костюме. Ему достались пули, предназначенные Ракитину. Он  выпал  не  сразу,
долго размышлял, переживал, сомневался. В его  пустой  голове  под  красивым
гуттаперчевым  черепом  тоже,  вероятно,  происходила  какая-то  напряженная
мыслительная работа.
   Никита, прихрамывая, рванул в проходной двор за магазином. Боль в  колене
утихла, как бы давая ему возможность уйти подальше от ужасного места. Пешком
он дошел до Сокола, поймал такси и доехал до Кропоткинской, до своего дома.
   Наверное, все это было  неправильно.  Во-первых,  не  следовало  убегать.
Стоило  дождаться  оперативников,  чтобы  было  заведено  уголовное  дело  о
покушении на убийство. Во-вторых, если уж убежал, то не стоило ехать  домой.
Он ведь не сомневался: они обязательно вернутся, и  уж  тогда  доведут  свою
высокооплачиваемую работу до конца.  Любой  разумный  человек  прежде  всего
подумал бы, куда ему скрыться.
   Но разумные люди не наступают на собственные шнурки.

   * * *
   Федя Егоров постоянно видел перед собой лицо гуру. Узкие  глаза  казались
трещинами, сплошь черными, без белков. Сквозь трещины на  плоском,  смутном,
как зимняя луна, лице, наблюдала за Федей великая космическая пустота.  Федя
сжимался в комочек, скатывался с больничной койки  на  пол,  ноги  его  сами
сплетались кренделем. Он усаживался в позу лотоса, принимался покачиваться и
мычать. Только тогда отпускал ужас, оставалась лишь тупая головная боль.
   Иногда Федя как будто просыпался. Это случалось ночью, когда никто его не
трогал. Он лежал с открытыми  глазами,  вытянувшись  на  жесткой  койке.  За
решетчатым окном покачивались  тени  веток.  Далеко  за  больничным  забором
скользили редкие размытые огоньки.
   В памяти мучительно медленно плыли неясные, легкие, будто  вырезанные  из
папиросной бумаги, силуэты. Тихо, расплывчато, как  бы  сквозь  толщу  воды,
звучали голоса. Но эти голоса и силуэты принадлежали не  сегодняшним  людям,
не врачам и медсестрам, не соседям по палате.
   Он не  знал,  что  врачи  называют  это  синдромом  Корсакова.  Все,  что
происходило вокруг него здесь и сейчас, он не  воспринимал  как  реальность.
Настоящее сразу исчезало из его сознания, как рисунок  на  песке,  слизанный
черным прибоем. Время для Феди остановилось. Сознание его зависло в пустоте.
Пустота была глухой, тяжелой и холодной, как намокший войлок.
   Только изредка пробивался слабый  далекий  свет.  Федя  переживал  заново
куски  прошлого,  выныривал  наружу  из  бездны,  и  светились   перед   ним
причудливые картинки: пыльный физкультурный зал,  люди  в  белых  простынях.
Всегда в такие минуты подташнивало, больно сжимался желудок. Федя  не  хотел
есть, но тело его вспоминало мучительные голодные спазмы.
   Гуру объяснял, как надо правильно питаться, чтобы чакры  не  закрывались,
чтобы организм очищался, становился крепче и здоровей,  наполнялся  энергией
космоса.  Оксана  Егорова  кормила  сыновей  пророщенными  зернами  пшеницы,
размоченным в кипятке рисом без капли соли и масла.
   Оксана давно  заметила,  что  духовные  мантры,  магические  тексты  дают
энергии намного больше, чем пища телесная, особенно,  когда  повторяешь  эти
мантры регулярно, не ленишься, три раза в день  садишься  в  позу  лотоса  и
твердишь, закрыв глаза: "Я верю гуру, моя сила в этой вере, без гуру у  меня
нет силы, гуру знает, как жить вечно, я буду жить вечно, если слушаюсь гуру,
меня не будет, если я нарушу закон великой пустоты,  я  пыль  в  пустоте,  я
люблю гуру..." И так далее.
   Целительные мантры были длинными,  однообразными,  поначалу  запоминались
трудно, приходилось заглядывать в  бумажку.  Но  потом  Оксана  выучила  все
наизусть и заставила выучить мальчиков. Она повторяла их не три,  а  десять,
двадцать раз  в  день,  особенно  важно  было  проговаривать  мантры,  когда
готовишь еду, заливаешь крупу  кипятком.  Тогда  пища  телесная  наполняется
энергией самого гуру и становится священной.  Ей  хотелось,  чтобы  ее  дети
питались чистой священной пищей.
