все кричали.
   - Она у тебя кто? - спросил Никита, усаживаясь рядом на лавку.
   - Актриса. Много лет не снималась. И вот пообещали роль, - она рассказала
про итальянского режиссера, но не успела договорить. Из комнаты вышли  врач,
фельдшер и дядя Володя.
   - Вы совершенно уверены, что не хотите отправить ее в больницу?  -  хмуро
спросила врач.
   - Уверен. Вы ведь сказали, опасности для жизни нет.
   - А я бы ее забрала на недельку. Вон, дети у вас, - она кивнула в сторону
кухни,  где  сидели  на  лавке  рядышком  Ника  и  Никита.  -  Сколько   им?
Четырнадцать-пятнадцать?
   - Девочка наша. Ей пятнадцать, - ответил дядя Володя, -  а  мальчик  друг
ее.
   - Ну вот. Пятнадцать. Самый трудный возраст. Зачем ей эти страсти?
   - Ну, может, такое  не  повторится  больше?  -  неуверенно  спросил  дядя
Володя. - Она поймет, что нельзя...
   - Ничего она не поймет, - покачала головой врач, -  знаете,  я  на  таких
дамочек нагляделась. Истерия плюс распущенность. Я бы таким назначала розги.
Хорошие березовые розги, вот что.
   До этой минуты Ника  сидела,  низко  опустив  голову  и  прислушиваясь  к
разговору в прихожей. Когда прозвучало слово "розги",  она  вскочила  словно
ошпаренная и громко произнесла:
   - Как вам не стыдно! Вы же врач. У моей мамы трагедия, страшный срыв,  вы
ведь ничего про нее не знаете!
   Врач взглянула на Нику с жалостью и, ни слова не сказав,  ушла  вместе  с
фельдшером, тихо прикрыв за собой дверь. Дядя Володя сел за кухонный стол  и
закурил.
   - Как она? - тихо спросила Ника.
   - Спит. Ей успокоительное вкололи, она уснула.
   - Зачем успокоительное? Она же столько таблеток  элениума  проглотила,  -
испугалась Ника.
   - Ничего она не глотала. Таблетки оказались у нее в кармане. Десять штук.
Куда остальные делись, не знаю.  Но  врач  сказала,  она  вообще  ничего  не
глотала, кроме воды.
   - Вот остальные, - Никита показал шесть таблеток, которые успел ссыпать в
маленькую коньячную рюмку, - я их за плитой нашел.
   - Выронила, - равнодушно произнес дядя Володя.
   - Но вы же сами видели, вы сказали, все у  вас  на  глазах  произошло,  -
прошептала Ника.
   - Я видел спектакль с элементом цирковой  эксцентрики.  Ловкость  рук,  и
никакого  мошенничества,  -  дядя  Володя  усмехнулся,  загасил  сигарету  и
протянул Никите руку, - давайте знакомиться, молодой человек.


   Глава 13

   Гнев и недоумение остыли, Григорий Петрович  спокойно  отменил  все  свои
распоряжения, касавшиеся внезапного отлета Вероники  Сергеевны.  Ну  что  за
бред, в самом деле? Перехватывать в аэропорту,  задерживать,  возвращать?  В
своем ли он уме?
   Нет, ее, разумеется, встретили, к  трапу  была  подана  машина.  Григорий
Петрович знал, что Ника  спокойно  с  комфортом  доехала  до  их  московской
квартиры Правда, ему доложили, что вместе с ней вышла из  самолета  какая-то
странная немытая оборванка, почти бомжиха. Григорий Петрович уже  отдал  все
необходимые распоряжения, личность оборванки выясняется.
   Но ведь эти придурки не могут ничего толком выяснить. Какая-то  маленькая
женщина в белом больничном халате заявилась к ней прямо в кабинет,  накануне
инаугурации, и охрана ее не задержала. Может, и правда бывшая  пациентка  из
Москвы? Ника ведь всегда говорит правду. Это ее главная слабость. А  уж  нюх
на чужие слабости у Григория Петровича был развит с детства, как  у  хорошей
борзой на дичь.
   Потом Ника вместе с этой пациенткой удрала куда-то,  предположим,  просто
погулять. Но если бы они вышли через ворота,  то  ни  о  каком  таинственном
исчезновении не было  бы  речи.  Однако  обе  исчезли.  И  опять  охрана  не
почесалась даже. Ну ладно, а "Запорожец"? Откуда он взялся? Куда пропал?  По
какому праву повез его жену в аэропорт? По какому праву вообще кто-то влез с
ногами в личную жизнь Григория Петровича и топчется там,  оставляет  мерзкие
грязные следы?
