ройку,  несколько басмачей  подползли к дверям  и к окну.
Направив винтовку в щели  между мешками и притолокой, басмачи дали несколько
выстрелов.  На Мариам с потолка  посыпалась  глина.  Сунув руку  с наганом в
щель, Мариам  ждала. На мешок  легла  чья-то рука.  Мариам  сразу  же нажала
спусковой  крючок.  С  пробитой  насквозь рукой,  разразившись  проклятиями,
басмач   откатился  в  сторону.  Град  ответных  выстрелов  оглушил  Мариам.
Выпущенные  в упор  басмаческие  пули,  взрезая мешки,  застревали в  зерне,
другие с  коротким свистом прошли под потолком, но ни  одна из них не задела
Мариам.
     Уже не  помня себя,  она  выпускала пулю  за пулей  туда,  где,  по  ее
предположению, стояли приникшие к стене басмачи, и вдруг почувствовала,  что
наган  дал  осечку.  Покрутив барабан,  убедилась,  что  все  гильзы  пусты.
Дрожащими  пальцами  Мариам  разорвала  картонную  коробочку   с   запасными
патронами. Попробовала ногтями извлечь из барабана пустые гильзы, но они  не
поддавались. Стала выталкивать их маленьким шомполом...
     Не  слыша  стрельбы,  басмачи  тоже перестали стрелять. В  нетерпеливом
волнении  Мариам выталкивала из барабана гильзу за гильзой, ни на что больше
не  обращая внимания. Если  бы  она взглянула  наверх, она увидела бы голову
басмача, который по  крыше подполз к дымовому  отверстию; он соскользнул  на
мешки,  легким прыжком кинулся на Мариам. Схваченная сзади  за  шею,  Мариам
беспомощно забилась, стараясь освободиться, изо всей силы сжимая  теперь уже
бесполезный наган. Но басмач так сдавил ее горло, что она захрипела, руки ее
бессильно упали, и, выронив наган, она потеряла сознание.
     - Э! Не стреляй  сюда!  Я  схватил ее! Больше  никого нет! -  прокричал
басмач, отваливая мешки.
     ...Если бы эти басмачи не приняли Мариам за Ниссо, которая могла быть в
этом доме, они, конечно, тут же убили бы ее. Но радуясь, что нашли и забрали
беглую  жену Азиз-хона,  рассчитывая  на хорошую  награду, они  ограничились
проклятиями  да  несколькими  ударами  плетей  по  телу  лежащей перед  ними
женщины.
     Убедившись,  что  в доме никого больше нет, оставив  лежать на  террасе
сшибленную ударом  кулака  в грудь Гюльриз, басмачи положили Мариам  поперек
седла,  привязали  ее,  подошли  к  лежащему  под террасой,  давно умолкшему
басмачу, перевернули  его, ощупали. Он  был мертв.  Коротко переговариваясь,
взяли труп на другое  седло, вскочили на лошадей и шагом  тронулись  вниз, в
селение.  Раненый  басмач, обмотав  руку  сорванной  с головы  чалмой,  ехал
позади, издавая короткие стоны и вполголоса бормоча проклятия.
     Мариам очнулась в башне Бобо-Калона, не  понимая,  ни где она, ни что с
ней.  Руки и  ноги  ее были  связаны, тело  жгла  нестерпимая  боль.  Мариам
застонала. В затуманенное сознание проник  повторяющий ее  имя  голос Ниссо.
Все громче, все настойчивей Ниссо твердила:
     - Мариам... Мариам...
     - Я тут, Ниссо, - через силу произнесла Мариам. - Где мы?
     - В башне, Мариам... В крепости... Ты уже давно здесь. Без памяти была?
     - Наверно.
     - А кости у тебя целы?
     - Кажется, да. Я стреляла. Убила одного или двух.
     - Ты тоже связана?
     - Да... Тебя избили?
     - Нет, мешок на голову, - сразу как выбежала... Держали в камнях, потом
сюда... А нана жива?