   Иногда мальчикам перепадала горстка  липкого  изюма  или  кураги.  Раз  в
неделю все трое голодали, в течение суток  пили  только  специальный  настой
тибетских трав и кипяченую воду. Раз в месяц  Оксана  устраивала  голодовки,
длившиеся  трое  суток.  Гуру  научил  их  очищать  организм  от  шлаков   и
преодолевать чувство голода  с  помощью  многочасовых  медитаций  и  ледяных
обливаний.
   - Головная боль  во  время  очистительного  голода  говорит  о  том,  что
организм перегружен шлаками, - объяснял гуру, и  Оксана  терпела,  заставляя
терпеть мальчиков, строго следя, чтобы они не съели украдкой ни кусочка.
   Каждое утро начиналось с обливаний. Ребенок садился в ванную на корточки,
и Оксана выливала ему на голову ведро ледяной  воды.  От  этого  моментально
раскрывались важные чакры. Первое время мальчики жалобно  вскрикивали,  кожа
синела и покрывалась мурашками. Потом привыкли.
   - Ничего не дается просто так, - объяснял гуру, - нельзя потакать  своему
телу. Если вы не хотите гнить заживо, вам надо учиться преодолевать себя.
   - А разве мы гнием заживо? - спрашивал двенадцатилетний Славик. - Мы ведь
не больные, не старые.
   В качестве лекарства от  лишних  вопросов  гуру  назначал  дополнительную
голодовку с медитацией. Но перед этим ребенок проходил  процедуру  раскрытия
важных чакр. Гуру поил его настоем  специальных  трав,  затем  укладывал  на
коврик и водил ладонями вокруг его головы, бормоча непонятные слова. Сначала
ребенок  лежал  смирно  и  как  будто  спал.  Но  вскоре  у  него   начинали
подергиваться конечности. А потом все тело сводили ритмичные судороги.  Гуру
говорил, что через эти целительные вибрации раскрывают нужные  чакры.  После
нескольких  таких  процедур  Славик  Егоров  перестал  задавать  неприятные,
вредные для здоровья вопросы.
   Что касается Феди, то с ним дело  обстояло  сложней.  Гуру  заметил,  что
мальчик отлынивает от коллективных медитаций. Суть  процесса  заключалась  в
том, чтобы научиться погружению в пустоту,  отрешиться  от  своего  бренного
тела и от своей глупой грешной души. Главное, ни о чем не думать. Вообще  ни
о чем. Но у Феди никак не получалось. Мысли сами лезли в голову и не  хотели
вылезать.
   - Ваши мысли - это те же шлаки.  От  шлаков  материальных  вы  очищаетесь
голоданием, от духовных - медитаций.
   Когда все члены группы усаживались в  кружок,  медленно  раскачивались  и
повторяли однообразное "омм", Федя изо всех сил пытался сосредоточиться.  Но
мычал он неправильно. Его тонкий голос вибрировал без  всякого  вдохновения.
Из его  уст  вылетал  жалобный  тоскливый  звук,  напоминавший  поскуливание
избитого щенка.
   Федя старательно  мычал,  и  было  щекотно  губам.  За  решетчатым  окном
кружились снежинки. Бурчало в животе, очень хотелось есть. Хотелось  толстую
сочную сардельку, жареной картошки, соленого  пупырчатого  огурчика,  густых
щей со сметаной. До смерти хотелось шоколадку. А снежные  шарики  на  кольях
решетки напоминали сливочное мороженое.
   - Мясо содержит трупный яд, - объяснял гуру, - страх, который  испытывают
животные на бойне, наполняет их кровь ядовитыми гормонами- Человек,  который
ест мясо, гниет изнутри.  Все  чакры  закрываются  он  становится  слепым  и
глухим. Он умирает. Его нельзя вылечить. Картофель и хлеб засоряют  организм
хлопьями крахмала. Кровь становится вязкой, как кисель.
   Федя продолжал мычать, но думал о том, что  сейчас  хорошо  бы  выйти  не
куда-то в ледяной непонятный астрал, а просто на улицу,  на  свежий  воздух.
Там за мягкой голубоватой пеленой уютно светились вечерние желтые окна. А  в
зале было душно, пыльно, пахло потом. Гуру  проходил  вдоль  круга  и  водил
руками у каждого над головой. Проверял ауру. Босые ноги,  маленькие,  как  у
мальчишки, и всегда грязные, с  длинными  черными  ногтями,  ступали  совсем
неслышно.