   Однако самое противное - это ловить ехидные взгляды всякой челяди,  когда
он, губернатор, отдает распоряжения, касающиеся его жены,  его  Ники,  такой
честной, надежной. Она ведь единственный человек в мире, которому  он  верит
без оглядки. Кроме нее, нет никого.
   "Ладно, - решил Григорий Петрович, - надо успокоиться, надо взять себя  в
руки. Ничего страшного пока не случилось. Смешно, в самом  деле,  переживать
из-за каких-то бомжей с "Запорожцами". Ника чудит.  Я  просто  не  привык  к
этому. Такое впервые в жизни".
   Он продолжал себя уговаривать. Это было  что-то  вроде  психотерапии  или
сказки, которую рассказывают да ночь испуганному ребенку, чтобы  не  снились
страшные сны. А в сказке не нужны  ни  логика,  ни  правда.  Главное,  чтобы
прошла неприятная внутренняя дрожь, чтобы ладони не потели.
   Ника, конечно,  поступила  некрасиво.  Удрала,  не  дождавшись  окончания
инаугурации. Но ее можно понять. Во-первых, издергалась, устала,  во-вторых,
смерть Ракитина для нее серьезное потрясение. Как бы ни было  неприятно,  но
приходится это признать.
   Другая на ее месте поплакала бы от души по другу юности у  любящего  мужа
на плече и успокоилась. Но Ника не может плакать на плече. Она вообще крайне
щепетильна во всем, что касается проявления чувств. Со стороны  она  кажется
совершенно рассудочным, не  просто  холодным,  а  ледяным  человеком.  Умеет
держать себя в руках, вернее, в ежовых руковицах. Ей стыдно даже  на  минуту
стать кому-то в тягость, нагрузить кого-то своими проблемами.
   За  это  стоит  сказать  спасибо  ее  сумасшедшей  мамаше.  Ника  выросла
удивительно удобным для совместной жизни человеком.  Она  убеждена,  что  ей
никто ничем не обязан, и благодарна за самые примитивные проявления заботы и
внимания. Но это надо было разглядеть. Грише удалось, он отлично  разбирался
в людях.
   Она была еще совсем юной, а многие уже  робели  перед  ней.  Никто,  даже
Ракитин, не догадывался,  что  на  самом  деле  она  слабенькая,  мягкая,  и
достаточно погладить ее по головке, чтобы осыпалась ледяная корка,  упали  с
тонких рук грубые ежовые рукавицы. Гришку и тогда, в юности, и до сих пор, с
ума сводило это странное сочетание внешней ледяной  выдержки  и  внутреннего
нежного, нервного жара.
   В  Нике  было  все  -  сила  и   слабость,   легкая,   головокружительная
женственность и жесткий мужской интеллект. Когда он впервые увидел худенькую
до прозрачности девочку с холодными, умными, совершенно  взрослыми  глазами,
она показалась далекой, неприступной, невозможной для него,  провинциального
грубого медведя. Однако сразу что-то звонко и больно щелкнуло внутри, словно
включился механизм древнего охотничьего инстинкта.
   Ей было восемнадцать. Ему  двадцать  два.  В  доме  Ракитиных,  в  уютной
вечерней гостиной, где гостей собралось, как всегда, не меньше  десятка,  он
то  и  дело  воровато  косился  на  точеный  профиль,  разглядывал,  как  бы
прощупывая  осторожными  жадными  глазами  длинную  тонкую  шейку,  надменно
вздернутый подбородок, бледный высокий  лоб,  прямые,  светло-русые,  гладко
зачесанные назад и заплетенные в короткую толстую косу волосы.
   "Вот эта, - весело сообщил он самому себе, - станет  моей  женой".  И  не
ошибся. Стала. Правда, не сразу, только через долгих девять лет. Но он  умел
ждать и добиваться поставленной цели. А главное,  он  никогда  не  ошибался.
Никогда в жизни.
   Гриша знал, что сын известного пианиста любит Нику Елагину с  шестнадцати
лет, слышал, что они вроде  бы  даже  повенчаны  в  церкви,  с  легкой  руки
религиозной Никитиной бабки, и никто уже не может представить  их  врозь.  А
Гриша   Русов,   сибирский   парнишка,    молчаливый,    угрюмый,    немного
закомплексованный, забредший в гостеприимный дом Ракитиных совсем  случайно,
уже представил их врозь, этих нежных голубков-неразлучников, Нику и  Никиту.
Представил так ясно, так живо, что даже зажмурился, быстро сглотнул,  двинув
кадыком, и облизнулся.
