пертой  лавке, перед  зевающим купцом. Между ними
лежали  мокрые  лохмотья  одежды  Ниссо,  и  Кендыри  рассказывал  о  ночном
посещении дома Шо-Пира.
     Лучи пробивались  в  щели  между  створками  резных  дверей  и освещали
загромоздившие лавку товары. Здесь было  все, что только могло  понадобиться
жителю  гор: расписные ленчики седел  и чугунные котлы; анилиновые краски  в
банках  с красивыми яркими этикетками; румяна и розовая каменная соль; чалмы
и иголки;  кривые ножи  и круглые зеркальца; сухой горох в джутовых мешках и
таинственные тибетские снадобья от всех болезней;  зеленый подъязычный табак
и разноцветная пряжа; медные браслеты и глиняная посуда; узкогорлые кувшины,
душистые мази,  бобы и просо -  все, что можно привезти на ослах с базаров и
из  колониальных  магазинов  любого  захолустья  Востока.  Все  эти  товары,
покрытые пылью, лежалые и, видимо, слишком дорогие для жителей  Сиатанга, не
обновлялись  годами. И  всякий раз, глядя на них, купец думал  о наступающей
бедности и предавался  воспоминаниям об  ушедших годах доходной  торговли  с
мирами и  сеидами.  Жители  Сиатанга изредка  обращались  к купцу  только за
съестными   продуктами  да   за   опиумом,  распространяемым  Мирзо-Хуром  и
составляющим главный источник его доходов. Торговля его обычно была меновой,
и только  осенью задняя половина лавки наполнялась зерном и мукой,  которыми
он  сразу после  сбора урожая взимал с ущельцев  накопленные  за год  долги.
Поздней осенью он отвозил часть муки  и  зерна  в Яхбар и, хорошо нажившись,
привозил в  лавку новый  запас опиума и все то, без  чего не  могли обойтись
ущельцы. Другую часть зерна  он хранил в своей  лавке  до самой весны, чтобы
под  огромные проценты ссужать его  ущельцам  при  наступлении поры посевов.
Зимою,  когда в  селении, отрезанном  снегами от всего мира, наступало худое
время,  ущельцы  приходили к  купцу за  чашкой пшеницы, за  мерой гороху, за
несколькими пиалами сухих тутовых ягод. Прежде  Мирзо-Хур никому ни в чем не
отказывал, зная, что только смерть может скрыть от  него должника. Но теперь
настало  иное  время. Мало  ли что  может случиться! И  все чаще приветливые
разговоры Мирзо-Хура  кончались для смиренных и почтительных ущельцев ничем:
у них  не было  ни серебряных денег,  ни  хорошей одежды, ни крепкой посуды,
какую они могли бы оставить в залог. А урожай, неизменно обещаемый ими,  уже
не был надежной меновой ценностью с тех пор, как в селении появился Шо-Пир.
     Слушая  Кендыри,   Мирзо-Хур   пощипывал   жесткую   бороду  и,   хмуря
угольно-черные брови, глядел на него исподлобья.
     - Лучше нее, - говорил Кендыри, - я видел только девчонку в Хорасане, -
это было другое полукружие моей жизни. Я тогда был одет, как ференги, и ехал
верхом в Нишапур к брату местного халифа.  Хорошее путешествие было! На ночь
остановился  в каком-то саду. Выходит  женщина, выносит  мне  вареные  яйца,
кислое молоко,  а  я посмотрел на  нее, -  знаешь,  в  гареме Властительного
Повелителя нет таких женщин! Она думает: я - ференги, а я ей говорю: "Поедем
со мной, женой  моей будешь, в  Мешхеде  у  меня дом..." Она ехать не хочет.
Ночью я схватил ее, связал, положил на лошадь, три камня отъехал...
     Кендыри  долго   рассказывал  историю  одного  из   своих   похождений,
похвалялся красотой хорасанки.
     - Но и эта неплоха тоже. Как первая луна, самый расцвет!
     - Почему же ты в дом не вошел?
