яд, опускает голову еще
ниже. Шо-Пиру становится жаль ее:
     - Голодная ты, наверно... Есть хочешь?
     Ниссо молчит.  Шо-Пир  подмигивает  Бахтиору, и тот извлекает из своего
узелка оставшийся шарик сыра. Шо-Пир, коснувшись руки Ниссо, говорит:
     - Не бойся, коза, никто тебя здесь не обидит. Ешь!
     Ниссо   вновь  кидает   недоверчивый  взгляд,   но,   ободренная  явным
сочувствием окружающих, жадно хватает сыр и, не  поднимая головы, сует его в
рот.
     Шо-Пир  осторожно дотрагивается до  распухшей  щиколотки  Ниссо, но она
отдергивает ногу.
     - Похоже, будто ты часа два  в лапах барса барахталась. Ничего, вылечим
тебя. Идти можешь?
     Но едва  Шо-Пир,  вставая, берет  ее под  локоть,  Ниссо  вскакивает  и
стремительно кидается в сторону. Ущельцы, стоящие вокруг плотным кольцом, со
смехом удерживают ее.
     - Шо-Пир, она, наверное, одержимая!
     Ниссо замирает снова, дрожа в сдерживающих ее руках.
     - Вот  что, друзья! - произносит Шо-Пир. -  Видно, плохо  ей  пришлось.
Придется нам ею заняться. На  сегодня работа кончена,  пора по домам.  А ты,
глупая, - мягко обращается Шо-Пир к Ниссо,  - не бойся  нас. Что ты, в самом
деле, людей, как волков, боишься?! Пойдем-ка вниз, с нами!
     Озираясь и,  видимо, ища случая убежать, Ниссо спускается к  селению по
широкой  тропе,  окруженная  толпой  ущельцев.  Шо-Пир  касается ладонью  ее
худенького  плеча.  Бахтиор  возглавляет  шествие,  а  те  бездельники,  что
любопытствовали весь день, уже не  интересуясь разрушенной башней, стараются
протолкаться поближе к неведомо откуда взявшейся девушке. Все в ней занимает
их:  и одежда  -  изодранная,  но не  такая,  какую  носят женщины  здесь, и
испуганные глаза,  и лицо  - тонкое,  красивое, но  измученное и  грязное, и
ссадины на проглядывающем сквозь лохмотья загорелом теле.
     Украдкой, полушепотом ущельцы обмениваются предположениями. Может быть,
она ехала с мужем или отцом и с ними  случилось что-либо недоброе по дороге?
Камни упали сверху  и  сбили их осла  в пропасть? Или на  них напали снежные
барсы?  Или спутники  ее утонули  при переправе, - такие ссадины  и царапины
бывают, когда вода волочит человека по  камням. Или  просто  она отстала  от
каравана какого-нибудь купца и  заблудилась в горах?.. Но  непонятнее всего,
почему она пришла сверху? Ведь за тропою к  Верхнему  Пастбищу ничего, кроме
льдов и снега, нет!
     В  селении к толпе присоединяются  новые люди. Женщины,  не решаясь при
мужьях выбегать  из домов, глядят  на Ниссо  из-за  каменных высоких  оград,
вылезают на крыши, таятся между  густыми ветвями деревьев. Не обращая  ни на
кого внимания, Шо-Пир молча ведет Ниссо мимо садов и  посевов селения. Когда
он  решительно  поворачивает влево, чтоб узкой  тропинкой направиться к дому
Бахтиора,  толпа  начинает  редеть.   Поднявшись  к  каменной  ограде  сада,
окружающего дом Бахтиора, Шо-Пир поворачивается к идущим за ним. Вся толпа в
нерешительности останавливается.
     -  Вот что,  товарищи, -  внушительно объявляет  Шо-Пир.  -  Нечего  на
девчонку, как на  дикого зверя, смотреть.  Еще умрет от страха, кто отвечать
будет?  Идите-ка по  домам.  Она  останется пока  у  матери  Бахтиора, пусть
отоспится сначала, а потом Бахтиор поговорит с ней как советская власть.