   Руки гуру надолго задерживались  над  Фединой  головой.  От  рук  исходил
неприятный жар. Феде казалось,  что  голову  его  стискивает  горячий  тугой
обруч. Он вертелся, стараясь скинуть с себя эту давящую тяжесть, но  жар  от
твердых ладоней гуру становился  сильнее.  Все  внутри  Феди  сопротивлялось
этому жжению, мир раскалывался на две неравные  части.  В  одной  был  тихий
вечерний снегопад, теплый свет  в  окнах  соседнего  дома.  Люди  за  окнами
ужинали, ели котлеты, жареную картошку, смотрели  телевизор,  разговаривали,
чай пили с сушками и пастилой. Дети делали уроки, их гнали спать  в  десять,
как раз тогда, когда начинался какой-нибудь крутой боевик.
   Это была неправильная жизнь. Гуру говорил, что все эти люди  мертвецы,  у
них внутри гниль. И только избранные, которые не едят сардельки,  котлеты  с
картошкой, которые обливаются ледяной водой, голодают, сидят в позе лотоса и
умеют растворяться в великой пустоте, по-настоящему живы. Мама, Славик и все
в группе были в правильной, живой половине расколотого мира. А Федя  зависал
где-то посерединке, в черной глухой трещине.
   Они со Славиком уже полгода не ходили в  школу.  Федя  слышал,  как  мама
разговаривала по телефону с директрисой.
   - Мальчики посещают другую школу, частную, - говорила мама.
   На самом деле, кроме занятий с гуру,  они  ничего  не  посещали.  Они  не
учились, как другие. Гуру говорил, что математика, русский, география им  не
нужны. Зачем им мертвые науки, если они постигают высшую истину и  впитывают
космическую энергию?
   Но Феде нравилось читать, писать, решать примеры и задачки.  Он  сидел  в
позе лотоса и думал не только о сардельке с картошкой, но вспоминал  задачки
из учебника второго класса.
   "Из пункта А и из пункта Б одновременно выехали навстречу друг другу  два
велосипедиста..."
   Федя представлял себе узкую тропинку,  быстрые  жаркие  проблески  солнца
сквозь листву и двух мальчиков, которые крутят педали.  Колеса  подпрыгивают
на корнях, ветки старых берез свисают так низко, что иногда  касаются  волос
на макушке, словно мимоходом гладят по голове. Два велосипедиста, Славик  на
своем взрослом "Вымпеле" и Федя на своем стареньком подростковом  "Орленке",
должны встретиться в точке В, на поляне, у маленького,  подернутого  бледной
ряской пруда. В пруду поет лягушачий хор, солнце садится в  румяную  толстую
тучу, значит, завтра будет дождь.
   Гуру велел маме привести Федю к восьми утра одного, без Славика.  Занятий
в этот день не было. Гуру предупредил, что ребенок не должен ничего  есть  с
вечера.
   Утром гуру принял их не в большом зале, а в маленьком  кабинете,  похожем
на медицинский. У клеенчатой банкетки, покрытой простыней,  стояла  какая-то
странная машина вроде радиоприемника. От передней панели тянулись провода, и
с этими проводами возился, присев на корточки,  незнакомый  дядька  в  белом
халате. Феде он сразу не  понравился.  Черные,  плоские,  намазанные  жиром,
волосы, усы и бородка вокруг ярко-красного пухлого рта, маленькие глазки  то
ли серые, то ли зеленые.
   Гуру потрепал Федю по щеке, протянул  стакан  с  темно-коричневой  мутной
жидкостью. Федя зажмурился и выпил залпом. От знакомого гадкого горьковатого
вкуса свело скулы. Травяной настой на этот раз был слишком крепким,  застрял
в горле колючей каракатицей. Даже слезы из глаз брызнули.  Гуру  внимательно
наблюдал, ждал, пока Федя проглотит положенную порцию гадости, а потом велел
раздеться и лечь на банкетку.
   Черный напомаженный дядька смазал ему виски и пятки чем-то липким. К коже
приклеили лейкопластырем холодные колючие провода.
   - Закрой глаза, - приказал гуру.
   - Ты уверен, что он выдержит? - донесся до него сквозь нарастающий звон в
ушах голос напомаженного дядьки. - Доза-то взрослая.
   - Этот выдержит, - успокоил  его  гуру,  -  его  в  любом  случае  нельзя
оставлять.
   "Конечно, нельзя, - неслось в Фединой голове, - скоро  конец  света,  все
погибнут. Если я останусь здесь,  тоже  погибну.  Надо  слушаться  гуру.  Он
знает, как спастись. Я верю гуру. Он заберет нас к золотой реке, очень скоро
нам всем станет хорошо и спокойно. Гуру знает  место  на  земле,  где  можно
спастись. Желтый Лог... золотая река Молчанка... надо  молчать  и  слушаться
гуру... далеко в Сибири, в глубине тайги, есть город солнца, место,  где  мы
спасемся..."