     - Не знаю. Закричала, упала... Ты можешь ко мне подползти?
     - Попробую.
     Ниссо сделала усилие, перекатилась, легла рядом с Мариам.
     - Давай я веревки твои перегрызу. Хорошо?
     - Хорошо.
     Ниссо, изворачиваясь, коснулась лицом руки Мариам.
     - Повернись на бок, можешь?
     Мариам тяжело повернулась, застонала.
     - Больно тебе?
     - Очень...
     - Ты мокрая... Ты в крови?
     - Может быть... Так удобно тебе? Грызи!
     Ниссо  нашла зубами  веревку, связывающую  руки  Мариам.  Отплевываясь,
тяжело дыша,  отдыхая, она, наконец,  перегрызла узел,  и  Мариам со  стоном
развела занемевшие руки.
     - Тут змеи, - сказала  Ниссо.  -  Когда ты лежала, как мертвая, одна по
лицу моему проползла. Но не  укусила меня. Теперь  попробуй ты развязать мои
руки. Вот они, на!.. Тебе больно опять?
     - Ничего... повернись так, чтоб я достала. Вот так!
     Мариам довольно легко развязала узел шерстяной веревки. Освободив руки,
Ниссо нащупала пальцами тело и лицо Мариам.
     - Длинные ссадины. Вздулись. Плетьми тебя, да?
     - Наверно. Не помню я... Слышишь?  Барабаны тут рядом  теперь... Что мы
сделаем, если сюда войдут?
     - Не знаю. Как ты думаешь, они нас убьют? Наверно, убьют.
     - Меня убьют, я стреляла... Тебя Азиз-хон, наверно,  к себе возьмет. Ты
его видела?
     - Не видела... Я не дамся. Пусть меня тоже убьют!
     - А если они нас будут сначала мучить?..
     Развязывая  узлы на ногах  Мариам,  Ниссо долго  молчала. Веревки с ног
Мариам спали. Ниссо занялась развязыванием своих.  Мариам попробовала сесть,
но, застонав, откинулась на спину.
     - Я не хочу, чтоб они меня трогали, - сказала Ниссо.
     - А что сделаем мы?
     - Знаешь, что?.. Лучше мы сами друг друга убьем... Они войдут, а мы уже
мертвые... Вот! Не будут нас мучить... Мне умереть не страшно.
     - Мне тоже не страшно.
     - А может быть, сначала попробуем убежать?
     Мариам промолчала. Она знала,  что не может двигаться. Потом сказала: -
Пощупай стены!
     Ниссо поползла к стене, встала, шаря в темноте по неровным камням сухой
кладки. Обошла  кругом  всю стену, приблизилась к двери. За дверью слышались
мужские голоса. Ниссо прислушалась. Касаясь стены, тихо вернулась к Мариам:
     - Нет, Мариам. Убежать нельзя... Знаешь... Мне очень хочется жить!
     - И мне тоже... Вот не думала никогда, что так будем!
     -  Я тоже не думала... А как  мы можем друг друга убить? Если  я возьму
камень - может быть, из стены выворочу его -  и ударю тебя... Нет, Мариам, я
не могу тебя убивать... Может быть, ты меня можешь?
     Мариам ничего не ответила. Обе долго молчали.
     - Знаешь что, Мариам?.. Я хочу  тебе сказать. Теперь можно сказать... Я
люблю Шо-Пира... Как ты думаешь, что будет с ним? Убьют его тоже?
     - Не знаю, Ниссо... Может быть, он спасется.
     - Он  сильный. Если на  него нападут, он многих  сначала убьет... Я его
люблю...
     - Я знаю, Ниссо. Я догадывалась... А он тебя?
     -  Он меня?..  Он... теперь скажу  тебе, - он  тоже! Он сам сказал мне.
Ночью, тогда, когда он ушел, я к нему прибежала... Там, на тропе...
     - Там, на  тропе,  Бахтиор, Карашир  и  другие, - задумчиво  произнесла
Мариам. - Неужели их всех убили?