     И, введя Ниссо в сад, Шо-Пир загораживает двумя корявыми палками пролом
в ограде, заменяющий ворота.
     Ущельцы нехотя удаляются. Но несколько любопытных остаются  и, припав к
щелям ограды, решив досмотреть  представление до  конца,  наблюдают за всем,
что происходит в саду.
     Шо-Пир  ведет Ниссо на  лужайку,  зеленеющую  среди тутовых деревьев  у
самого дома. Ниссо бессильно опускается на траву, склоняет лицо на ладони.
     - Ты, Бахтиор, пойди в дом, скажи Гюльриз, чтоб она приготовила горячей
воды и  растопила в  котле сало  -  то, знаешь,  которое я берег для  чистки
ружья. Лечить надо девчонку. И пусть Гюльриз выйдет сюда.
     Бахтиор уходит разыскивать мать. Шо-Пир заговаривает с Ниссо все на том
же плавном  сиатангском  наречии,  которое  вот  уже три  года  заменяет ему
русский, никому здесь не понятный язык.
     - Сейчас  мы  тебя  лечить будем.  Потом выпьешь  чаю или молока. Потом
вымоешься. Ты мылась когда-нибудь?.. Ляжешь спать. Никто  не тронет тебя.  И
ничего не бойся... Ну, посмотри на меня. Разве тебе надо меня бояться?
     Ниссо исподлобья, робко глядит в лицо Шо-Пира. Он улыбается.
     - Вот видишь! Значит,  ты отлично понимаешь меня! А молчишь, будто язык
потеряла!
     - А ты не яхбарец? - недоверчиво и едва слышно произносит Ниссо.
     -  Я? Нет. Разве  похож? - Шо-Пир сбрасывает  на  траву свою  выцветшую
фуражку.
     Ниссо устремляет  взгляд  -  уже  открытый  и ясный  - на  его  коротко
стриженные русые волосы, на его спокойное загорелое лицо. Весело искрящиеся,
насмешливые голубые глаза смущают ее.
     - Ты... Ты - легкий.
     - Легкий? Ого-го! - от души хохочет Шо-Пир. - Это я-то легкий?  Ну, ну!
Ты  скажешь...  Легкий! -  И,  сдержав  смех,  с  подчеркнутым  безразличием
спрашивает: - А ты... разве ты прибежала из Яхбара?
     Ниссо, опустив голову, вздыхает, молчит.  Бахтиор возвращается из дому,
держа  в  одной  руке  консервную  банку с растопленным  салом,  в другой  -
глиняный кувшин с холодной водой.
     - Не знаю,  ушла  куда-то Гюльриз. Вот сало.  Другую воду  я  на  огонь
поставил.
     Ни о  чем  больше  не спрашивая  Ниссо,  Шо-Пир занимается врачеванием.
Ниссо,  не  сопротивляясь,  равнодушно подставляет  ему  свои  руки и  ноги.
Тщательно  промыв  ссадины  холодной  водой,  применяя  вместо  ваты тут  же
сорванную траву, Шо-Пир осторожно  смазывает их бараньим салом. Голова Ниссо
клонится на грудь: девушку  одолевает сон. И, увидев, что Ниссо спит, Шо-Пир
Легко, как маленького  ребенка, берет ее  на  руки и  несет в дом.  Войдя  в
комнату,  остановившись перед своей чистой  кроватью, с сомнением смотрит на
измазанное лицо мирно спящей на  его руках  девушки и бережно кладет  ее  на
ватное одеяло. Ниссо не просыпается: покачивая головой, Шо-Пир глядит на нее
и тихонько выходит из комнаты.
     Трое ротозеев, все еще висящих на ограде, видят: Шо-Пир выходит из дому
один, - значит, зрелище окончено.
     - Теперь он возьмет ее себе в жены, - с ухмылкой бормочет один.
     - Покровителю известно, - молвит второй. - Может  быть, у  нее уже есть
один муж!
