грязной чалме, исхудалый и босоногий, он  показался бы
всем,  кто  мог  встретить его  на  тропе,  одним из тех отрешенных от  мира
прорицателей,  которые,   посвятив  свою  жизнь   созерцанию  и   мысленному
сосредоточению,  презирают свое тело,  подвергают его  жестоким  испытаниям,
помогающим избавляться  от  земных  страстей  и  влечений.  Такие  одержимые
бродяги  встречались  прежде  на всех  тропинках  Высоких Гор.  Жители диких
ущелий  почитали их  как святых и верили в их способность  отделять душу  от
тела, заклинать  птиц и животных, превращать камни  в пищу и вызывать любого
из  дэвов,  обитающих  в  тайных  пределах  мира, невидимого и  недоступного
непосвященным. С тех тор как  в  Высоких  Горах возникла  советская  власть,
такие люди появлялись в  селениях все реже. Уже несколько лет подряд ни один
из  них  не заглядывал в  Сиатанг,  но и сейчас, увидев странника, никто  из
ущельцев  не  удивился б ему, подумав, что путь  этого человека далек и надо
бросить  ему  подаяние,  ибо  не  сделавший  этого  может  навлечь  на  себя
несчастье.
     Странник, однако, предпочел никому в селении не показываться и, вступив
по  тропе  в долину,  ждал  вечера,  отдыхая  среди  тесно  сдвинутых  скал.
Истощенное лицо  его было  коричневым,  маленьким, сморщенным. Хотя иссохший
этот человек не был  еще  стариком, жилы на  руках  его и  на плоских  икрах
выступали, как толстые лиловатые жгуты.
     Каждый вечер  Кендыри  раскладывал  около  своего жилища костер и долго
варил в маленьком,  принесенном с собою чугунке сухие ягоды тута, полученные
им от  ущельцев, которым  он брил бороды.  В  приспособленной  им для  жилья
ослятне  не  было  очага,  поэтому, естественно, маленький, сверкающий перед
лачугой в темноте костер ни  у кого  не вызывал удивления. Съев свою скудную
пищу, Кендыри  удалялся  в ослятню и  засыпал на соломе, брошенной прямо  на
землю.
     Дождавшись  темноты, странник долго  всматривался в  полыхающий на краю
селения  огонек  и,  наконец, побрел к нему  стороной от  тропы,  по камням,
пустыря,  где к этому  часу  не  осталось ни одного  из  ущельцев, весь день
расчищавших свои новые, полученные в минувшем году участки.
     Издали узнав в  склоненном перед  костром  человеке  Кендыри,  странник
присел  на камень и,  вслушиваясь в далекие голоса, доносившиеся из объятого
тенью  селения,  ждал, пока погаснет костер.  Тогда,  быстро и осторожно, он
вошел в ослятню и у самой двери присел на корточки.
     - Кто здесь? - резко произнес Кендыри, уже расположившийся спать.
     - Я, Бхара! - сказал странник. - Покровительство, убежище и спасение!
     - Так, спасение, заслуга, дыханье крестца! - спокойно ответил Кендыри.
     - Питателю трав  и всех  растений, привет солнцу, привет  луне,  привет
пречистому,  привет всемирному!  - скороговоркой произнес странник,  касаясь
большим пальцем - соответственно произносимым словам - сердца, лба, волос и,
с последним  словом охватив пальцами голову, а потом скрестив руки. - Меня и
тебя! - вслух  добавил  он,  так  как  Кендыри в темноте  не мог видеть  его
жестов.
     -  Говори! -  сказал Кендыри,  и странник,  не  шелохнувшись, продолжая
сидеть на корточках, заговорил звенящим, высоким, почти птичьим голосом.
