ющими инструкциями,  и сделают это еще не родившиеся  на
свет чиновники женевского банка. Словом, выход из возможного затруднения был
обескураживающим: в следующем поколении!
     "Законный  сын  Генриха  Клаузена в  настоящее  время  носит имя  Ноэль
Холкрофт, живет с матерью и  приемным отцом  в Америке. В определенный день,
назначенный  директорами "Ла  Гран  банк  де Женев"", -  не  менее чем через
тридцать  лет  и не позже чем через тридцать пять лет с настоящего  момента,
следует вступить в  контакт с вышеозначенным законным сыном Генриха Клаузена
и  ознакомить  его  с  его  обязанностями.   Ему   следует  разыскать  своих
сонаследников  и  разморозить вклад в соответствии с условиями,  изложенными
далее. Он  станет распорядителем  этого вклада, который следует распределить
между  всеми жертвами  холокоста,  членами их семей  и  оставшимися в  живых
родственниками".
     Трое  немцев изложили причины,  по которым  они избрали  сына  Клаузена
главным распорядителем депозита. Ребенок попал в семью достойную и богатую -
в  американскую  семью, помимо всего прочего.  Все детали первого  брака его
матери  и ее бегства  из  Германии  держались втайне  ее преданным  супругом
Ричардом Холкрофтом. И чтобы обеспечить  эту  тайну, 17  февраля 1942 года в
Лондоне было  составлено свидетельство о  смерти  младенца мужского пола  по
фамилии Клаузен, а в  Нью-Йорке  было соответственно выдано  свидетельство о
рождении ребенка мужского  пола по фамилии Холкрофт. Последующие годы должны
были и вовсе  предать все  эти события  смутного прошлого  полному забвению.
Младенец Клаузен  должен был превратиться  в  мужчину Холкрофта,  который не
будет  связан  никакими  узами  со  своим  прошлым. И  все  же  это  прошлое
невозможно было  перечеркнуть,  и  поэтому  он  был  идеальным кандидатом на
уготованную  ему  роль, удовлетворяющим  требованиям и  целям  составленного
контракта.
     В   Цюрихе   создавалось  международное   агентство   по  контролю   за
распределением  вклада,  в  то  же  время  источник этих средств  должен был
содержаться в секрете. И если бы потребовался некто, кто мог бы  выступить в
качестве  доверенного  лица,  им  должен  был стать  американский  гражданин
Холкрофт, имена же  прочих  не  следовало упоминать. Никогда.  Они  же  были
детьми  нацистов, и их  разоблачение  немедленно  возбудило  бы  подозрения,
возникла  бы  необходимость  проверить  источник  этого  депозита,   который
неминуемо  бы  вскрылся.  И  если бы  этот депозит подвергся проверке и  его
источники  стали  бы известны хоть в  наималейшей степени, тут же всплыли бы
уже  давно  позабытые конфискации  и  экспроприации.  И  международные  суды
потонули бы в исках претендентов...
     Но  в  случае,  если доверенное  лицо  не имеет  никакого  отношения  к
нацистскому  прошлому, не  будет  и повода для тревоги, для подозрений,  для
проверки.  Не  будет  и  требований  о  возмещении  ущерба  по   тем  давним
экспроприациям и  конфискациям. Холкрофт  будет  действовать заодно  с двумя
другими,  и каждый будет  обладать  правом  голоса, но  лишь он  один  может
действовать в открытую. Дети Эриха Кесслера и Вильгельма фон Тибольта должны
оставаться в тени.
     Ноэль опять подумал,  кто  же такие эти дети  Кесслера и  фон Тибольта.
Скоро он узнает.
     Последнее  условие  контракта  было  не  менее  поразительным, чем  все
предшествующие.  Деньги  следовало  распределить соответствующим  образом  в
течение шести месяцев после  размораживания счета.  Данное условия обязывало
всех  троих отпрысков полностью  посвятить себя возложенной на  них  миссии.
Именно этого и требовали  вкладчики: абсолютной преданности делу. Отныне все
трое  перестают  принадлежать себе,  в их  судьбе должны  произойти глубокие
перемены:  они  должны  пожертвовать  частью  своей  жизни.  Но  беззаветная
преданность  делу  требует  вознаграждения,  поэтому в конце  шестимесячного
срока в случае успешного  завершения операции  по распределению этих средств
среди жертв  холокоста  цюрихское агентство  прекратит свое существование, а
каждый из троих потомков получит по два миллиона долларов.