     Кендыри оскалил зубы в сдержанной, холодной улыбке.
     - Дело, Мирзо, прежде всего! И разве хороший охотник стреляет издалека?
Ничего, время придет, купец. Открой дверь немножко, платье ее посмотрим.
     Мирзо-Хур  толчком  руки  приоткрыл  створку  двери. Яркий луч  упал на
платье Ниссо. Разложив мокрые  лохмотья на коленях, купец вглядывался в узор
ткани.
     - Это не Яхбар. Это Гармит, - сказал он. - Ты помнишь купца Мухибулло?
     Кендыри прищурил глаза.
     - За четвертым перевалом живет? У озера?
     - Так...  Еще,  может  быть, у Самандар-бека куплено.  Но  этот  узор -
гармитский. Его делают только  в трех селениях: в Дильшурча, в  Наубадане, в
Джуме.  Там есть старухи,  знают  его.  В других  селениях  забыли.  Видишь:
красная  нитка  с желтой, знаешь этот  цветок?  Хаспрох это, вырос  из  пота
Аллаха. Зеленый этот - поперек ему - что? Э, Кендыри, скажи  - что? Все-таки
ты  меньше  моего  знаешь. Никто  не  знает теперь,  я  знаю. "Об-и-себзи" -
называется  этот цветок. Когда зеленое знамя ислама вступило в Лиловые Горы,
шел кровавый  дождь.  Это воины  доблестных войск Властительного  Повелителя
истребляли неверных  огнепоклонников. Слава  Аллаху, всех  истребили, и там,
где прошло зеленое знамя ислама,  вырос  зеленый цветок,  - старые люди  так
говорят.  Этот цветок  здесь и вышит. Надо  узнать, кто из Яхбара  в эти три
селения ходил. А вот это, смотри...
     Тяжелый и неповоротливый Мирзо-Хур, сидя  на ковре, толстыми, мясистыми
пальцами, украшенными  перстнями,  перебирал  одежду  Ниссо.  Увлекшись,  он
разобрал  значение  всего узора, обрамлявшего  ворот рубахи. Потом  небрежно
швырнул ее на колени Кендыри.
     - Пойдешь?
     - Пойду, - сухо ответил Кендыри.
     -  К  риссалядару сначала зайди и к  Арбоб-Касиму...  К  Азиз-хону  еще
зайди, у них уши острые, может быть, раньше узнаешь, у кого пропала жена или
дочь... А если не узнаешь, благословен  путь твой да будет,  иди в Гармит...
Если найдешь хозяина, скажи: дорогое дело, но можно вернуть...
     -  Ты объяснишь тут:  я за  товарами  ушел, -  думая  о  чем-то  своем,
небрежно произнес Кендыри и, свернув  платье Ниссо, вышел через заднюю дверь
во двор.


5

     Мирзо-Хур, отвалив большой  камень, распахнул  настежь двери лавки.  На
траве  под  тутовым деревом  сидел  оборванный  Карашир. И хотя  это  только
Карашир, не  имеющий даже халата,  самый бедный,  самый захудалый  факир, на
котором едва держатся  лохмотья грязной овчины, Мирзо-Хур с  удовлетворением
щурит глаза. Ведь Карашир - один из тех, кто работает у Шо-Пира, кто признал
новую  власть,  повинуется каждому слову Бахтиора,  нарушает  Установленное,
открыто  смеется  над  ним...  И   если  Карашир  сидит  здесь,  покорный  и
терпеливый, значит, он, вероятно,  долго боролся с собой  и сюда его привела
та слабость, о которой хорошо  знает Мирзо-Хур... Конечно, он пришел просить
опиума, и надо ему опиум дать, но сначала поговорить с ним...
     Мирзо-Хур располагается посередине ковра.  Карашир молчит. Может  быть,
он стесняется заговорить первым? А вдруг так и не заговорит, встанет, уйдет?
     -  Наверно,  ко  мне пришел, сел  под  моим  деревом? - не вытерпев,  с
нарочитой грубостью говорит Мирзо-Хур.