     -  Азиз-хон  ждет  ответа Бобо-Калона. Все  готовы.  Ружья,  которые ты
обещал,  пришли  на  семи  лошадях, на  восьмой  приехал  ференги, с ним два
человека  пешком. Денег не понадобилось,  ференги сказал: не  надо.  Ференги
остался у Азиз-хона, ждет твоих слов... Азиз-хон велел  передать тебе: ждать
долго  нельзя, воинам истины надо платить  деньги  за каждый день.  Азиз-хон
истратил уже  все свои,  взял еще у купца Мирзо-Хура, купец плачет, говорит:
разоренье,  все много едят; просит Азиз-хона: скорее, скорее; ференги кричал
на  него.  Мирзо-Хур  говорит:  если  воины  истины  простоят  на месте  еще
пол-луны, это ему не окупится... Ференги мне отдельно сказал, велел передать
тебе:  Азиз-хон  боится,  что  обо  всем узнает Властительный  Повелитель, с
русскими войны он  не  хочет. Азиз-хон боится его  немилости. Если  долго не
начнем,  Властительный Повелитель нашлет на  Азиз-хона  своих солдат,  воины
истины тоже  боятся этого. Ференги велел  Азиз-хону закрыть проходы в горах,
чтоб Властительный  Повелитель ни о чем не знал. еще сказано, узнать у тебя,
где будут костры...
     - Это все?
     - Все, Поднимающий руку времени, все...
     - Сколько ружей привез ференги и какие они?
     - Девятнадцать "мартини", на каждом надпись "Ма-Ша-Аллах". Тридцать три
новых,  - говорят, их путь лежит через три моря и  океан, - не  видел раньше
таких ружей - одиннадцать зарядов.
     - Патроны к ним есть?
     -  На  каждое  сто.  Воины  истины очень довольны. Ференги учит их, как
стрелять новыми...
     - Хорошо, - сухо и  повелительно заговорил Кендыри. - Иди сразу. Скажи:
Бобо-Калон  обещал стать ханом, благословляет  Азиз-хона  за  помощь.  Судья
Науруз-бек  будет, уже составляет список  грехов. Когда Азиз-хон придет, все
верные помогут ему. Азиз-хону отдельно скажи: женщина здесь, не уйдет. Самое
главное,  что скажешь ты Азиз-хону: ждать надо, терпеливо ждать, ждать, пока
от  меня  приказания  не  будет. Пусть риссалядар  держит воинов на короткой
узде. Шо-Пир скоро за караваном уйдет. Начнем, когда придет караван. Бахтиор
для каравана будет чинить дорогу, когда починит  - можно будет ехать верхом.
Ничего  сейчас пусть не делают, ни одного  человека пусть не выпустят никуда
из Яхбара, сами - ждут у  Большой Реки. Два костра будут в горах над устьем,
три костра -  над селением здесь. Свое  дело, Бхара, ты знаешь. Купцу скажи:
пусть не плачет, большой караван придет, все окупится.  Ференги скажи: пусть
следят за тропой. Когда Шо-Пир мимо  устья пройдет, пусть ференги сразу идет
сюда. Теперь  слушай внимательно.  Скажешь ференги отдельно,  точно  скажешь
ему: "Волк,  входящий в стадо до того, как проснулись пастухи, попусту съест
овец". Повтори!
     - Волк, входящий в стадо до того, как проснулись пастухи, попусту съест
овец! - звенящим голосом повторил странник.
     - Он поймет. Скажешь так. Помнишь все?
     - Помню все, как дважды рожденный.
     - Хорошо. Иди. Тебя не видел никто?
     - Никто.
     - Пусть не видят.
     И, пробормотав  во  второй раз  те  же  слова  привета, странник  Бхара
выскользнул в ночь и исчез.
     Кендыри вытянулся на соломе и очень скоро спокойно заснул.
     Утром  он  встал,  как всегда, долго  правил свою  железную  бритву  и,
наблюдая, как  ущельцы один за другим выходят на свои участки, стал зазывать
их голосом просительным и протяжным. Но и  в этот день, как всегда, мало кто
из  ущельцев  соглашался  бриться, -  ведь  до  Весеннего  праздника  бороды
вырастут снова, и тратиться на бритье никому пока не хотелось.