   Перед глазами  вспыхивали  ослепительные  золотые  огни.  Голова  пылала,
словно в ней плескалось расплавленное золото.  Сквозь  жгучий  золотой  мрак
Федя видел бледное, сосредоточенное лицо своей матери.  Она  тоже  думала  о
страшном конце света, о прекрасном золотом спасении,  она  тоже  знала,  что
надо во всем слушаться гуру и никому не рассказывать про Желтый Лог и  город
солнца, иначе все бросятся туда, а всем, конечно, не хватит места.
   - Желтый Лог... город солнца... - без конца повторял Федя, вытянувшись  в
струнку на жесткой койке в детской психиатрической больнице и  слабо  шевеля
запекшимися губами.
   Это были первые слова, которые он произнес после четырех лет  молчания  и
однообразного, пустого "омм".


   Глава 3

   Сначала Никита решил не выходить из квартиры хотя бы несколько дней. Пока
ехал в такси от Сокола до Кропоткинской, все пытался  сообразить,  что  надо
купить в ночном супермаркете. Он по наивности своей полагал, что будут они у
него, эти несколько дней.
   Сахар, чай, кофе, сигареты, зубная паста, мыло... Этот  простой  перечень
заставил его вздрогнуть. Господи, ведь только что чуть не убили. Валялось бы
сейчас  мертвое  тело  под  горой  витринных  осколков,  накрыли  бы  черным
полиэтиленом, увезли в морг. И не надо было бы ни кофе, ни сигарет, ни мыла.
А где-то рядом кружила бы удивленная растерянная душа, которую выдернули  из
теплой оболочки значительно раньше положенного срока.
   В такси тихо играла музыка. Мимо окон плыл ночной город, такой  родной  и
такой равнодушный.
   - Знаете, меня сейчас чуть не убили, - услышал Никита собственный хриплый
насмешливый голос.
   - Да ну? Правда, что ли? - так же хрипло и насмешливо отозвался  таксист,
не поворачивая головы.
   Играл оркестр Поля Мориа. Сладкая композиция из мелодий Франсиса Лея.
   - Чуть не убили, но, наверное, все-таки убьют. Достанут. Им очень надо, -
пробормотал Никита совсем тихо.
   - Что? - переспросил таксист.
   - Вот здесь направо, - громко произнес Никита. Оказавшись дома, бросив на
лавку в прихожей пакет с запасами, он машинально включил чайник, потом  стал
двигать тяжеленный дубовый буфет  на  кухне.  Он  подозревал,  что  один  не
справится. Десять лет назад, когда был ремонт в квартире, буфет двигали трое
крепких грузчиков. Они вспотели, изматерились до икоты, проклиная  добротный
цельный дуб.
   - Жить захочешь - сумеешь, -  сказал  он  себе  и  навалился  на  дубовый
буфетный бок.
   Семейная реликвия ста пятидесяти лет от роду не  собиралась  двигаться  с
места. Внутри жалобно звякали чашки. За буфетом была забитая намертво  дверь
черного хода.
   Восемьдесят лет назад, в 1918-м, этот  черный  ход  спас  жизнь  поручику
Сергею Соковнину,  двоюродному  прадеду  Никиты.  Поручик  успел  удрать  от
чекистов, когда пришли его арестовывать. Потом, при  советах,  как  говорила
бабушка Аня, был забит парадный ход, и  все  пользовались  черным.  Квартиру
Ракитиных поделили на крошечные клетушки. Она стала коммунальной.  Был  даже
какой-то квартирный актив, который возглавляла дворничиха Пронькина.
   А поручик Соковнин выжил, умудрился удрать на пароходе в Константинополь,
оттуда перебрался в Америку, женился, успел нажить троих детей,  а  в  сорок
четвертом погиб в возрасте пятидесяти двух лет, в чине полковника армии США,
подорвался на фашистской мине где-то в окрестностях Парижа.
   Никита отошел на шаг, отдышался, оглядел буфет со  всех  сторон.  Времени
мало. Его, пожалуй, совсем нет. Наверняка профессионалы в джипе уже осознали
свою ошибку. Зря он накупил столько запасов. Не пригодятся...
   - Ну давай же, милый, давай, - пробормотал он, пытаясь  оторвать  дубовые
ножки от пола.
   В  буфете  что-то  громко  стукнуло.  Упала   какая-то   тяжелая   банка.