     -  К  тебе.  Говорить  пришел!  -  не  вставая и  не кланяясь, отвечает
Карашир, сидя в той же позе, что и купец.
     - Значит, благодарение покровителю, хочешь сказать: привет?
     - Пожалуй, скажу: привет! - отвечает Карашир. - У тебя мука есть?
     "Ах,  вот  как,  мука!  - с неудовольствием думает купец.  -  Это  дело
другое:  значит, от советской власти муки не дождался. Но от меня тоже ее не
получит!"
     Опыт,  однако, приучил Мирзо-Хура никогда не  отвечать на вопрос сразу.
И, испытующе взглянув на насупленного Карашира, он медленно произносит:
     -  Зачем через траву кричать  будем? Иди, Карашир, сюда. Есть ковер для
хорошего разговора.
     Карашир неохотно проходит в лавку, - присаживается на ковер, глядит  на
купца надменно и важно, будто проситель не он, а купец. Молчит.
     - Та-ак! - произносит купец. - Теперь разговор пойдет. Скажи,  Карашир,
зачем тебе мука?
     - Урожай еще не собрал. Детей много. Полмешка муки дашь, соберу урожай,
целый мешок отдам.
     -  Мешок мало.  Три мешка  дашь!  - грубо  заявляет купец и  насмешливо
глядит Караширу в глаза.
     Карашир, уязвленный этим взглядом, отвечает резко:
     - Большую пользу себе делаешь? Корыстно нажиться хочешь?
     - Всякий человек делает себе пользу.
     - Не всякий бесчестно.
     - Честность - для маленьких. Для больших - нет честности, иначе не было
бы больших людей.
     - Есть и большие люди четные! - Карашир вызывающе глядит на Мирзо-Хура.
     - Кто же? - купец язвителен, потому что  уже знает ответ. - может быть,
ты хочешь сказать - твой Шо-Пир?
     - Что можешь плохого сказать о нем?
     - Ха! Чужую женщину взял!
     - Не знаю я этого... - Карашир небрежно почесывает голое колено.
     Самоуверенность Карашира раздражает купца. Не такого он ждал разговора.
     - Ты не знаешь  - все знают.  Тебя заставляет работать, обещает блага в
этом  мире...  Когда ты  есть  захотел,  ко  мне посылает:  "Бери  у купца"!
Честность!
     - Неправда, - горячо возражает Карашир. - Он не посылал меня.
     - Ха! Сам пришел! Против воли его?
     - Против  воли, вот, да! Против него я пошел! Мой  стыд, а не его стыд.
Жуликом  он называет тебя, не велит ходить к жулику. Жулик ты и  есть. Дурак
я, пошел к тебе. Не надо от тебя ничего. Дела с тобой не имею.
     Карашир порывисто встает, запахивает полы овчины, обдав купца ее кислым
запахом.
     Мирзо-Хур сразу соображает,  что даже с таким должником расставаться  в
ссоре  не следует, быстро протягивает руку к полке, загроможденной мелочными
товарами,  выхватывает маленький  мешочек,  молча сует  его Караширу. В лице
Карашира растерянность и борьба.
     -  Нет!  Не  возьму,  не  надо,  - сдавленным  голосом  произносит  он,
соскакивает с порога и торопливо идет от дома.
     - Погоди, Карашир!  -  кричит ему вслед купец. - Сегодня голодной будет
душа, курить захочешь, ко мне придешь - не дам. Сейчас бери... На!
     И брошенный купцом мешочек падает у  ног  Карашира. Карашир хочет гордо
переступить его, но останавливается. Медлит раздумывая,  быстро наклоняется,
сует  опиум  за  пазуху,  прижимает его  к  груди и,  виновато ссутулившись,
уходит, не смея  обернуться к победившему  его и на этот раз  Мирзо-Хуру.  А
купец с торжествующей насмешливостью глядит ему вслед, стараясь унять только
теперь закипающий гнев...