7

     Поля  и  сады  селения окончательно  освободились от  зимнего  покрова.
Только в затененных местах, среди  скал, у  подножья осыпей, сохранились еще
груды  зернистого,  посиневшего снега.  Они  медленно  твердели  и  оседали.
Некоторые из них обычно удерживались в таких щелях между скалами до середины
лета, как упрямые свидетели отлетевшей зимы.
     Сверкающие   белизною  вершины  уже   избавились  от  туманов.   Погода
установилась ясная.  Воздух  был необычайно чист. На  деревьях уже  набухали
почки. Никто в селении больше не думал  о  дэвах, все радовались  солнечному
теплу;  мир и спокойствие  природы  не нарушались  ничем; все чаще в селении
слышались  девичьи  песни,  вечерами  здесь  и  там разливался  тихий  рокот
двуструнок и  пятиструнок. Вокруг вдохновенных музыкантов собирались соседи,
и всем было весело, и все говорили о пахоте и о севе, о новых товарах, какие
к Весеннему празднику привезет караван, о прошедшей зиме, деревьях и травах,
наливающихся соками новой жизни.
     С наступлением  темноты вдоль оград  осторожно  пробирались  влюбленные
юноши, и не  было  таких  преград  и запретов,  какие  могли бы помешать  им
перемолвиться  словом   с   молодыми   затворницами,   ревниво  оберегаемыми
родителями. Ибо разве  можно уследить за девушкой, идущей к реке с  кувшином
на голове или ищущей среди скал  убежавшего  из загона козленка? Разве можно
не спать всю ночь, чтобы  поймать  свою дочь, когда бесшумно и осторожно она
выскальзывает среди ночи на плоскую  крышу дома, потому что ей тесно и душно
лежать под одной овчиной с матерью  на жестких каменных нарах и потому что в
прохладе  ночного  воздуха только  ей предназначен  тихий  настойчивый шепот
скрытого темнотой смельчака?
     Только Ниссо не выбирается по ночам  из  своей  пристройки,  и  Бахтиор
напрасно блуждает по своему саду. "Выйдет или не выйдет она?"  Ну,  конечно,
зачем ей выходить к  Бахтиору, когда никто не запрещает им все дни проводить
вместе? Все решено, никуда  не уйдет  от  него  невеста,  не  изменит своему
обещанию, надо только ждать, ждать, быть спокойным, верить, что каждые сутки
приближают тот заветный,  нестерпимо далекий срок. Лучше  даже, пожалуй,  не
жить здесь  пока совсем уйти  куда-нибудь из селения,  пробродить как  можно
дольше в одиночестве, чтоб незаметней сократился этот долгий срок!
     Вот почему  Бахтиор  с  радостью  согласился  на  предложение  Шо-Пира:
собрать бригаду факиров и отправиться с ними  вниз  по ущельной тропе, чтобы
проверить ее всю - от селения до  Большой Реки, починить карнизы, расчистить
завалы,  подготовить путь  для  долгожданного  каравана,  за  которым  скоро
отправится в Волость Шо-Пир.
     Бахтиор взялся за дело. Вместе с Шо-Пиром поговорил он с ущельцами, год
назад строившими  канал.  Тех из  них,  которые согласились идти  на  тропу,
Шо-Пир  обещал  наградить  товарами.  Другие  за  такую  же  награду взялись
подготовить к пахоте и вспахать участки ушедших на работу товарищей. Больших
споров на этот раз не возникло, обещаниям Шо-Пира теперь верили безусловно.
     Собрав кирки, лопаты, ломы, взяв с собой  на  полмесяца  муки и риса из
запасов, сохраненных до  весны Шо-Пиром, шесть ущельцев во главе с Бахтиором
однажды утром вышли из Сиатанга.