По-хорошему, надо бы вытащить все содержимое.  Но  на  это  уйдет  час.  Уже
светает.
   - Шевелись, мать твою, двигайся, старая деревяшка! - рявкнул Никита.
   И  дубовая  громадина  подчинилась.  Проехала  несколько  сантиметров  по
линолеуму. Вот так. Теперь еще  немного.  Наконец  между  стеной  и  буфетом
образовалось  пространство  около   полуметра.   Этого   достаточно,   чтобы
протиснуться и откупорить забитую дверь. Прямоугольник линолеума под буфетом
отклеился от пола. Если ножом вырезать, а потом,  оказавшись  за  дверью  на
черной лестнице, ухватиться за  край  лоскута,  придвинуть  буфет  назад,  к
стене,  закрыть  проход,  можно  выиграть  еще  несколько  минут,  пока  они
разберутся, догадаются.
   Никита отыскал в ящике с  инструментами  старый  скальпель,  острый,  как
бритва, и полоснул  по  линолеуму  с  трех  сторон.  Попытался  сдвинуть.  В
принципе  можно.  Но  придется  сделать  это  очень  быстро.  На  это  нужны
нечеловеческие силы. Вернее, силы человека, который очень хочет жить.
   За окном щебетали первые птицы.  Светало.  Рубашка  пропиталась  потом  и
противно липла к телу. Хорошо бы, когда все будет готово,  принять  душ.  Но
это опасно. По закону подлости, они явятся именно в  тот  момент,  когда  он
будет плескаться в душе. Он не услышит и может не успеть...
   Между прочим, восемьдесят лет назад поручик Соковнин успел.  Он  как  раз
мылся в ванной, когда чекисты  вломились  в  квартиру.  Душ,  разумеется,  в
восемнадцатом уже не работал. Поручик поливался из ковшика ледяной водой. Он
не услышал, как они вломились. Его племянница, тринадцатилетняя Аня, которой
потом суждено было стать  Никитиной  бабушкой,  умудрилась  задержать  их  в
прихожей, заговорить зубы. И  изрядно  покричать,  пошуметь,  чтобы  поручик
расслышал за плеском воды.
   - Ой, это у вас настоящий "маузер"? Подождите, господин чекист! Покажите,
я никогда не видела. А он правда стреляет?
   Аня  была  ангельски  хорошенькой.  Блестящие  золотые  локоны,  огромные
ярко-голубые глаза.
   - А чаю вы не хотите, господа чекисты? У нас есть немного настоящего чая.
Я как раз поставила самовар. Знаете, есть даже колотый  сахар...  Подождите,
там не убрано, куда вы?..
   Поручик успел натянуть подштанники, прихватил всю прочую  одежду  и  свой
именной  пистолет,  встал  на  бортик  ванной,  открыл  высокое,  под  самым
потолком, окошко  между  кухней  и  ванной  комнатой,  подтянулся,  перелез,
бесшумно спрыгнул, прошмыгнул в дверь черного хода. А через секунду  чекисты
уже ворвались на кухню.
   - Как же ему удалось с узлом одежды, так быстро и бесшумно?  -  спрашивал
Никита бабушку Аню, когда она в сотый раз рассказывала ему эту историю.
   - Не знаю. Очень жить хотел, - отвечала  бабушка.  Никита  лет  с  десяти
пытался повторить ловкий трюк поручика. Приставлял стремянку к  окну  ванной
комнаты. Только в четырнадцать удалось подтянуться, перевалиться через  окно
и, зажмурившись, спрыгнуть на кухонный пол. Няня Надя, жарившая картошку  на
плите, закричала как  резаная  и  стала  быстро,  мелко  креститься.  Никита
спрыгнул неудачно, подвернул ногу, порвал связки.  Если  бы  поручик  Сергей
Соковнин спрыгнул также, его бы уже через полчаса расстреляли.
   Никита загасил сигарету, достал из  ящика  с  инструментами  пассатижи  и
принялся откупоривать забитую дверь черного хода. Гвозди успели проржаветь и
намертво вросли в стену. Спасибо, что десять лет назад  мама  отказалась  от
разумной идеи заложить дверь кирпичом. С черной лестницы воняло, в  квартиру
лезли тараканы и даже крысы забегали иногда.  Но  ленивые  рабочие,  которые
делали ремонт, убедили маму,  что  довольно  будет  просто  забить  дверь  и
задвинуть чем-нибудь тяжелым. Спасибо ленивым рабочим. Квартира превратилась
бы сейчас в мышеловку.  Впрочем,  тогда  он  бы  и  не  поехал  домой  после
стрельбы.
   А куда бы он поехал без  денег,  без