     За  большими камнями,  там,  где  тропа  свернула к  селению,  Карашира
ожидает  жена. Эту еще молодую, но уже иссохшую женщину недаром  зовут Рыбья
Кость. Дав  ей такое прозвище,  ущельцы давно позабыли  ее  настоящее имя, и
даже сама Рыбья  Кость  редко вспоминает о  нем.  Удлиненное желтое  лицо ее
всегда печально и строго, темные узкие глаза смотрят вниз, - кажется, за всю
свою  жизнь она не взглянула на светлое небо. Ожидая Карашира, она сидит  на
камне так неподвижно, будто сама превратилась в камень.  Черные растрепанные
волосы спадают на  плечи, засаленная  длинная  рубаха  неряшливо распахнута.
Скрещенные на коленях пальцы обтянуты  такой  сухой и сморщенной  коричневой
кожей, что, кажется, невозможно их разогнуть. Дома ее ждут восемь  голодных,
полуголых детей, и она  думает,  что правильно  сделала,  заставив  Карашира
пойти к купцу.  Если он даст муки, - все равно, что будет потом, - только бы
он дал  Караширу муки!  - она сделает сегодня лепешки  и сама тоже будет  их
есть. Она не ела их уже целый год и, представляя себе их вкус, с нетерпением
глядит  на  тот камень,  из-за  которого сейчас с мешком на плечах  появится
Карашир.
     Но  когда Карашир, наконец, появляется  и Рыбья Кость хорошо видит, что
за  плечами его  нет ничего, ее  худое лицо  искажает злоба.  Карашир  робко
приближается  зажимая мешочек с опиумом под мышкой: вот, в  руках у него нет
ничего, вообще нет ничего, пусть она даже распахнет овчину... Такая неудача,
такая судьба: купец на дал ему ничего!
     -  Почему  не  дал?  - вставая, хрипло спрашивает Рыбья  Кость.  -  Что
сказал?
     - Сказал:  кончилась для таких, как  я.  Ничего,  зато я  колючие слова
бросил ему в лицо, пусть подавится ими.
     Рыбья Кость молчит.  Ведь  вкус  лепешки был  уже у нее во  рту... Нет,
что-нибудь тут не так, дурак ее муж, и, конечно, он виноват.
     - Просить не  умеешь!  -  выкрикивает  она. - Гордый очень!  У русского
гордости научился,  веришь  ему, а голодным надо забыть о гордости:  хочешь,
чтоб дети твои  передохли? Иди  домой, без  тебя  обойдусь,  о  себе  только
думаешь! Будет у нас мука!
     И Карашир покорно  побрел домой. Он думал о мешочке, зажатом у него под
мышкой. Он  думал о том,  что, все в  мире презрев,  он будет видеть  страну
счастливых и жить в ней и весело болтать с женщинами, совсем не  такими, как
эта злая его жена!
     А Рыбья Кость почти бегом миновала деревья на берегу перед лавкой купца
и смело переступила порог.
     Купец встретил ее таким холодным, презрительным  взглядом, что смелость
ее сразу исчезла. Она опустилась перед ним на ковер, скрестив босые ноги.
     - Ну? Теперь ты пришла?
     - Пришла!... Муж мой дурак, не умеет  просить...  Теперь я иначе прошу,
почтенный. Ты давал нам раньше, теперь тоже дай, много не надо, дай, сколько
велит тебе бог; сама буду я отдавать...
     - Сейчас можешь отдать? - нагло глядя на нее, процедил купец.
     - Что есть у меня сейчас?.. Ио, Али!.. Ты говоришь...
     Но испуг Рыбьей Кости сразу же сменяется равнодушной покорностью.
     - Пусть так... Твоя воля, достойный.
     Она думает о  детях  и о вкусе горячих лепешек. Купец  пренебрежительно
оглядывает  ее, лениво встает, проходит  в темную половину лавки, выносит на
свет две черствые гороховые лепешки, швыряет их под ноги женщине.
     - Рыбья Кость!.. Обглоданные кости нужны  собакам!.. Но я добр, иди! За
эти прекрасные лепешки тебе ничего отдавать не придется.