     - Если есть, он найдет ее и убьет, - усмехнулся третий.
     И все трое, запахнув халаты, с сожалением уходят вниз.
     Бахтиор, сидевший на траве, поднимается навстречу Шо-Пиру.
     ...Мать Бахтиора Гюльриз вернулась  домой поздно вечером. Увидев у себя
в  доме  нежданную гостью,  пыталась узнать у мужчин, кто она и  откуда; но,
убедившись, что ее сын и Шо-Пир и сами не много знают, раздела спящую Ниссо,
укрыла  ее  одеялом  и,  погасив  светильник,  отправилась  к  ручью стирать
изодранное платье девушки.
     Впервые  в жизни  Ниссо спала на  кровати.  Эта  кровать была первой  и
единственной  во  всей  области  Сиатанг: ее  своими руками смастерил Шо-Пир
после того,  как  вместе  с Бахтиором выстроил для него  и для себя первый в
Сиатанге дом городского типа. Впрочем, половина дома,  - та,  в которой жила
Гюльриз, - ничем не  отличалась от других сиатангских жилищ,  -  таково было
желание  старухи, и Шо-Пир  уважил его. И когда Шо-Пир хотел сделать  вторую
кровать для  Гюльриз,  а она  заявила, что  под кроватью  ночью  обязательно
станут  егозить дэвы,  Бахтиор  натаскал в комнату  старухи плоских  камней,
соорудил из них широкие нары и обмазал их глиной.
     А для  себя  на летнее время Бахтиор  рядом с домом поставил легкий, на
высоких  столбах шалаш, - в такой  шалаш не залетали москиты, и спать в  нем
было прохладно.


5

     Когда  большая,  полная луна,  словно  выкатившись  из  горы,  медленно
оторвалась от нее и,  повиснув в воздухе,  поплыла над  ущельем, зеленоватый
свет  залил неугомонную реку,  молчаливые скалы, стены разрушенной крепости,
последнюю, торчащую над обрывистым берегом башню.
     В мертвенной неподвижности длинных теней только одна тень двигалась под
стенами  крепости.  Старый  Бобо-Калон,  одинокий  и молчаливый,  напряженно
работал.  Он  поднимал  камни  разрушенной  башни и,  сгибаясь под тяжестью,
переносил их на новое место. Здесь он аккуратно складывал их один на другой,
строя  новую стену, которая должна  была отгородить оставленные ему владения
от площади, предназначенной для нового канала.
     В  одних  подштанниках, затянутых  тесьмою  вокруг впалого  живота, без
халата, голый до пояса, он  подставлял лунным  лучам  то четко  обрисованные
тенями  ребра  своей   груди,  полузакрытые  белою   бородой,  то  худую,  с
напряженными мышцами  спину. Никто  не  должен был видеть,  как он работает.
Пусть завтра все  думают, что это  дэвы позаботились  отгородить  его  новой
стеной от всего мира. Пусть  завтра все  думают, что хотят. Стена примкнет к
мельнице, перекинется через канаву, подводящую  воду,  соединится  со старой
крепостной стеной... Пусть всякий пришедший на мельницу знает, что пришел он
не на общую землю, а в самый дом Бобо-Калона!
     В  темноте  таскать  камни  было труднее; спасибо луне,  -  теперь, ища
подходящий камень, не нужно ощупывать их  сухими ладонями. О нет, Бобо-Калон
еще не устал, в  костлявых плечах его еще много силы,  хотя, по законам Али,
эту  силу  он мог бы не  тратить ни  для  какой  работы. Половина стены  уже
выложена!
     Положив еще один  камень,  Бобо-Калон вдруг выпрямился,  прислушиваясь:
кажется, что-то  скрипнуло  в тишине, - неужели  сюда идет человек? Но скрип
повторяется.  Кто-то, вошедший в крепость, совсем не  заботится о том, чтобы
не нарушать тишины: камни ворочаются у него  под ногами.  Кому  нужно  ночью
идти сюда?
