В  конце  переулка  показалась  маленькая  тонкая   фигурка   в   широком
мешкообразном свитере, с рюкзачком за плечами.  Водитель  "Запорожца"  убрал
телевизор под сиденье, накрыл куском ветоши.
   - Вы уже здесь? - спросила Зина Резникова, усаживаясь в машину.
   - Как договаривались, - ответил водитель, - подруга ваша не опоздает?
   - Нет. Она человек точный.
   * * *
   Виновник торжества оглядел банкетный зал. Зеленели бутылки шампанского  в
запотевших серебряных ведерках, лоснились горки паюсной  икры  в  обрамлении
тонких салатных листьев, бледно-розовые молочные поросята на овальных блюдах
тревожно вздергивали майонезные пятачки, словно собирались повыть по-собачьи
на хрустальный свет люстры.  Приглашенные  деловито  рассаживались,  звякали
приборы.
   Губернатор рассеянно  кивал,  улыбался;  не  слыша  собственного  голоса,
отвечал на вопросы. Когда гости наконец заняли положенные  по  чинам  места,
повисла  долгая  выжидательная  пауза.  Всем  до  единого  в  огромном  зале
бросилось в глаза, что почетное место во главе стола, рядом с губернаторским
креслом, пусто. Только сам господин Русов, казалось, не  заметил  отсутствия
своей молчаливой, всегда спокойной красавицы жены.
   Зазвучали тосты, сначала официальные, потом все более  свободные.  Быстро
таяла икра в вазочках, от молочных поросят  оставались  только  бело-розовые
косточки, вышколенные официанты летали за спинами пирующих бесшумно и легко,
как призраки. Все красней становились лица, все громче смех.
   В последний раз восторженное молчание воцарилось,  когда  при  погашенном
свете под звуки Первой симфонии Чайковского был внесен  в  зал  колоссальный
торт, украшенный шоколадной буровой вышкой и березками, отлитыми из сахарной
глазури, с ярко-зелеными мармеладными листиками.
   Под нервное соло скрипки господин губернатор  безжалостно  всадил  нож  в
кондитерский шедевр, опять вспыхнул свет,  буровая  вышка  рухнула,  березки
рассыпались, гости, окончательно расслабившись, принялись поглощать десерт и
фрукты.
   Губернатор курил, прихлебывал горький черный кофе и рассеянно отвечал  на
вопросы стаи журналистов, допущенных к барскому столу.
   - Да, конечно... спасибо... нет, не сразу... вероятно, вышла куда-то.
   - Григорий Петрович, где ваша жена? - Он вздрогнул  только  тогда,  когда
этот вопрос был задан в третий раз, настойчиво и бесцеремонно.
   - Вероятно, вышла куда-то, повторил он и отвернулся от фотовспышки.
   Сквозь толпу двигалась к нему мощная двухметровая  фигура  в  темно-сером
костюме. Начальник охраны Игорь Симкин,  потный,  бледный,  подошел  к  нему
вплотную и, припав губами к уху, прошептал чуть слышно:
   - Вероника Сергеевна только что улетела в Москву.
   Русов сглотнул, быстро облизнул пересохшие пухлые губы и, ни на  кого  не
глядя, вышел из зала. Начальник охраны последовал за ним.
   - Передай по связи, чтобы  самолет  развернули,  -  едва  шевеля  губами,
приказал губернатор. - Нет... это глупо... невозможно... организуй встречу в
Москве. Пусть вернут назад, отправь за ней мой самолет, чтобы  назад  летела
не обычным рейсом, а из Тушина, прямо сегодня...
   - Она ведь должна была лететь послезавтра, вашим самолетом, но  почему-то
улетела сейчас, обычным  рейсовым,  с  городского  аэропорта,  -  растерянно
пробормотал охранник.
   - Мне твои рассуждения на фиг не нужны, - глухо рявкнул губернатор. - Кто
ее отвез в аэропорт? Кто купил билеты?
   - Машина ждала в соседнем переулке.
   - Какая машина? Чья машина?
   - Выясняем. Уже нашли одного свидетеля. Он говорит, это был  "Запорожец",
старый, полуразвалившийся. Однако сразу взял скорость около ста километров.
   - Разумеется, номер ваш свидетель не запомнил.
   - Темно было, - пожал плечами Симкин. - Встретить в Москве и  вернуть,  -
бросил губернатор и, резко крутанувшись на  каблуках,  направился  назад,  в
банкетный зал.
   - А если?.. - растерянно начал Симкин, едва поспевая за ним по коридору.