     И Рыбья Кость, пряча свое унижение, опустив голову так, что разметанные
волосы упали на лицо, неуверенным шагом побрела  прочь от лавки. Лепешки она
прижала к груди и совсем не думала о еде.
     Когда  она скрылась за поворотом тропы, Кендыри.  Собравшийся в дальний
путь, вышел из глубины лавки.
     - Ты видел? - усмехнулся купец. - Я не слишком жадный...
     - Видел, -  безразлично произнес  Кендыри  и  даже не улыбнулся. - Я бы
подавился  такой...  Видишь, на бедность свою  жалуешься  ты  напрасно: свой
товар отдаешь не только в кредит!
     - Конечно.  И  пусть  этот  нищий дурак не  думает,  что,  назвав  меня
жуликом, он дал мне это слово в подарок... Я тоже не бываю в долгу!..


6

     Проведя день в безделье, Ниссо к  вечеру забрела  в дальний уголок сада
и, ползая на  корточках под  тутовыми деревьями, собирала сладкие ягоды. Они
были темно-синими,  крупными, - таких  крупных ягод в своем  Дуобе Ниссо  не
видела никогда. В саду Азиз-хона  было несколько  деревьев с  очень крупными
ягодами,  но те  были желто-розовыми, и их приторно-пряный  вкус не нравился
Ниссо.
     Ниссо потеряла поясок.  Длинная  рубаха старой  Гюльриз  волочилась  по
земле,  мешала.  Ниссо  постепенно наполнила подол ягодами.  Она  и сама  не
знала, зачем и для кого собирает их.
     Ей никуда не хотелось уходить  из  этого с  ада. Она чувствовала себя в
безопасности, не думала ни о чем.
     Услышав мужские  голоса, Ниссо притаилась за деревом. Она не испугалась
и  поняла,  что,  в  сущности,  весь   день   дожидалась  возвращения  этого
непонятного, доброго человека. Вот он идет, мелькая за  стволами деревьев, с
тем, другим, которого зовут Бахтиор. Этот другой ничем не примечателен, - он
такой же, как все; но русский...
     Не выдавая своего присутствия, Ниссо прислушивается к спокойному голосу
русского. Он  сейчас  не  смеется, он говорит что-то очень  решительно,  как
хозяин; Ниссо напрасно старается расслышать слова: сад шелестит листвою.
     Пойти в дом? Девушке хочется поближе посмотреть на Шо-Пира, но все-таки
лучше остаться здесь.
     Ниссо садится на траву,  лениво пересыпает собранные  ягоды и,  выбирая
самые крупные, не спеша отправляет их в рот. По всему саду раздается громкий
зов:
     -  Ниссо! Э-гей,  Нис-со!.. Вздрогнув, Ниссо  отпускает  подол  рубахи,
ягоды сыплются на траву.
     - Ниссо! Ну, иди же сюда. Где ты запряталась?
     Надо, пожалуй, послушаться. Ниссо выходит навстречу Шо-Пиру.
     Столкнувшись с  нею лицом  к лицу,  Шо-Пир начинает неистово  хохотать.
Ниссо обижена, озадачена - стоит, смущенно улыбаясь.
     - Хороша! Ох, хороша!  - подбоченясь, выговаривает, наконец,  Шо-Пир. -
Да ты посмотрела бы на себя! Ну просто чучело чучелом!
     Тут только  Ниссо  замечает,  что рубаха  сверху донизу измазана, что к
липким рукам пристала земля.
     Она хочет убежать, но Шо-Пир удерживает ее.
     - Идем, идем... Обедать пора.
     И, шутливо подтолкнув Ниссо, ведет ее к дому.
     - Что ты ей, нана, такую рубаху дала? Она в ней, как цыпленок в мешке?
     - А не знаю, не  знаю! - отвечает  Гюльриз - Весь  день не подходила ко
мне... Ниссо, повернись! Где поясок? Потеряла? Какая  богатая! Возьми теперь
вот эту веревочку.