     Два миллиона долларов. За шесть месяцев.
     Два миллиона!
     Ноэль  стал  размышлять,  что  все  это  значит  для  него  в личном  и
профессиональном плане. Это свобода. Манфреди сказал, что  он талантлив. Да,
он  был  талантлив, но его  талант крайне редко проявлялся  в творениях. Ему
приходилось  заключать  контракты,  которые  он  предпочел  бы   отвергнуть;
составляя  проекты, он  вынужден был идти на уступки  там, где архитектурная
интуиция  подсказывала   ему  не  уступать;   приходилось   отказываться  от
интенсивной  работы, ибо финансовые затруднения вынуждали  его тратить время
на выполнение куда менее предпочтительных  заказов. Он постепенно становился
циничным.
     Ничто в этом мире не вечно, но когда приходится постоянно делать скидку
на  фактор физического  износа, то и сам  неминуемо  подвергаешься моральной
амортизации. Никто  не  знал  этого  лучше Холкрофта,  архитектора,  некогда
обладавшего  обостренным  чувством  совести.  Возможно, он вновь обретет это
утраченное чувство. Когда получит свободу. С двумя миллионами долларов.
     Холкрофта  удивили  собственные  мысли. Он  уже  принял решение. Он был
готов поступить так, как не собирался поступать до тех пор, пока не обдумает
это предложение. Во всех мельчайших деталях.  И теперь он собирался выкупить
свою столь неуместную в современном мире совесть за деньги,  которые, как он
уверял себя, способен был отвергнуть.
     Так что же они собой представляют, эти дети Эриха Кесслера и Вильгельма
фон Тибольта? Женщина  и  мужчина-ученый.  Но  помимо  разницы  в  поле и  в
профессии они были причастны к той жизни, о которой он почти ничего не знал.
Они были там. Они все видели. Они были достаточно взрослыми детьми тогда - и
не могли забыть... Они жили в  страшном демоническом мире, имя которому было
Третий рейх. Ему, американцу, будет о чем их порасспросить.
     Порасспросить? О чем?
     Но  он уже  все решил. Он сказал Манфреди, что ему потребуется какое-то
время,  по  крайней  мере, несколько дней,  прежде  чем  он  сможет  принять
решение.
     - Неужели у  вас в самом деле  есть выбор?  -  спросил его  швейцарский
банкир.
     -  Разумеется,  есть,  - ответил  Ноэль.  -  Я не продаюсь ни при каких
обстоятельствах. И меня  не страшат угрозы, посланные мне тридцать лет назад
бандой маньяков.
     - И правильно. Обсудите все с матерью.
     - Как? - изумился Холкрофт. - Мне казалось, вы сказали, что...
     -  Что все должно оставаться  в тайне? Да,  но для вашей матери сделано
единственное исключение.
     - Почему же? Мне кажется, она уж должна быть последней, кому...
     - Она - первая! И единственная. Она оценит это доверие.
     Манфреди прав.  Если Холкрофт согласится, то ему волей-неволей придется
приостановить дела  своей  компании  и  начать  кругосветное  путешествие  в
поисках  детей  Кесслера и фон Тибольта. Это возбудит  любопытство матери, а
она не из тех женщин, что  оставляют свое любопытство неудовлетворенным. Она
начнет  докапываться,  и,  если ей  случайно  станет известно  о  миллионах,
спрятанных в Женеве, и о роли Генриха Клаузена в этой гигантской краже, мать
может   взорваться.   Ведь   в   ее   памяти   еще   живы   воспоминания   о
бандитах-параноиках из Третьего рейха. И если она обнародует то,  что станет
ей известно, международный суд наложит на депозит бессрочный арест.
     - А если она не поверит?
     - Вы должны ее убедить. Это письмо убедительно, и, если потребуется, мы
тоже вмешаемся.  В любом случае было бы  полезно знать о ее реакции, пока мы
не приступили к делу.
     Какова  же будет ее реакция? Ноэль ломал голову, думая об этом. Альтина
не из тех заурядных матерей, каких тысячи. Он-то  очень рано понял, что мать
- натура особенная. Она совсем не соответствовала стандартному представлению
о  богатой манхэттенской матроне.  Здесь, в кругах  нью-йоркской  знати,  ее
подстерегали всевозможные ловушки: лошади, яхты, уик-энды, проводившиеся  на
роскошных курортах  в Калифорнии,  но  ей  была  чужда безоглядная погоня за
успехом и за престижем.