   - Если ей станет плохо в аэропорту,  все  равно  пусть  везут  в  Тушино.
Медицинская помощь будет оказана прямо на борту моего самолета.
   - Но если ей  станет  плохо,  -  чеканя  жестким  шепотом  каждое  слово,
возразил начальник охраны, - мне кажется, не избежать скандала.
   Они уже стояли на пороге банкетного зала.
   - Вероника Сергеевна очень тонкий, ранимый человек, -  громко,  в  чей-то
подставленный микрофон,  проговорил  губернатор,  -  нам  пришлось  пережить
сложное  время,  как  известно,  предвыборная   борьба   проходила   страшно
напряженно, моя жена переживала и нервничала из-за всей той  грязи,  которую
обрушили на нас конкуренты и купленная ими пресса. Журналисты  не  оставляли
ее в покое ни на минуту, ей здорово потрепали  нервы.  Сейчас  ей  необходим
отдых, а возможно, даже лечение.  Я  намерен  отправить  ее  в  Швейцарию  в
хороший санаторий. Слишком тяжело ей далась эта наша победа.
   - Вы хотите сказать, у вашей жены произошел нервный срыв? Депрессия?
   - Моя жена просто устала. А вот у вас, господин журналист,  совсем  плохи
дела. Вам надо обратиться к врачу.  У  вас  атрофировано  чувство  такта,  -
жесткий неуклюжий каламбур был смягчен добродушной улыбкой.
   - Однако Вероника  Сергеевна  производит  впечатление  очень  спокойного,
выдержанного  человека.  Она  врач,  хирург-травматолог,  а  эта   профессия
предполагает железные нервы, - не моргнув глазом тараторил бойкий журналист,
- неужели она так болезненно реагировала  на  перипетии  вашей  предвыборной
борьбы?
   - Сейчас я  сам  прореагирую  на  тебя  болезненно,  сынок,  -  продолжая
улыбаться, произнес Русов и до бавил еле слышно: - Отстань, дурак, надоел.
   Двое здоровенных охранников уже теснили тощенького репортера с  хвостиком
на затылке. Он  не  сопротивлялся.  Покинув  банкетный  зал,  выбравшись  на
воздух, он быстро зашагал через площадь перед концертным  залом,  свернул  в
темный переулок, огляделся по сторонам и, убедившись, что никого рядом  нет,
вытащил  из  сумки  сотовый  телефон,  набрал   московский   код   и   номер
круглосуточного дежурного по отделу светских новостей своей газеты.
   -  Пусть  кто-нибудь  дует  в  Домодедово,  надо  встретить  самолет   из
Синедольска. Жена Русова сбежала прямо с инаугурации, полетела в Москву.  Ну
откуда я знаю номер рейса? Это совсем не  сложно  выяснить.  Вылетел  только
что, не больше получаса назад.  Пусть  нащелкают  побольше  кадров,  а  если
удастся взять интервью, будет вообще класс.
   Стюардесса, проходя вдоль кресел, то и дело косилась  на  двух  женщин  в
боковом ряду. За полтора года работы на  борту  она  впервые  видела,  чтобы
такие  разные,   диаметрально   противоположные   люди   летели   вместе   и
разговаривали как давние, близкие приятельницы.
   Лицо  одной  из  них  показалось  знакомым,  и  она  мучительно  пыталась
вспомнить, где же встречала эту стройную холеную дамочку  в  строгом,  жутко
дорогом темно-синем платье. Такие наряды редко  надевают  в  самолет.  Мадам
явно ускользнула  с  какого-то  официального  торжества.  Возможно,  даже  с
инаугурации. Там сегодня весь городской бомонд. А  то,  что  стильная  мадам
принадлежит к бомонду, да не местному - столичному, это вне всяких сомнений.
   Стюардесса  увлекалась  психологией.  Ей  нравилось   разглядывать   лица
пассажиров, угадывать судьбы, биографии,  характеры.  Она  выискивала  среди
потока лиц несколько самых значительных и интересных, вглядывалась тактично,
исподтишка, и сочиняла увлекательные истории, иногда вполне правдоподобные.
   Мадам в синем вечернем платье была красива, богата кто-то наверняка любил
ее без памяти. Но вопреки всему этому  безусловному  счастью,  она  казалась
такой усталой и грустной, что становилось  не  по  себе,  если  внимательней
вглядеться в большие ясные светло-карие глаза.
   "И все-таки, где я ее видела?" - подумала стюардесса, приостанавливаясь и
проверяя, застегнуты  ли  ремни  безопасности.  Разумеется,  не  застегнуты.