     В числе ушедших  был  Карашир, и Рыбья Кость долго  кричала ему  вслед,
чтоб он получше подвязал к своей спине джутовый мешок, - зацепится за скалу,
растеряет рис и муку. Карашир даже не обернулся. Что, в самом деле,  ведь не
накурившись  же опиума идет он,  чтоб не  разбирать пути? Пора  бы отучиться
приставать к нему с глупостями!
     - Грустно  тебе? - спрашивает Мариам молчаливую Ниссо,  когда, проводив
Бахтиора и оставшись одни, девушки взялись за приборку дома.
     - Не грустно, - в задумчивости говорит Ниссо.
     - А о чем ты думаешь? Ведь он скоро вернется.
     - Ничего ты не понимаешь, Мариам! - Ниссо устремляется к двери.
     -  Подожди,  Ниссо, что  с  тобой? - останавливает  ее Мариам. - Почему
сердишься? Чего я не понимаю?
     - Ничего! Совсем ничего!
     Ниссо редко бывает такой: в тоне ее раздражение, досада.
     -  Сядь, Ниссо. Куда  ты  хочешь  идти?  Скажи мне, что у тебя на душе?
Разве я тебя не пойму?
     - Сколько времени живем  вместе,  - с обидою отвечает Ниссо, усаживаясь
на край постели, - а вот не понимаешь! Не хочу тебе говорить!
     Мариам подсаживается к ней, обнимает ее:
     - По сердцу скажи!
     - Я думала, жизнь моя будет счастливой, а вот...  Ты говорила всегда, -
волнуется  Ниссо, - свободная  я... Сама я тоже думала  так,  с тех  пор как
осталась здесь. А теперь вижу: нет для меня свободы...
     - Почему же, Ниссо? Что случилось?
     - Ничего не случилось! Зачем замуж я выхожу?
     - А кто же тебя неволит? Разве не хочешь ты? Ведь ты его любишь?
     - Кого я люблю, кого?
     - Что за разговор? Бахтиора!
     - Вот видишь, Мариам,  я знала, не надо нам говорить. Не люблю Бахтиора
я... Хороший он, очень хороший... Вот не люблю!
     - Но ведь ты же сама согласилась выйти за него замуж?
     - Согласилась, правда... Он любит меня...
     - Ничего не понимаю... А ты?
     -  Видишь,  не  понимаешь!  - Ниссо почти со  злорадством взглянула  на
Мариам, но сразу потупила взгляд. - А я... Я совсем не люблю его...
     - Кого же ты любишь? - Мариам сама уже была взволнована разговором.
     - Никого! - освобождаясь от руки Мариам, ответила Ниссо.
     Но ей все-таки необходим был совет подруги.
     - А если б любила, что делать мне?
     - Выходить замуж.
     - А если б он ничего не говорил мне?
     - Кто он?
     - Никто. Так, хочу знать,  как бывает, когда мужчина женщине не говорит
ничего.
     - Тогда женщина сама должна сказать ему все, узнать, что он ответит...
     Ниссо насупилась, встала. Мариам увидела в ее глазах гнев.
     - Нет, Мариам! Никого не люблю я. Слышишь? Никого! Никого!
     И Ниссо  выбежала за  дверь. Мариам,  наконец, показалось,  что все  ей
стало  понятным. Она поднялась,  в раздумье вышла из помещения. В солнечном,
но еще  не  зазеленевшем  саду не было никого.  Шо-Пир  возился на площадке,
выбранной  им  для  нового  дома  школы, заготовляя дверные  косяки. Гюльриз
поодаль доила корову. Ниссо не было видно нигде.
     Мариам направилась было к  Гюльриз,  но, не дойдя,  повернула  обратно,
почувствовав, что ни о чем сейчас не могла бы говорить со старухой...