     Снова наступило молчание.
     -  Я думала, я  буду  счастливой, - сидя рядом  с подругой,  промолвила
Ниссо. - Я уже, знаешь, почти счастливой была...
     - А что бы ты делала, если б не это?
     - О! Я много бы делала! - горячо воскликнула Ниссо. - я  бы замуж пошла
за Шо-Пира. Я бы  сказала ему: поедем в Волость, потом дальше, еще дальше...
В  Москву...  Все  увидела бы, узнала, как  большие люди живут. Я училась бы
там... как добиться, чтоб в  мире не было больше черных душ. Я... я не знаю,
что я бы сделала, только очень много хорошего!
     - А тебе Бахтиора не жалко?
     - Если б не это?
     - Да, если бы не это...
     -  Ничего,  он другую невесту  нашел бы...  Он  хороший...  А теперь...
Мариам мне страшно!
     - Да, Ниссо. Это, наверно, конец...  Если  я умру, а ты будешь  жива...
Мало ли что бывает, вдруг ты будешь жива...
     - Нет, я не буду жива.
     -  Я  говорю:  если...  Если  ты  будешь жива,  ты  никогда  обо мне не
забудешь?
     - Никогда, Мариам...
     - Тогда ты поезжай в Уро-Тепа, пойди в райком  комсомола. Там есть один
человек.  Мухамеджанов  Ирмат. Черные глаза у него,  волосы  черные... Скажи
ему, как я  умерла... И еще скажи,  -  голос Мариам  зазвучал совсем тихо, -
скажи: я любила его... Скажешь?
     - Почему ты так говоришь, Мариам? Меня тоже убьют...
     - Может быть, Ниссо, может быть... А если нет - скажешь?
     -  Если  нет, скажу...  Мариам, что  нам делать  сейчас?  Ты не  можешь
встать? Тебе все еще больно?
     - Больно.
     - Где?
     - Везде, Ниссо... Голова, грудь, живот...
     - Проклятые псы, что они с  тобой сделали! Если б я только  могла убить
Азиз-хона... А  если  мы сразу  откроем дверь и вдруг выбежим? Пусть  драка,
пусть нас сразу убьют, так лучше...
     - Конечно, лучше... Поцелуй меня, и я попробую встать!
     Ниссо осторожно обняла подругу, прижалась к ее  губам,  отодвинулась и,
ощутив на своих пальцах ее липкую кровь, обтерла руки о платье.
     - Вставай, я помогу тебе...
     Мариам,  сдерживая стон, встала на  колени,  затем, с помощью Ниссо, на
ноги.
     - Я сразу кинусь на дверь, а когда дверь откроется, ты выбегай, хорошо?
     - Хорошо... Давай поцелуемся еще раз.
     Подруги обнялись.
     - Я... я... Знаешь, Мариам? Солнце хотела я еще раз увидеть!  Ну, пусть
так, ничего. Стоишь?
     - Стою!
     Ниссо отошла в глубину помещения, разбежалась, ударилась в дверь. Дверь
сразу распахнулась. Ниссо выскочила из башни. Мариам сделала шаг, упала...
     С криком:  "Э-э! Держи!" -  два сидевших за дверьми басмача  кинулись к
Ниссо.  Она  опрометью  помчалась  дальше. Впереди  пылал  огромный  костер,
окруженный сидящими басмачами. Басмачи сразу вскочили, схваченная  ими Ниссо
забилась, царапаясь, кусаясь, стараясь вырвать у кого-нибудь из них нож...
     Держа  Ниссо за  руки,  за плечи,  за горло, ворча в ярости  и  ругаясь
вполголоса басмачи мгновенно скрутили ее и, обмотав всю веревками, поволокли
к башне. Другие втащили в башню накрепко связанную Мариам.
     Дверь захлопнулась. В башне стало темно. Лежа ничком на каменном  полу,
Ниссо плакала. Мариам опять была без сознания и чуть-чуть стонала.