     Она  уже  прошла через  все это.  Позади  у нее  бурная жизнь  в Европе
тридцатых  годов,  где   она,  молодая  бесшабашная  американка,  оказалась,
вырвавшись  из-под  опеки  родителей,   у   которых  осталось  какое-никакое
состояние  после финансового  краха  и которые  предпочитали жить, сторонясь
своих  менее удачливых конкурентов. Она вращалась в высших слоях  британской
аристократии,  в  кругу завсегдатаев  парижских  кафе, водила  знакомство  с
энергичными  новыми  хозяевами  Германии. И из  этих бурных лет она  вынесла
трезвость   ума  и  спокойствие  души,   порожденные   любовью,  усталостью,
ненавистью и яростью.
     Альтина была человеком особого склада, в равной степени друг и мать; их
дружба  была глубока  и  не  требовала постоянного подтверждения. В каком-то
смысле,  думал  Холкрофт, она ему  даже  больше  друг,  чем мать, ибо в роли
матери она чувствовала себя не вполне комфортно.
     -  Я совершила в  жизни слишком много ошибок, мой милый, - сказала  она
ему  однажды,  смеясь,  -  чтобы доверять  силе  авторитета,  который  имеет
биологическое происхождение.
     И  вот  теперь  ему  предстояло  попросить  маму вспомнить  о человеке,
которого она в течение долгих лет старалась забыть. Испугает ли это ее? Вряд
ли.  Усомнится ли она  в целях,  которые изложены  в переданном ему Манфреди
документе?  Вряд  ли,  если  прочитает письмо  Генриха  Клаузена.  Какие  бы
воспоминания   ни   уязвляли  душу  матери,  она  была  женщиной   умной   и
чувствительной. Люди меняются, им ведомо  чувство раскаяния. Ей придется это
признать,  сколь  бы  неприятным  для нее  ни было  это признание  в  данных
обстоятельствах.
     Наступил конец недели. Завтра воскресенье.  Мать  с  отчимом  проводили
выходные  за  городом,  в Бедфорд-Хиллс.  Завтра  утром  он  поедет  туда  и
поговорит с ней.
     А  в   понедельник  предпримет  первые  шаги,  чтобы   приготовиться  к
возвращению  в  Швейцарию,  где  ему  надо  разыскать пока  еще  неизвестное
агентство в Цюрихе. В понедельник начнется охота.
     Ноэль  вспоминал свой  разговор  с Манфреди. Вот что тот  сказал ему на
прощанье:
     - У  Кесслера было два сына. Старший, Эрих,  названный  в честь отца, -
профессор истории в Берлинском  университете. Младший, Ганс, - врач, живет в
Мюнхене.  Насколько  мне  известно, у обоих  весьма высокая репутация  в  их
кругах.  Они поддерживают  темные контакты  друг с другом. Если Эриху станет
все известно, он может потребовать, чтобы и брата включили в дело.
     - Это возможно?
     - В документе ничего не говорится о том, что это невозможно. Хотя сумма
вознаграждения остается неизменной и каждая семья имеет  право  лишь на один
голос.
     - А что с детьми фон Тибольта?
     - Боюсь,  тут  совсем иной случай. Для  вас это  может вырасти в  целую
проблему.  Как  явствует  из послевоенных  документов, мать  с  двумя детьми
уехала в Рио-де-Жанейро. Лет пять-шесть  назад  они  исчезли.  В  буквальном
смысле. Полиция  не  располагает никакой  информацией  о  них. Ни адреса, ни
места работы, ни места жительства. Это странно, потому что их мать  какое-то
время  весьма  преуспевала  в  бизнесе. И никто, похоже, не  знает, что  там
произошло, а если кто и знает, то не спешит об этом рассказывать.
     - Вы говорите, с двумя детьми? Кто они?
     - Вообще-то их трое. Самый младший ребенок - дочка Хелден. Она родилась
после  войны,  в  Бразилии,  ее зачали,  очевидно,  в  самые  последние  дни
существования рейха. Старший ребенок - тоже дочь, Гретхен. Средний ребенок -
сын Иоганн.
     - Вы говорите, они исчезли?
     - Возможно, это слишком сильно сказано.  Мы же банкиры, а не детективы.
Мы  не  проводили  тщательного  расследования.  Бразилия ведь такая  большая
страна. Ваши  же расследования должны  быть  в  высшей  степени тщательными.
Детей нужно найти. Это первое условие контракта. Если его не выполнить, счет
невозможно будет разморозить.