Грустная мадам и ее вполне веселая соседка так  увлеклись  беседой,  что  не
услышали радиоголоса, не заметили вспыхнувшего табло.
   - Пристегнитесь, пожалуйста, - напомнила стюардесса.
   - Да, конечно, - кивнула в ответ соседка синей дамы и одарила  стюардессу
счастливой, неприлично щербатой улыбкой. Не хватало  двух  верхних  передних
зубов.
   "Вот эту я уж точно  никогда  прежде  не  видела,  -  отметила  про  себя
стюардесса. - Однако что может у них быть общего?"
   Спутницу синей мадам стюардесса тут же назвала бродяжкой.  Она  выглядела
так, словно провела не одну ночь на вокзале или в  аэропорту,  не  принимала
душ, не умывалась и даже не причесывалась. Худышка, очень маленького  роста,
остренький вздернутый носик, круглый лоб под реденькой желтой  челкой  -  во
всем  этом  было  нечто  убогое,  потасканное,  но   одновременно   детское,
трогательное, и сама собой напрашивалась дурацкая поговорка,  что  маленькая
собачка всегда щенок. До старости. Стюардесса не любила банальных поговорок,
однако они лезли ей в голову кстати и некстати.
   Казалось, кто-то зло подшутил,  и  девочка-подросток  проснулась  однажды
старушкой.  Так  и  осталась  жить  -  постаревшим   ребенком,   не   снимая
подростковых рваных джинсов, дырявых  кроссовок  и  вылинявшего  свитерка  с
заплатками на локтях.  Детская  угловатость  еще  не  успела  отшлифоваться,
округлиться зрелыми женскими формами, а все уже сморщилось  съежилось,  зубы
выпали, волосы поредели,  вокруг  голубых,  наивных  глазок  залегли  грубые
морщины.
   Впрочем, никто не шутил. Кому охота, в самом деле,  колдовать  над  чужой
жизнью? Со своей бы разобраться. Девочка-старушка сама это выбрала.  Некогда
ей было взрослеть. Не было сил отказывать себе в  баловстве,  в  выпивке,  в
наркотиках, в случайных интрижках. Жалко было тратить время на здоровый сон,
лень вымыть голову и даже почистить зубы после очередной веселой ночи.
   Сам собой напрашивается вопрос: кто из них  двоих  разумней  распорядился
собственной жизнью? Кто из них веселей и счастливей? Нищая  девочка-старушка
или богатая холеная дама? Бродяжка хихикает, не стесняясь щербатого  рта.  У
дамы в глазах целое море грусти.
   Фантазерка-стюардесса моментально наградила их  общим  детством.  Обе  из
небогатых интеллигентных семей, пожалуй,  не  провинциальных,  а  столичных,
судя  по  московскому  выговору,  по  той  особой  жесткости   согласных   и
удлиненной, немного задумчивой растяжке гласных. Да, безусловно,  москвички.
Ровесницы.  Учились  в  одном  классе.  Отличница  и  двоечница.  Обе   были
хорошенькие, умненькие, каждая имела свой шанс. Но отличница,  кроме  шанса,
еще имела голову  плечах.  И  карабкалась  по  жизни,  продирая  себе  путь,
вкалывая, словно неутомимый муравей. Поступила в престижный институт,  вышла
замуж  за  правильного  положительного  человека.  Училась,   работала,   не
позволяла себе ни на  минутку  расслабиться.  Диета  строжайшая,  гимнастика
каждое утро. Всегда чистые волосы. Ни одного гнилого  зуба  во  рту.  Кремы,
маски, витамины. Восемь часов сна, не меньше и не больше.
   А бродяжка, глупая  стрекозка  из  басни  Крылова,  лето  целое  пропела,
оглянуться не успела... Однако стоп. Все-таки кому из  них  двоих  "катит  в
глаза" лютая  зимняя  тоска?  То-то  и  оно,  что  вовсе  не  легкомысленной
стрекозке...
   Стюардесса еще раз прошла мимо, проверила ремни у всех пассажиров в своем
салоне и еще раз оглянулась  на  странных  собеседниц.  Ей  нравились  такие
парадоксы,  такие  выверты  реальности.  Ты  не  ждешь  чудес,  все  ясно  и
подвластно нескольким плоским истинам, втиснутым в банальные  поговорки.  Но
жизнь вдруг становится с  ног  на  голову,  показывает  королевские  кружева
из-под нищенских лохмотьев,  выпускает  на  свет  Божий  дюжину  белоснежных
голубей из черного глухого ящика. Богатая красавица оказывается во сто  крат
несчастней нищей дурнушки.