   У него с детства была такая привычка: сглатывать слюну и облизывать губы.
К жизни он  относился  с  какой-то  судорожной  гастрономической  жадностью.
Будущий  губернатор  для  начала  принялся  резво   ухаживать   за   будущей
бродяжкой-художницей, маленькой, востренькой Зинулей Резниковой.
   Зинуля была подругой  Ники  и  жила  у  нее  в  квартире  после  сложного
многосерийного конфликта с родителями. Сюжет этого  конфликта  она  изложила
Грише с ходу, в первый же  вечер,  когда  он  вместе  с  Никитой  отправился
провожать девочек домой.
   Никита и Ника шли не спеша по  пустому  Гоголевскому  бульвару  и  совсем
отстали. Зинуля всегда спешила, неслась вперед так, что ветер свистел в ушах
и светлые, ярко-желтые, как цыплячье оперенье, волосы развевались, взлетали,
создавая иллюзию золотистых лучей вокруг маленького детского лица.
   Зинуля выглядела значительно младше своих восемнадцати. Ее не  пускали  в
кино, если значилось на афише: "Детям до шестнадцати...".  Ей  не  продавали
спиртное и сигареты. Одежду она покупала себе в "Детском мире".  Даже  самый
маленький взрослый размер был ей велик.
   В первый же вечер Русов узнал, что Ника Елагина живет одна с  шестнадцати
лет. Круглая сирота. Отличная двухкомнатная квартира в центре Москвы. Второй
курс медицинского института.  А  ночами  -  работа  санитаркой  в  Институте
Склифосовского,  в  самом  тяжелом,  реанимационном   отделении.   Ей   надо
зарабатывать на жизнь. У нее никого нет. Родители погибли.
   Болтушка Зинуля почему-то сразу помрачнела, когда Русов задал ей вопрос о
родителях Ники.
   - Мы не будем об этом говорить, ладно? Ника просила, чтобы этой темы я не
касалась в разговорах с чужими.
   - Ну да, - простодушно улыбнулся Русов, - я, разумеется, пока еще  чужой.
Но это ненадолго. Я скоро стану совсем  своим.  И  для  тебя,  и  для  твоей
подруги, и для замечательного семейства Ракитиных. - Он  блеснул  в  темноте
крепкими белыми зубами,  сглотнул,  облизнулся  и  обнял  Зинулю  за  плечи.
Косточки у нее  были  тоненькие,  цыплячьи.  Она  снизу  вверх  смерила  его
удивленным насмешливым взглядом.
   - Откуда такая уверенность?
   - Я классный парень, Зинуля. И вы все это скоро поймете.
   - Вот только классных парней в доме Ракитиных не хватало.  -  Она  весело
засмеялась, скинула  его  руку  передернув  плечиками,  и  помчалась  назад,
навстречу Нике с Никитой. Они так отстали, что их силуэты едва были видны  в
другом конце бульвара. Приостановилась на бегу у большой лужи,  развернулась
и крикнула: - Куку, Гриня! - пронзительный голосок впился в  уши,  защекотал
барабанные перепонки. И на многие годы почему-то  запомнился  этот  дурацкий
крик, эта тонкая маленькая фигурка, мчащаяся по лужам.
   Григорий Петрович встряхнулся, упрямо мотнул головой, отгоняя  неприятные
воспоминания, и закурил. Он сидел в своем новом губернаторском кабинете.  За
окном было ясное майское утро девяносто восьмого года. На  столе  перед  ним
лежало несколько свежих утренних газет.  Цветными  маркерами  были  выделены
заголовки статей,  на  которые  его  пресс-секретарь  рекомендовал  обратить
внимание.
   Он вдруг обнаружил, что тупо смотрит на фотографию в какой-то гадкой,  но
страшно популярной ежедневной московской  газетенке.  Перед  ним  была  Ника
крупным планом. У нее за спиной просматривалось здание аэропорта. Снимали со
вспышкой, в темноте, но светящиеся буквы "ДОМОДЕДОВО" можно было прочитать.
   Григорий Петрович, не отрывая глаз от снимка, открыл верхний ящик  стола,
достал  большую  лупу.  Нет,  не  лицо  своей  жены  он   разглядывал.   Его
заинтересовала женщина, стоявшая рядом.  Маленькая,  почти  на  голову  ниже
Ники, худенькая, как  голодающий  подросток.  Лохматая  светлая  головка  на
тонкой цыплячьей щейке.
   Она сильно изменилась, постарела. Она держала Нику под руку  и  улыбалась
щербатым ртом, глядя с газетной страницы прямо в глаза Григорию Петровичу.