     Раздосадованный  Бобо-Калон быстро кидается к башне, хватает висящий на
косяке  сводчатой  двери  длинный белый халат и, облачившись в  него, меняет
свои торопливые  движения  на медленные,  непринужденные.  Поворачивается  к
лунному свету, спокойно вглядывается  в  зеленоватый полумрак, словно только
что потревоженный шумом в своих величавых раздумьях.
     Пересекая  крепостной  двор,  к Бобо-Калону  приближается  чернобородый
толстый  человек  в  черной  чалме,  в  просторном  ватном  халате.  Ремень,
опоясывающий халат,  поблескивает  медными  украшениями; широкие, стянутые у
щиколоток   шаровары  делают  неуклюжей  приземистую  фигуру.   Сразу  узнав
Мирзо-Хура, Бобо-Калон с неудовольствием глядит на него: он не любит  купца,
как не любит всех вообще иноземцев.
     Не дойдя до старика, купец останавливается: пусть  Бобо-Калон утешается
мыслью, что  Мирзо-Хур ничего  не видел!  Глядит  на  разрушенную  башню, на
остатки  раздробленной  скалы,  сокрушенно  воздевает  к небу свои  короткие
толстые руки.
     - О достойный! - восклицает купец. - В какие мы живем времена!
     Старик молча глядит на него; надо быть вежливым и  любезным с купцом, -
разве сам купец не старается  делать все, чтоб вызвать  к  себе расположение
Бобо-Калона?
     Мирзо-Хур  подходит к Бобо-Калону, берет  его руку, склонившись, целует
кончики его пальцев. Старый  сиатангский обычай! Но разве Мирзо-Хур рожден в
Сиатанге? Не  поддаваясь  на явную  лесть, Бобо-Калон  только склоняется над
рукой Мирзо-Хура и, не  в  силах побороть гордости, проносит над  ней плотно
сомкнутые  губы.  Мирзо-Хур  делает  вид,   что   совсем   не  обиделся,  он
доброжелательно  щурит  запрятанные в мешковине щек маленькие  глаза,  но со
злобой  думает, что  ведь  не ханские  же  сейчас времена  и пора  бы понять
Бобо-Калону, что в общей  с ним нелюбви к нынешним порядкам, сошедшим на эту
древнюю землю, им следует стать друзьями!
     -  Слава  пророку Али, теплая  ночь!  - произносит купец  и  глядит  на
выложенную Бобо-Калоном стену.
     -  Садись,  - отвечает старик,  небрежным  жестом  указывая  на плоскую
плиту, заменяющую скамейку.
     Они  усаживаются  рядом  и,  отвечая  на  невысказанный  вопрос  купца,
Бобо-Калон произносит:
     - Есть еще люди! И сердца тех, которые от меня отступились,  еще хранят
для меня немножко горячей крови: вот пришли в темноте, сделали сами!
     - Деньги взяли, достойный? - с ласковым ядом спрашивает Мирзо-Хур.
     -  Нет, уважения ради. Я  их не видел в темноте, вот только  сейчас,  -
луна вышла, - верхние камни немножко поправил.
     - Так, так, достойный! Уменьшаются владения твои.
     - Мои владения - в благоволении покровителя. Кто может уменьшить их?
     - Ты прав, Бобо! Кто может уменьшить мир Установленного?
     Мирзо-Хур  почтительно  умолкает.  Молчит и  Бобо-Калон. "Бобо"  -  это
вольность, недостаточное почтение к  его  касте,  но не  надо  быть  слишком
обидчивым, раз он сам у Мирзо-Хура поверх головы  в долгу! О, торгаш, как он
умеет опутывать! И теперь  уже никогда не наступит время поквитаться  с ним!
Но  какой  может быть  расчет у купца, - неизменно,  и ничего  в расплату не
требуя, приносить ему,  обнищавшему  старику, то мясо, то  соль,  то зеленый
привозной чай, - все, от чего  давно пора бы отвыкнуть? С недавних пор купец
приходит  часто  и, всегда почтительный, сидит подолгу, будто  в самом  деле
хочет  только  наслушаться  разговоров  хранителя  мудрости  и   толкователя
Установленного.