   На  время  взлета  стюардесса  села,  пристегнулась,  прикрыла  глаза   и
обнаружила,  что  до  нее  отчетливо  доносятся  их  голоса,  их  оживленный
разговор. Конечно, нехорошо подслушивать, однако куда денешься, если  слышно
каждое слово? Все остальные пассажиры дремали или читали, а эти все не могли
наговориться.
   - Послушай, а где  ты  взяла  этого  гомосексуалиста  с  "Запорожцем"?  -
спросила синяя дама.
   - Почему ты решила, что он гомик? - хихикнула бродяжка.
   - У него грим на лице.
   - Надо же, а я не заметила.
   - Тоже мне, художница... Может, у того бомжа с родимым  пятном  тоже  был
грим?
   - Перестань. Бомж был натуральный, и  пятно  натуральное.  А  тот  тип  с
"Запорожцем"... да что я, в самом деле, разглядывать его буду?
   - Так где ты его подцепила?
   - Мы же решили, что я закажу такси. Ну  вот,  я  прошлась  по  стоянке  у
гостиницы. Спрашивала всех подряд, сколько  это  будет  стоить  -  подъехать
завтра к концертному залу и оттуда в аэропорт. Все заламывали  такие  суммы,
что у меня волосы  вставали  дыбом.  Я  просто  из  принципа  не  хотела  им
уступать. А этот попросил немного.
   - Значит, ты решила сэкономить.
   - Конечно. Я же не такая богатенькая, как ты.
   - Прости, но расплачивалась я...
   - А разве плохо, что  я  сэкономила  твои  деньги?  Кто-то  нажал  кнопку
вызова, и стюардессе пришлось  уйти  в  другой  конец  салона,  не  дослушав
разговор.


   Глава 10

   Веронике Сергеевне было тридцать семь, но выглядела  она  лет  на  десять
моложе.  Прямая,  тонкая,  легкая,  никаких  морщин,  чистая  гладкая  кожа.
Довольно широкие бархатно-черные брови, и такие же черные густые ресницы, не
требующие туши. Это  создавало  странный  контраст  со  светлыми,  орехового
оттенка волосами и светло-карими глазами, цвет которых менялся в зависимости
от освещения. В полумраке они казались почти черными, как  горький  шоколад,
при ярком солнце становились прозрачными, как гречишный мед.
   Впрочем, ничего шоколадного и медового не было в ее  взгляде.  Она  редко
улыбалась, и лицо ее казалось слишком строгим для молодой красивой  женщины,
у которой все в порядке.
   На самом деле, Ника родилась  с  такими  глазами.  И  в  пять  лет,  и  в
пятнадцать у нее был взгляд  сорокалетней  женщины,  грустный,  бесстрашный,
всепонимающий.
   - У этого  ребенка  невозможные  глаза,  -  сказал  Сергей  Александрович
Елагин, когда впервые увидел свою дочь, недельного младенца.  Он  побаивался
младенцев. Не знал, как притронуться, как взять на  руки.  Девочка  казалась
ему такой хрупкой  и  беззащитной,  а  собственные  руки  такими  грубыми  и
неловкими, что Сергей Александрович только смотрел  на  ребенка.  Любовался.
Пытался угадать, что там происходит в новорожденной таинственной  душе,  как
преломляется мир этим странным взглядом. Елагин даже стихотворение написал о
том, что глазами детей глядят на людей ангелы.  Впрочем,  в  ангелов  он  не
верил. Это был просто поэтический образ.
   Только через месяц он решился взять дочь на руки. Его  попросил  об  этом
корреспондент  популярного  молодежного  журнала.  Это  так  трогательно   -
известный поэт, киносценарист с семейством. Жена,  молодая,  очень  красивая
киноактриса Виктория Рогова, и крошечная  девочка,  младенец  во  фланелевом
чепчике, с огромными, невозможными глазами.
   На  черно-белом  снимке  Виктория  Рогова  улыбалась   своей   знаменитой
загадочной улыбкой. Сергей Елагин устремил насмешливый взгляд куда-то вдаль,
держал ребенка неловко, на  вытянутых  руках,  как  бы  отстраняя  от  себя.
Крошечная  Вероника  смотрела  прямо  в  объектив.  Многие  потом  говорили,
разглядывая фотографию в журнале, что таких огромных, таких  печальных  глаз
вовсе не бывает у младенцев.
   Семейный  портрет  вышел  действительно  трогательным.  Позже  журнальный
фотограф даже отправил снимок на фотоконкурс и получил третье место.
   Оттого, что держали ее неудобно, неловко, Ника заплакала.