   Он отложил лупу, откинулся на спинку мягкого кожаного кресла и  несколько
секунд  сидел,  прикрыв  глаза.  Со  стороны  его  лицо  казалось   неживым,
застывшим,  бледным,  как  восковая  маска.  На  столе  взвизгнул  один   из
телефонов. Григорий Петрович сильно вздрогнул, открыл глаза, но трубку брать
не стал. Он знал, что через секунду ее возьмет  секретарша  на  параллельном
телефоне.
   - Наташа, меня ни для кого нет на двадцать минут, - быстро проговорил  он
в микрофон селекторной связи.
   - Хорошо, Григорий Петрович, - ответил приятный женский голос,  -  может,
кофейку принести?
   - Позже.
   Он отключил селектор, резко поднялся, прошел по своему кабинету из угла в
угол, закурил, тут же загасил сигарету. Руки у него слегка  дрожали.  И  еще
раз с пугающей ясностью донесся  до  него  из  далекого  прошлого,  прорывая
плотные  наслоения  двадцати  прожитых  лет,  щекоча  барабанные  перепонки,
звонкий детский голосок: "Ку-ку, Гриня!"
   Актрисе Виктории Роговой нравилось, когда вокруг нее разгорались страсти,
когда  за  нее  боялись  и  переживали.  Она  была  настоящей,  прирожденной
актрисой, и нерастраченную  энергию  лицедейства  выплескивала,  как  крутой
кипяток, на головы своим близким.
   За элениумом последовала петля,  ловко  сплетенная  из  двух  пар  старых
колготок и закрепленная на крюке на котором висела люстра. Петлю и табуретку
под ней увидела Ника, вернувшись из школы. Мама в вечернем платье стояла  на
табуретке с петлей на шее и смотрела на Нику. Люстра угрожающе  покачивалась
над ее головой.
   Не раздумывая, не ахая и не падая в обморок, Ника  взяла  ножницы,  благо
они лежали на мамином туалетном столике, моментальным движением  пододвинула
стул, вскочила на него и перерезала веревку.
   Виктория, продолжая стоять на табуретке, разразилась дикими рыданиями.
   - Зачем ты это сделала? Боишься, что будешь чувствовать  себя  виноватой?
Опасаешься угрызений совести? Ты это сделала для себя, моя дорогая доченька.
Все в этой жизни ты делаешь только для себя, любимой.
   - Слезь, пожалуйста, - сказала Ника и вышла из комнаты.
   Потом ей было очень худо. Петля  и  табуретка  вызвали  в  памяти  совсем
другую картину, в которой не было ничего фарсового,  театрального.  Там  все
произошло всерьез.
   - Она как будто издевается надо мной, - говорила Ника  вечером,  сидя  на
лавочке во дворе с Никитой, - я слишком отчетливо помню папину смерть. Зачем
этот спектакль? Я не  режиссер,  и  зритель  из  меня  негодный  получается,
неблагодарный.
   - Почему же неблагодарный? - усмехнулся Никита. - В  самый  раз.  Зритель
что надо. Ты ведь испугалась, когда увидела? И сейчас тебя трясет.
   - Мне просто некогда было пугаться. Одно неверное движение,  и  табуретка
могла упасть.
   - Ты не думаешь, что она специально ждала, когда ты вернешься  из  школы,
услышала, как открывается дверь, и  быстренько  влезла,  накинула  петлю?  -
спросил Никита.
   - Не сомневаюсь, что так и было.
   - Поехали к нам ночевать? - предложил Никита и поцеловал ее  в  висок.  -
Мне так не хочется, чтобы ты  возвращалась  в  этот  ужас.  Твоя  кинозвезда
наверняка успела напиться до бесчувствия.
   - Нет. Это неудобно. К тому же завтра в школу.
   - Папа отвезет тебя на машине.
   - Ему придется для этого вставать в семь утра, и вообще...
   - Что значит "вообще"?
   - Ничего... - она уткнулась лицом в его плечо.
   На самом деле ей больше всего на свете хотелось сейчас поехать к нему. Но
она не поехала. Она не сомневалась, что без зрителей мама не  повторит  свой
спектакль на "бис". А все-таки было страшно.