     - Как дела твои, Мирзо-Хур? - наконец нарушает молчание Бобо-Калон.
     - Какие дела, Бобо? - стараясь  казаться  столь же величавым,  отвечает
купец. - Добрые дела творятся там,  -  купец указывает  пальцем  на небо.  -
Здесь дела холодны, как  снега  вершин.  Кто в мою лавку  заходит? Кто хочет
долги  отдавать?..  Скрытно  только  опиум  берут  у  меня, один  от другого
таится... Хочешь опиума, Бобо? У меня с собой.
     - Не хочу, Мирзо-Хур, сколько раз ты мне предлагаешь? Двужизненный  дым
нужен тем, у кого второй жизни не будет.
     -  Ты прав, Бобо, твоя душа воплотится в  барса, чтобы ты  мог покарать
тебя ненавидящих!  Там  ничто  не меняется,  как  меняется все  в этом мире.
Беспокойство туда не придет.
     Бобо-Калон  понимает,  что  купец -  из вежливости,  что  ли?  -  хочет
продолжать незаконченный  в  прошлую встречу большой  разговор. Зачем? Разве
купец  может проникнуть в  простор Установленного? Не надо бы снисходить  до
задушевной беседы,  но кто еще  в селении  готов  теперь  столь  почтительно
слушать Бобо-Калона?
     Он молчит. Мирзо-Хур тоже молчит, зная, - старик не утерпит, заговорит.
     От  мельницы  с  тихим  журчанием   бежит,  переливаясь,  ручей.  Луна,
поднимаясь, укорачивает длинные тени.
     -  Слышал  я: сегодня Бахтиор посмел  повысить  на  тебя  свой голос? -
почтительно, но  опустив  глаза, чтобы  скрыть их лукавый  блеск, спрашивает
Мирзо-Хур.
     Бобо-Калон молча пожевывает сухими губами.
     - Собачий хвост он!  - продолжает Мирзо-Хур. - Не  понимаю я, Бобо, как
верные позволили собаке вырастить себе волчьи зубы?
     - Живешь здесь, сам знаешь.
     - Знаю. Но ведь он был вашим человеком, родившимся среди  этих  камней?
Ведь он самый презренный факир!
     -  Самый  нищий,  самый  ничтожный! -  вступая,  наконец,  в  разговор,
распаляется Бобо-Калон. - Ни дома не было, ты знаешь, ни овцы, ни рубашки.
     - И не было бы, если бы не русский...
     - Если бы не русский, разве он стал бы сумасшедшим? Сотни дэвов живут в
нем от головы до пяток, сотни скверных дэвов свили себе в нем гнездо, глядят
из его  глаз, слетают с его  языка, движут его руками. Они пожрали его душу,
он живет без души, а тело его проклято. Ты помнишь то собрание нечестивых?
     - Помню, Бобо, при мне уже было.
     -  Как печень моя не разорвалась тогда! Встал он,  смехом оскалил зубы,
сказал: "Горе вам, сеиды и миры, уходите теперь в Яхбар!" Ушли сеиды и миры,
и разве  это  не  великий позор?  Разве не могли они остаться, как я, забыть
богатства, думать о свете истины?.. Он называется председателем сельсовета -
язык сломаешь, пока произнесешь это слово, - но он не человек, он вместилище
дэвов,  - разве могут дэвы затмить свет истины  в  душе, обращенной к одному
покровителю?
     - Все-таки, Бобо, теперь он силен.
     - Теперь?  Но три года назад, когда этот  русский пришел к нам, Бахтиор
был человеком моего народа, пусть факиром, но все-таки сиатангцем. Он не был
тогда  таким, как  те факиры, что жили в  Волости  и уже ставили  себя  выше
ханской крови и "Лица веры". Никогда не жаловался он на свою нищету. Никогда
не хотел быть сытым. Он жил,  как камни. Он  знал, что  есть большие и очень
большие камни, и есть маленькие, и есть песчинки, но, как  и все мы,  он был
вместилищем  бога. Ничтожным,  незаметным, но все-таки вместилищем  бога.  И
после смерти его  душа могла  бы войти в невинную маленькую букашку, которая
живет под крылом у самого маленького воробья. Но когда, три  весны назад,  к
нам пришел этот, да развеется  прах его отца, этот  ненавистный Шо-Пир, - ты
тоже помнишь этот день? Ты помнишь?