     ...Холкрофт  закрыл  папку  и  положил  ее  в  атташе-кейс. Его  пальцы
случайно коснулись листка бумаги,  на котором печатными буквами тридцать лет
назад  было   написано  странное  послание   уцелевших  участников  заговора
"Вольфшанце".  Манфреди  и  тут  был  прав:  старые больные  люди,  отчаянно
пытавшиеся  сыграть  свою последнюю  роль в  драме  будущего, которое  они с
трудом  могли предвидеть.  Если бы они его  предвидели, они бы  обратились к
сыну Генриха Клаузена". Просили бы, а не грозили.  Эта  Угроза была для него
загадкой. Почему они ему угрожали?
     Опять  Манфреди прав.  Это  странное  послание теперь  утратило  всякий
смысл. Сейчас думать надо о другом.
     Холкрофт поймал  взгляд стюардессы,  которая болтала с двумя мужчинами,
сидящими  за столиком  через  проход, и  жестом  попросил  принести ему  еще
шотландского  виски.  Она  приветливо  улыбнулась в  ответ и кивнула, как бы
отвечая, что принесет стакан через минуту. Он опять погрузился в раздумья.
     Теперь его обуревали сомнения. Готов ли он посвятить себя делу, которое
отнимет  у него  по  крайней мере год  жизни? Да и сам  этот  план настолько
грандиозен, что  сначала  потребуется выяснить, подходит ли  он  сам для его
выполнения,  а потом  уж  решать, годны  ли для  него  дети Кесслера  и  фон
Тибольта, - если, разумеется, он сумеет их разыскать.
     Ему снова  вспомнились  слова  Манфреди: "Неужели  у  вас есть  выбор?"
Ответить на  этот  вопрос можно было "да"  и "нет". Два  миллиона  долларов,
гарантировавшие   ему   личную  свободу,   -  искушение,   которому   трудно
противостоять. Но стоило ли рисковать тем,  что он уже имел, ради иллюзорной
возможности получить еще больше?  У него была высокая репутация,  его талант
признавали многие заказчики, количество которых все увеличивалось и которые,
в свою очередь, рекомендовали его новым заказчикам. Что произойдет,  если он
внезапно приостановит дело? Какие последствия  будет иметь его решение выйти
из конкурентной борьбы за дюжину  выгодных контрактов? Эти вопросы следовало
глубоко обдумать, ведь его интересовали не только деньги.
     И все же, размышляя об этом, Ноэль понял, что сомнения  бессмысленны. В
сравнении  с его...  заветом... эти сомнения просто несущественны. Какими бы
ни  были  его личные  интересы,  уже  давно пора отдать  миллионы  дол ларов
уцелевшим  жертвам  неслыханных  в  истории человечества  зверств.  Это была
святая  обязанность,  которую невозможно было отвергнуть. Сквозь годы к нему
воззвал голос страдающего человека, голос его неизвестного отца. Ноэль и сам
не мог себе толком  объяснить, почему он не в силах остаться глухим  к этому
призыву. Утром он поедет в Бедфорд-Хиллс и поговорит с матерью.
     Холкрофт поднял взгляд, недоумевая, куда же запропастилась стюардесса с
его виски. Она стояла у тускло освещенного прилавка, служившего стойкой бара
в салоне для  отдыха  "Боинга-747". С ней были и те  двое,  которые  недавно
сидели  за столиком напротив. К ним присоединился  теперь  третий.  Еще один
человек  сидел  в  дальнем  углу  салона  и   читал  газету.  Те  двое,  что
разговаривали  со  стюардессой,  много  пили,  а  третий, словно пытаясь  не
отставать  от  них,  притворялся  более  пьяным,  чем  был  на  самом  деле.
Стюардесса заметила взгляд Ноэля  и вздернула брови  в притворном  отчаянии:
мол, что я могу поделать! Она  уже давно  наполнила его стакан, но кто-то из
пьяных расплескал виски, и теперь девушка вытирала прилавок салфеткой. Новый
приятель двух  пьяниц  вдруг  споткнулся  о вертящийся  табурет  и,  потеряв
равновесие,  упал. Стюардесса бросилась  к нему  на помощь. Другой  пассажир
захохотал и плюхнулся на соседний табурет. Третий  потянулся  к  стоящему на
прилавке стакану. Четвертый пассажир негодующе поглядел на пьяных и зашуршал
газетой, словно выражая свое недовольство. Ноэль уставился в иллюминатор, не
желая ввязываться в это происшествие.