     Через несколько дней Шо-Пир  собрался уходить в Волость. Позвав  к себе
Худодода,  он в присутствии  Мариам и Ниссо сказал ему,  что  до  возращения
Бахтиора все  обязанности  председателя сельсовета  Худодод должен взять  на
себя.  Шо-Пир дал ему самые  подробные указания  и добавил, что  при  всяких
сомнениях  он  должен  советоваться  с  Мариам  и  что  вообще  ему  следует
рассказывать Мариам обо всем  происходящем в селении. Худодод охотно  обещал
Шо-Пиру  делиться  всем  с Мариам, к  которой  и  сам  относился  с  большим
уважением, и просил Шо-Пира не беспокоиться ни о чем.
     В самом  деле,  что  могло  бы  беспокоить  Шо-Пира?  Жизнь  в  селении
протекала тихо и мирно,  погода стояла прекрасная, все ущельцы думали только
о  предстоящей пахоте, до пахоты  никаких ссор  и  споров быть не  могло,  а
Шо-Пиру  обязательно нужно пойти в  Волость: кто лучше его знал все нужды  и
потребности Сиатанга, кто мог  бы отобрать  из зимовавших  в Волости товаров
самые необходимые для селения?
     - Одно  дело  важное есть, не знаю, как справишься  с ним,  Худодод,  -
сказал  в заключение  Шо-Пир. -  Зерно надо разделить между факирами,  пусть
чистят и сортируют его.
     Услышав  разговор  о  зерне,  Гюльриз,  молча  вязавшая  чулок,  решила
вмешаться.
     - Шо-Пир, стара я, может быть, не то думаю, но я скажу, а ты решай сам.
Не надо трогать зерно, пусть лежит, как лежало, в пристройке.
     - Почему Гюльриз?
     - Народ  наш ссориться будет, дин скажет: "Мне больше",  другой скажет:
"Мне"... Без тебя, Шо-Пир и без Бахтиора большой крик будет. Сеять  не скоро
начнем, вернуться успеешь, сам тогда и начнешь делить.
     - Это верно, пожалуй. Ты, Гюльриз, видишь далеко. Конечно, Худодод, так
будет лучше.
     - Я сам тоже так думаю! - согласился Худодод. - Время есть, успеем.
     - Ну, все тогда... Завтра утром пойду.
     - А  мне можно с тобой пойти? - неожиданно спросила  Ниссо, и смущенные
ее глаза заблестели.
     - Что ты, Ниссо, зачем?
     - Волость хочу посмотреть, - опустив глаза, тихо сказала Ниссо. - Какая
там жизнь...
     "Милая  ты  моя девочка!"  - чуть было не  сказал Шо-Пир,  спохватился,
ответил:
     - Нет, Ниссо, не надо тебе идти. Бахтиор беспокоиться будет. Другой раз
как-нибудь. Все вместе пойдем... Ну, осенью, что ли... Хорошо?
     Ниссо хотела ответить громко, но голос ее дрогнул:
     - Хорошо... Как хочешь...
     Шо-Пир  собирался недолго.  Он  вырезал из  дерева круглые  пуговицы  и
пришил их к вороту заплатанной гимнастерки, подбил к ветхим сапогам подметки
из сыромятины, начистил глиной красноармейскую  звезду  на фуражке, стараясь
не  стереть  остатков  красной  эмали,  сунул  в  заплечный  мешок несколько
лепешек...  Затем  позвал  Мариам  в  свою  комнату и  передал  ей тщательно
смазанный, хранившийся у него всю зиму наган.
     - Возьми его с  собой, -  предложила  Мариам. - Дорога большая, мало ли
что бывает?
     - Дорога  спокойная,  знаю  ее, - ответил  Шо-Пир,  - озорства здесь не
бывает. Для  охоты вот  возьму с  собой ружье... А это твое. Тебе  выдано. У
себя  и держи. Да  и  лучше:  вы  тут, женщины,  одни  остаетесь...  Ничего,
конечно, не может быть, а только сам  знаю: с  этой штукой  чувствуешь  себя
как-то уверенней. Не носи только зря, не к чему...
     Мариам  согласилась  оставить  наган  при  себе. Шо-Пир  надел  ватник,
вскинул ремень ружья на плечо и сошел с террасы.