   Она знала, что родители Никиты будут ей рады, что ей постелят  в  комнате
бабушки Ани, на старинной кушетке, и бабушка, почти сказочная, именно такая,
о какой Ника мечтала в детстве, будет расплетать свою длинную седую  косу  и
рассказывать Нике очередную  главу  семейной  истории.  Во  сне  закружатся,
быстро, странно, беззвучно, как в немом кино, все эти поручики,  статс-дамы,
фрейлины последней императрицы. Грозным, но  совсем  не  страшным  призраком
мелькнет герой Первой мировой войны, полковник медицинской  службы  Викентий
Ракитин, который зарезал свою жену из ревности в тот  самый  день,  когда  в
Сараево был убит эрцгерцог Фердинанд. Началась война, и ревнивца помиловали,
он отправился на фронт. Его брат-близнец Иван проиграл  почти  все  семейное
состояние в рулетку, потом застрелился.  У  близнецов  была  младшая  сестра
Валентина, невероятная  красавица,  которая  в  сорок  лет  вышла  замуж  за
тридцатилетнего  швейцарского  богача,   предварительно   купив   поддельный
паспорт, чтобы стать ровесницей мужа. Теперь  ее  потомки  владеют  огромным
состоянием, живут в замке под Берном.
   В лице Ники бабушка нашла благодарного слушателя. Все члены  семьи  знали
эти легенды наизусть. Чужим было неинтересно рассказывать.  А  Ника  слушала
затаив дыхание. Для бабушки Ани и для родителей она очень скоро стала своей,
ее принимали как невесту Никиты,  баловали,  за  столом  подкладывали  в  ее
тарелку  лучший  кусочек.  Только  старая  няня  Надя   относилась   к   ней
настороженно.
   - У этой девочки невозможные  глаза,  -  говорила  она,  -  у  нее  глаза
взрослого человека, который пережил предательство, никому больше не верит  и
не умеет прощать.
   - Надя, с каких пор ты стала прорицательницей? - сердилась бабушка Аня. -
Да, у девочки было ужасное детство. Вернее, у нее вообще не было детства.  Я
знала ее отца, видела ее мать. Они оба неплохие, талантливые люди, но  таким
нельзя иметь детей. Девочке как воздух необходимы  любовь  и  тепло,  и  она
благодарна за каждую мелочь, для нее обычное семейное чаепитие - праздник.
   Бабушка Аня была права. Нигде и никогда Нике не было так уютно  и  тепло,
как в доме Ракитиных. Она получала удовольствие от самых  обычных  вещей.  В
доме разговаривали спокойно, никто не повышал голоса. Бабушка  Аня  крестила
ее на ночь и целовала в лоб. Детство Никиты  казалось  невозможным  раем,  в
который вдруг удалось ей, детсадовской, никому не нужной девочке,  заглянуть
одним глазком.
   Иногда ей становилось страшно оттого, что она так  сильно  любит  Никиту,
оттого, что он ее любит не меньше, и все у них хорошо. На  фоне  ее  родного
семейного кошмара  любовь  и  счастье  казались  почти  кощунством.  Слишком
глубоко въелось в душу постоянное чувство вины.
   В детстве она была виновата во всем: в творческих кризисах отца,  в  том,
что пошел дождь и у мамы испортилась прическа, в том, что стали малы осенние
туфли, а на новые нет денег, в том, что  у  нее  мрачное  выражение  лица  и
неправильная походка. В самоубийстве отца тоже была огромная доля  ее  вины.
Разве может гений работать в доме, где бегает и шумит маленький ребенок?
   К шестнадцати годам Ника прекрасно  понимала,  что  вся  эта  ее  роковая
виновность была жестоким мифом. Но нет  ничего  долговечней  и  убедительней
жестоких мифов.
   Ника отдавала себе отчет в том, что ее мама медленно, но верно  спивается
и  сходит  с  ума.  Дядя  Володя  все  реже  бывал  дома,  его  командировки
затягивались. Она догадывалась, что у него появилась другая женщина, и он не
уходит только из жалости.
   Через месяц пьяная Виктория  распахнула  окно,  влезла  на  подоконник  и
сообщила:
   - Я не хочу жить.
   В комнате находились  Ника,  дядя  Володя,  Никита.  Виктория  кричала  и
ругалась, но дала снять себя с подоконника и закрыть окно.
   - Не прикасайтесь ко мне! Я все равно это сделаю,  -  заверила  она  всех
троих и, схватив недопитую бутылку водки, лихо ее допила.
   - Вы за нее не волнуйтесь, - жестко усмехнулся Никита, - когда это  хотят
сделать, то выбирают более подходящий момент.
   Потом опять была история с таблетками. На этот раз  они  оказались  не  в
кармане, а в  унитазе.  Иногда  для  разнообразия  Виктория  разыгрывала  не
суицид, а сердечный приступ. Потом было стыдно  перед  врачами,  приходилось
оправдываться и извиняться.
   Дядя Володя пригласил домой психиатра.
   - Распустили вы ее до предела, - покачал головой врач, - эгоизм и  дурной
характ