     Через несколько минут стюардесса подошла к его креслу.
     - Прошу прощения, мистер Холкрофт. Шалуны, они и  есть шалуны,  даже на
трансатлантическом лайнере. Вы заказывали виски со льдом, если не ошибаюсь?
     - Да.  Спасибо. - Ноэль взял  стакан из  рук привлекательной  девушки и
взглянул  ей  в  глаза. Ее  взгляд, кажется,  говорил: "Спасибо вам, хороший
человек, что вы не ведете  себя, как  эти ублюдки". В других обстоятельствах
он, возможно,  продолжил  бы  с ней  разговор, но теперь  надо было думать о
другом. Он мысленно перебирал то, что ему предстояло сделать  в понедельник.
Закрыть офис несложно - штат у него небольшой: секретарша  и два чертежника,
которых он  с легкостью мог порекомендовать коллегам, возможно, они  получат
даже более высокое  жалованье.  Но какого  черта "Холкрофт, Инкорпорейтед" в
Нью-Йорке  должна закрываться  как раз в тот момент,  когда  ей  уже  прочат
множество  заказов, способных обеспечить по  крайней мере тройное увеличение
штата сотрудников и увеличение вчетверо годового дохода! Объяснения придется
давать предельно Убедительные.
     Вдруг один из пассажиров в дальнем конце салона вскочил на ноги и издал
дикий вопль. Он изогнулся, ловя  ртом воздух,  схватился за живот,  потом за
грудь... И рухнул на деревянный столик, где стопками лежали журналы и книжки
с расписаниями  авиарейсов,  судорожно  извиваясь, глаза у  него были широко
раскрыты, вены на шее набухли. Он дернулся вперед и распростерся на полу.
     Это был третий -  тот, что присоединился к двум пьяным, разговаривавшим
у стойки бара со стюардессой.
     Началась паника. Стюардесса метнулась к упавшему пассажиру, внимательно
его  осмотрела и стала действовать согласно инструкции.  Она  попросила всех
пассажиров   оставаться  на  своих  местах,  подложила  подушку  под  голову
пострадавшего и, вернувшись к стойке, вызвала  по селектору  подмогу. Тотчас
по  винтовой лесенке снизу  поднялся стюард,  вслед за ним появился командир
корабля в форме авиакомпании "Бритиш  эруэйз".  Склонившись  над бездыханным
телом, они  стали совещаться со стюардессой. Стюард быстро прошел к лесенке,
спустился вниз и через несколько минут вернулся с папкой. Это был, очевидно,
список пассажиров.
     Командир обратился ко всем находящимся в салоне:
     -  Прошу вас занять свои  места  внизу. На борту находится врач. Сейчас
его вызовут. Спасибо.
     Когда  Холкрофт спускался  вниз,  мимо  него  прошмыгнула  стюардесса с
одеялом. Он слышал,  как командир корабля  отдает приказ через  переговорное
устройство:
     - Свяжитесь с аэропортом Кеннеди и вызовите "скорую". Пассажир Торнтон.
Сердечный приступ, по-моему.
     Врач  склонился  над  неподвижным  телом, лежащим на диване.  Потом  он
попросил  принести фонарик.  Второй пилот бросился в  кабину  и  вернулся  с
фонариком. Врач  раскрыл  веки  Торнтона,  потом  обернулся  к  командиру  и
пригласил его  отойти в  сторону. Он  хотел сообщить  нечто важное. Командир
склонился ближе, и врач зашептал ему на ухо:
     -  Этот  человек  мертв. Трудно  сказать,  отчего  наступила смерть,  -
необходимо сделать анализ крови и вскрытие, но  едва ли у него был сердечный
приступ. Мне кажется, его отравили. Видимо, стрихнином.

     Инспектор таможенной службы сразу  затих. За  его столом сидел детектив
из отдела убийств авиатранспортной полиции Нью-Йорка. Перед ним лежал список
пассажиров рейса  "Бритиш  эруэйз". Инспектор неподвижно  застыл в  неловкой
позе сбоку от  стола с тревожным выражением на лице. У стены сидели командир
"боинга" и стюардесса из салона первого класса. Детектив недоверчиво смотрел
на таможенного инспектора.
     - Так вы уверяете, что двое пассажиров сошли с этого самолета, проникли
через закрытый  для  посторонних  коридор в  охраняемый  сектор  таможенного
контр