     - Подождал бы до завтра, Шо-Пир, - сказала Гюльриз. - Закат уже, кто на
ночь выходит?
     - Пойду. К ночи я полпути до Большой Реки сделаю, заночую под камнем, а
завтра  с   утра  наших  где-нибудь  встречу,   посмотрю,  как  Бахтиор  там
работает...  меня провожать  не ходите! - добавил  он, увидев, что  Ниссо  и
Мариам хотят выйти с ним. - Один, один, давайте руки свои!
     И, наскоро пожав всем руки, Шо-Пир быстрым шагом направился к пролому в
ограде.
     -  Счастливо! -  крикнул он, обернувшись уже за  оградой.  - Дней через
двадцать ждите... Не скучай тут, Ниссо!
     И  оттого,  что  последнее слово  Шо-Пира было  обращено к  ней,  Ниссо
улыбнулась.  Отойдя в сторону от  всех,  обойдя дом  так, чтобы ее  никто не
видел,  она  долго  смотрела,  как  уменьшающаяся  фигурка  Шо-Пира медленно
пересекала развернутую чашу сиатангской  долины и  как, наконец, исчезла  за
мысом, вдвинувшим свои скалы в пенную реку.
     Ниссо, конечно, не могла знать, что Шо-Пир унес с собой такую же грусть
расставания, но не хотел ничем выдать себя.
     Едва стемнело, Ниссо и Мариам легли спать. Ниссо чутко прислушивалась к
дыханию Мариам. Убедившись, что Мариам  спит, Ниссо с зажатым в руке платьем
осторожно выскользнула за дверь и  уже  здесь, под  открытым небом, оделась.
Затем,  настороженная, прокралась через  двор к  недостроенному  дому  новой
школы, ввзяла с подоконника еще засветло  приготовленный  кулек и, как была,
пренебрегая   прохладой   ночи,   тяжело   дыша   от   волнующего   сознания
недопустимости своего поступка, торопливо вышла из сада.
     Больше  всего она опасалась, что  Мариам проснется или  что  кто-нибудь
встретится  ей,  пока  она  не  минует  селения.  Только  пройдя  пустырь  и
приблизившись  по береговой  тропе к  мысу, Ниссо перестала прислушиваться и
озираться.  Она  и сама  не  знала, что  она делает,  устремляясь  вслед  за
Шо-Пиром. Она не шла, а почти  бежала, ширя  во  мраке глаза, слышала только
биение  своего  сердца,  почти не  обращая  внимания на тропу, каждую минуту
рискуя  сорваться  в пропасть.  Только природный  инстинкт,  только  кошачья
ловкость горянки  помогали ей обходить  препятствия,  почти не глядя на них,
ступая  босыми ногами только на  те камни, которые не обрушились бы вместе с
ней вниз, и в глубине души  она была признательна Бахтиору, который исправил
эту тропу так, что нигде не надо было вступать в холодную воду.
     Так,  не  останавливаясь, не замедляя шага, до крайности  напрягая свое
молодое неутомимое сердце, Ниссо  спускалась все ниже по этой ущельной тропе
вдоль  шумной  реки  Сиатанг. Только бы не  пройти мимо  спящего  где-нибудь
здесь,  уже недалеко,  Шо-Пира!  Ниссо не  думала ни о  том, что она  скажет
Шо-Пиру, ни о том, что он сделает, проснувшись и увидев  ее,  - ни о  чем не
думала Ниссо, кроме того, что вот увидит его, увидит...
     Там,  где  ущелье чуть  расширялось и  вдоль  берега высились  когда-то
упавшие скалы, Ниссо задерживалась и, проникая во все  расщелины,  ощупывала
их в темноте  руками. Нет, он не  здесь, значит дальше. И Ниссо устремлялась
дальше.
     К  середине ночи Ниссо ушла уже так далеко от селения, что  усомнилась:
не  прошла ли она  все-таки мимо  Шо-Пира?  Остановилась,  предста