     - Да пойди ты, умойся скорее! - говорит Шо-Пир, и Ниссо послушно уходит
за угол дома.
     Бахтиор выносит из кладовки пиалку с  абрикосовой халвой. Шо-Пир знает:
Гюльриз сварила эту халву, чтобы приберечь ее к Весеннему празднику.
     -  Что, Бахтиор,  весна  на  душе у тебя?..  измазалась,  как  теленок,
невеста твоя! Мыться ее послал.
     Бахтиор, вспыхнув,  прикрывает халву ладонью,  но  не  относить  же  ее
обратно в кладовку!
     -  Ты  шутишь,  Шо-Пир, кто-нибудь  услышит,  знаешь,  какие  разговоры
пойдут? Председатель сельсовета чужих женщин крадет?
     -  Какая  она  женщина?  Не успела  еще на  мир  взглянуть, -  женщина!
Девчонка она!
     - Нет, не девчонка! - убежденно произносит Бахтиор. - Женщина.
     - И тебе, наверное, нравится? Скажи, нравится?
     Бахтиор никак не может привыкнуть  к  подтруниваниям  Шо-Пира. Он готов
обидеться, а Шо-Пир продолжает:
     - Впрочем, почему бы в  самом деле тебе на ней не жениться? Конечно, по
советскому  закону. Ведь  можешь же  ты  ей понравиться? Тебе двадцать  есть
уже?.. Ну  вот, поживет она у нас, подрастет, полюбит тебя. Ростом не  вышел
немножко, но зато весел и горяч - во!
     Гюльриз выносит из дома котелок гороховой каши.
     - Сходи за девчонкой, нана! Что она там пропала?
     -  Рубашку  стирает...  - возвращаясь,  говорит старуха. - Очень ты ее,
Шо-Пир, напугал.
     - Да подай ей другую. Вот, в самом деле, коза!..
     Когда,  наконец,  чистую, свежую,  с  заплетенными косами Ниссо удалось
усадить за стол, она  заявила,  что наелась  тутовых ягод. Шо-Пир не стал ее
уговаривать, но велел ей сидеть со всеми.
     Он  с  удовлетворением заметил,  что Ниссо меньше  дичится, на  вопросы
отвечает  охотно,  хотя  и  сдержанно.  Она  уже  запросто  разговаривала  с
Бахтиором,  и он смущался,  удивляя этим  Шо-Пира, который не  узнавал в нем
всегда решительного и смелого парня.
     Энергия и  решительность  Бахтиора понравились Шо-Пиру  в первый же год
его  жизни  в  Сиатанге.  Именно  потому  он  и  добился  избрания  Бахтиора
председателем  сельсовета;  самого же Шо-Пира ущельцы  выбрали  заместителем
Бахтиора.
     В то время  Бахтиору  было семнадцать  лет. Придя в  Сиатанг, Шо-Пир, -
тогда  еще  вовсе  не  Шо-Пир,  а  демобилизованный  красноармеец  Александр
Медведев,  -  зашел в первый  же тутовый сад, где вода канала была почище, а
деревья  давали  плотную тень. Снял  с  себя  вещевой  мешок,  двустволку  и
брезентовую полевую сумку, скинул с плеч скатку шинели и устало опустился на
сочную траву.
     Жители селения рассаживались вокруг на траве, беззастенчиво разглядывая
незнакомца, с наивным  любопытством ощупывали его одежду и вещи... И  завели
между  собой  ожесточенный  спор.  Особенно  горячился  молодой  черноглазый
ущелец,  -  он  чуть  не  подрался с  двумя  стариками, утверждавшими что-то
повелительным,  гневным   тоном.  Александр  еще  не  понимал   тогда  языка
сиатангцев, но позже узнал: старики хотели его прогнать, и  только факирская
молодежь,  решив, что пришел он  "от  настоящей  советской власти", отстояла
его.
     Парнем, возглавившим местную молодежь, был Бахтиор. С того самого дня и
подружился