   - Все? - спросил поэт-киносценарист. - Я могу ее положить?
   - Да, конечно, - ответили ему.
   Он отдал ребенка Виктории, она положила маленькую Нику в  кроватку.  Ника
заплакала еще жалобней Виктория сказала ей: "Ш-ш!" Все ушли  на  кухню  пить
чай, сухое вино и до рассвета говорить о кино, о поэзии.
   Когда девочка плакала  слишком  громко,  Сергей  вскакивал,  хватался  за
голову и кричал:
   - Сделай что-нибудь, чтобы она не орала! Невозможно работать!
   - Что я могу? Ну что я могу? У самой в ушах звенит!  -  кричала  в  ответ
Виктория,  ожесточенно  хлопала  дверцей  холодильника,  гремела  ложкой   в
кастрюле, размешивая комкастую молочную смесь,  относила  теплую  бутылку  в
комнату и совала Нике в рот резиновую соску. Ника жадно  пила  искусственное
молоко и засыпала.
   Шел шестьдесят первый год.  Елагин  был  одним  из  живых  символов  того
странного, короткого периода, который  принято  называть  оттепелью.  Каждая
подборка его стихотворений  становилась  событием.  Фильмы,  снятые  по  его
сценариям, имели колоссальный успех.
   Елагин писал мало. Но разве важно количество написанного, если речь  идет
о гении? В том, что Сергей Елагин - гений, никто не сомневался. У него  были
все повадки  гения  -  сложный  характер,  рассеянность,  непредсказуемость,
приступы тяжелой хандры, творческие кризисы, искания, метания, беспорядочные
связи, ночные попойки на славных московских кухнях  рядом  с  именем  Сергея
Елагина  всегда  звучало  красивое  и  загадочное  словосочетание  "трагедия
художника".  Сергей  Александрович  трагически   женился   на   хорошенькой,
талантливой актрисе Виктории Роговой, которая была, конечно, ему  не  парой.
Говорили, что она для него слишком примитивна.
   Сергей   Александрович   получил   двухкомнатную   квартиру   от    Союза
кинематографистов, причем не в панельной "хрущобе" где-нибудь в  Черемушках,
а в добротном доме послевоенной постройки, в самом центре  Москвы.  Но  и  в
этом был отчетливо виден мрачный  трагический  отблеск.  Гения  заедал  быт.
Разве дело художника клеить обои, вешать книжные полки и  покупать  кухонный
гарнитур?
   Сергея Александровича печатали в самых модных журналах  того  времени,  в
"Юности" и в "Новом мире". Стоило ему черкнуть  пару  четверостиший,  и  они
моментально появлялись на журнальных  страницах.  Это  тоже  было  по-своему
трагично, ибо настоящий гений должен оставаться непризнанным и гонимым.
   Душа гения металась, и вместе с ней металось  по  чужим  койкам  крепкое,
жадное тело. Совсем не оставалось времени и  сил  на  творчество.  Начинался
очередной роман, и  это  мешало  работать.  Кончался  роман,  и  это  мешало
вдвойне. Примитивная Виктория его не понимала и билась в ревнивой  истерике.
Ну как же можно творить в таких условиях?
   Один  только  вид  ее  кукольного  личика,   звук   ее   высокого,   чуть
надтреснутого голоса мешал Елагину сосредоточиться.
   Виктория довольно часто уезжала на съемки. Сергей оставался  один  и  так
хотел есть, что не мог написать ни строчки. Приходила  какая-нибудь  молодая
хорошенькая поклонница, приносила и готовила еду. Он наедался, его клонило в
сон, и капризное вдохновение улетало прочь.
   Рождение ребенка оказалось для обоих досадным недоразумением. Нику  никто
не ждал. У Виктории сорвались съемки. Слишком  поздно  узнала  она  о  своей
беременности.  На  главную  роль  взяли  другую  актрису  Сергей  был  занят
трагедией своей мятущейся души. Какой ребенок? Зачем? Почему?
   Имелись, конечно,  бабушки  и  дедушки.  Но  они  были  людьми  молодыми,
энергичными и уходить на  пенсию,  чтобы  возиться  с  маленькой  Никой,  не
собирались. К тому же отношения между родственниками сложились  невозможные.
Никто  ни  с  кем  не  разговаривал  годами,  все  захлебывались   взаимными
претензиями. Творческие  метания  Сергея  Елагина  были  жерновами,  которые
перемалывали в пыль все, в том числе и родственные связи.
   В год Нику отдали в ясли, на пятидневку. Потом в  детский  сад,  тоже  на