, с круглой аккуратной  бородкой.  Очки
на  носу  были  самые  обыкновенные,  с  затемненными  стеклами,  в  хорошей
итальянской оправе.
   Если бы не регулярные встречи выпускников Первого медицинского института,
Ника ни за что не узнала бы Петю Лукьянова.
   - Слушай, ну почему тебе ничего не делается? -  спросил  Петя,  оглядывая
Нику с ног до головы. - Может, ты,  как  Дориан  Грей,  прячешь  на  чердаке
портрет, который за тебя стареет? Ну давай,  скажи  мне  честно,  я  здорово
изменился? Потолстел?
   - Нет, Петюня, не скажу. Наоборот. Ты похудел.
   - Похужал и возмудел?
   - Вот именно, - улыбнулась Ника, - кстати, помнишь, кто так выражался?
   - Несравненная баба Соня, завкафедрой эмбриологии. Между прочим, жива еще
старушка. Девяносто четыре года! Помнишь, как она на первой  лекции  подошла
ко мне, ткнула пальцем и говорит: "Наш с вами эмбрион..."? А я  был  юный  и
застенчивый, покраснел До слез.
   Они прошли вслед за метрдотелем, сели  за  угловой  столик,  долго  молча
изучали меню.
   - Слушай, здесь никаких штучек под столами нет? - спросил Петя  тревожным
шепотом, не отрывая глаз от меню.
   - Не должно быть, - пожала плечами Ника, - но если ты боишься,  мы  можем
сейчас просто поболтать о том о сем, а потом пройти пешком по бульвару.
   - А твой шофер с борцовскими плечами будет медленно ехать рядом?
   - Нет. Он подождет на углу. Петюня, что с тобой? - она заметила у него на
лбу мелкие капельки  пота.  -  Мы  пришли  поесть  и  поболтать.  Ты  выбрал
что-нибудь?
   К ним подошел официант, чтобы принять заказ.
   - Мне каких-нибудь гадов морских,  -  встрепенулся  Петя,  -  от  них  не
толстеют. Ну и сухого белого вина. К морским гадам  ведь  полагается  белое,
как к рыбе?
   - Ну, в общем, да, - кивнул официант с любезной улыбкой.
   - Пожалуйста, два салата с морскими гребешками, свежие овощи, две  порции
королевских креветок в чесночном соусе, бутылку белого сухого на ваш вкус.
   - Что к креветкам, рис или французский картофель?
   - Мне ничего, - решительно помотал головой Петя, - я пытаюсь худеть.
   Официант понимающе кивнул и вопросительно посмотрел на Нику.
   - Мне тоже никакого гарнира не надо. Не хочу поправляться.
   Когда официант удалился, Петя достал  бумажный  носовой  платок  и  вытер
лицо, потом из-под очков быстро взглянул Нике в глаза.
   - Мне очень жалко писателя Годунова. Я не специалист, конечно, но, на мой
взгляд, он был лучшим из нынешних. Но еще больше мне жалко Никиту  Ракитина,
мальчика, который приходил за тобой в институт почти каждый день. Я  сам  не
понимаю, почему так хорошо его запомнил.  Наверное,  потому,  что  завидовал
немного.
   - Завидовал? - удивилась Ника.
   - Я однажды заметил, какие у него были глаза, когда ты шла к  нему  через
двор. Он умел быть счастливым. Ты понимаешь, о чем я? Несчастными умеют быть
все. Тут особого ума не надо. Большинство людей  более  комфортно  чувствует
себя, когда возникают всякие сложности, неприятности. Для одних это  стимул,
для других - оправдание. А счастливым быть неудобно,  неприлично.  Подумают,
что пьяный или просто идиот. И это правильно. Мало кто умеет быть счастливым
не от глупости, не по пьяни, а от ума. Потому что надо быть не просто умным,
а талантливым, чтобы понимать, какой это  чудесный  и,  в  общем,  случайный
подарок - жизнь. Любая жизнь, даже последнего бомжа и  забулдыги.  Наверное,
дико звучит из уст человека, который каждый день потрошит трупы?
   - Нет, - покачала головой Ника, - как раз из твоих уст это звучит  вполне
убедительно.
   - Спасибо на добром слове, - улыбнулся Петя, - знаешь, у меня до сих  пор
иногда встает перед глазами лицо Ракитина, особенно, когда я вижу  тебя.  Ты
ведь правда почти не изменилась. Я смотрю на тебя и так ясно  вижу  картинку
двадцатилетней давности:  ты  идешь  к  нему  через  двор,  а  у  него  лицо
совершенно счастливого  человека.  Не  глупый  щенячий  восторг  и  даже  не
мимолетная пьяная радость  влюбленного  мальчишки,  а  глубоко  осмысленное,
очень гармоничное чувство. Я никогда такого не видел, ни до, ни после.  И  в
кино ни один актер не сумел такое счастье сыграть. Прости, я зря,  наверное,
это сейчас говорю?
   - Нет, почему? - Ника закурила и глубоко затянулась. - Я не  думала,  что
для тебя это так важно. Столько лет прошло, а ты запомнил.
   - Запомнил, - Петя развел руками, и жест получился какой-то извиняющийся,
растерянный, - знаешь, я старею, вероятно. Всплывает много всего из  юности,
нужного и ненужного. Помнишь, как в анатомке красили ногти  трупам?  Помнишь
эти наши шуточки: заманивали вечно пьяного дворника Семеныча в морг,  гасили
свет, толкали старика на женский труп и говорили: "Семеныч, хочешь  женщину,
синюю-синюю?" Старик покойников боялся до обморока, орал как резаный.  А  мы
ржали.
   - Ты не ржал, - покачала головой Ника, - и я тоже.
   - Но у меня были свои шуточки. Помнишь, перед  экзаменом  по  анатомии  я
положил череп в авоську и ехал с ним в метро в час пик?
   - Первый раз слышу.
   -