     - Все помню я, все помню!
     - И мы, собравшись у этой мельницы, над этой самой рекой, вот здесь, на
дворе моей крепости - это все-таки моя крепость, что ни  говорили бы иные, -
мы слушали этого русского... Э! Покровитель! Сидя на этих камнях, мы слушали
богопротивные слова, которые он говорил. Это он сказал нашим факирам: "Перед
кем  руки на  груди  складываете?"  это  он ругал их за то, что  они покорны
нашему запрещению вступать  на тропу, ведущую  в  Волость.  Ты помнишь,  как
нашими  посланцами  до того  были только сеиды  и миры,  чьи души не  боятся
заразы? Это он назвал  нас  - владетелей этих мест - врагами,  а  факиров из
Волости, и  русских солдат, и  наших презренных рабов -  братьями... Это  он
научил  их:  "Пошлите своих  факирских  гонцов повсюду,  пусть посмотрят  на
советскую власть  и берут пример". Это он бросил, как огонь в сухой хворост,
глупую мысль о счастье в их не знавшие беспокойства души! Как жидкий свинец,
слух  прожигали  его  слова!  Сердце мое кипит, когда я  их вспоминаю!..  Мы
слушали и  покачивали головами, сверху  вниз покачивали, как всегда  говорим
мы: "да-да",  тысячу  раз "да", когда  не  хотим  спорить  с презренными.  И
Бахтиор слушал.  И  думал  я: уйдет  пришелец, мы плюнем на его  след, пусть
видит во сне, будто  мы поверили в его речи! Мудрость моя начинает мутиться,
как похлебка в  котле, когда я вспоминаю, как первый раз уши  мне обожгли те
слова,  что я слышу теперь каждый день. И от кого слышу? От соседей моих, от
людей  моего народа.  Не только факиры, даже сыновья акобыров  их повторяют!
Трудно мне, словно колючка в горле моем, когда я говорю об этом. Но я прожил
пять кругов, я знаю все  в Установленном и  теперь хочу  быть спокойным.  Не
хочу чужих дел! И чужих людей не хочу!
     Бобо-Калон  вдруг, словно спохватившись, умолкает. Купец сидит спиной к
лунному свету, опущенное лицо его в тени. Может быть, не надо было  заводить
разговор о Бахтиоре?
     Намек старика понятен купцу. И он не хочет скрывать обиду:
     - Бобо-Калон, яхбарцы тоже народ для тебя чужой?
     О Яхбаре  Бобо-Калон говорить  не хочет. Столь прямо заданный вопрос  -
дерзость. Да...  Яхбарцев сиатангцы не любят давно, вражда всегда жила между
ними. Мирзо-Хур это, конечно, знает! Бобо-Калон досадует  на себя: стоило ли
рассыпать свою мудрость перед яхбарцем?
     -  Восемь  лет назад,  когда ты  пришел, ты был чужим. Я помню, как  ты
пришел, чтобы построить здесь свою лавку. Я сам читал ту бумагу, что написал
тебе  Азиз-хон. Там сказано было:  "Достойный  муж,  прекрасный честностью и
почтением к богу".
     - Восемь лет прошло. Что скажешь теперь?
     - Вижу, бога ты почитаешь.
     Если  б Мирзо-Хур  не  был  купцом,  он,  вероятно, не  мог  бы  снести
оскорбления.  Но  он  только  плотнее сжимает губы:  ведь  он  еще  не успел
поговорить о деле, ради которого пришел к старику. И делая вид, что в словах
Бобо-Калона уловил только похвалу, не поднимая глаз,