5

     Полдня  продолжалось пиршество. Несколько раз Азиз-хон посылал гонцов к
выходам  из  долины, - туда,  где  стояли  дозорные.  Гонцы  возвращались  и
сообщали, что ничего нового нет.  По ущельной  тропе вниз и вверх разъезжали
патрульные.
     От  одного к  другому  передавалась  весть о местонахождении  каравана.
Караван уже подходил к устью реки Сиатанг, во второй половине дня должен был
вступить в ущелье и остановиться на ночь на той единственной площадке, где в
реку впадал маленький приток.
     Прийти  в  селение  караван  мог  поздним  утром  следующего дня. Гонцы
сообщили Азиз-хону:  караван  состоит из тридцати вьючных лошадей и тридцати
девяти  ослов, с  Шо-Пиром идут  еще двое русских  - один маленький,  тощий,
другой  толстый  и  большой, все время подсаживающийся  то  на лошадь, то на
осла;  у каждого  из  русских есть ружья, и еще одно ружье  есть у  главного
караванщика. Девять других караванщиков безоружны. В караване никто ни о чем
не подозревает.
     Получив эти сведения, Азиз-хон приказал риссалядару с наступлением ночи
поставить в ущелье засаду.
     Пиршество кончилось. Басмачи насытились жирной пищей. Азиз-хон объявил,
что  всем  надо  поспать,  ибо  большие  дела  нельзя  решать,  не  отдохнув
хорошенько  с  дороги.  Самые  почетные  люди  расположились  в  палатке  на
принесенных  из  селения  подушках  и  одеялах.  Остальные  басмачи,   кроме
дозорных, разлеглись спасть на кошмах и на коврах, а  то и просто  на камнях
под стенами. День был тихий и солнечный, небо безоблачно, беспокоиться  было
не о чем, и скоро в крепости послышался мирный храп десятков басмачей.
     Левый  глаз Азиз-хона  совсем заплыл.  Азиз-хон надвинул  на него  край
повязки хотел было  тоже лечь спать, но решил  сначала взглянуть  на  Ниссо.
Вышел  из палатки, медленно пересек  двор, не обращая  внимания на басмачей,
торопливо вскочивших на ноги, чтоб дать  дорогу своему хану: они почтительно
склонились, один  услужливо  распахнул дверь, -  солнечный  свет  ворвался в
помещение  башни. Азиз-хон остановился  на  пороге, увидел  Мариам и  Ниссо,
лежащих рядом и обмотанных веревками  от шеи до ног. Обе девушки зажмурились
от яркого света.
     Азиз-хон молча смотрел на Ниссо одним прищуренным, немигающим глазом.
     Не поднимая головы, сжав губы, Ниссо встретила  взгляд Азиз-хона, и он,
разглядывая девушку, лежащую перед ним, не мог понять, есть  ли  в ее глазах
страх, - они горели лихорадочным блеском.  На груди, на боку, у бедра платье
Ниссо  было  разорвано. Заметив  синие рубцы под веревками, Азиз-хон пожевал
губами, обернулся к часовому и негромко сказал:
     - Развяжешь ее, принесешь воду и плов!
     Часовой услужливо  поклонился  и побежал и риссалядару. Не взглянув  на
Мариам,  Азиз-хон повернулся,  вышел  из башни,  и второй часовой  сразу  же
закрыл   дверь.  Медленной   поступью   направляясь  к   палатке,   Азиз-хон
сосредоточенно думал. Он все еще не решил, как поступить с Ниссо. Он думал о
том, что  всего правильнее было  бы ее убить, и не  просто  убить, а долго и
мучительно  истязать,  но  что  это  успеется,  а  сначала  он  все-таки  ею
потешится,  пока ему не надоест. И если она  перед всем народом  покается  и
станет  молить  о  милости,  - может быть, он и увезет ее к  себе. Но там он
прикажет вырыть для нее яму, чтоб  только один солнечный луч проникал сквозь
щель крышки, на  которую навалят  камней; девчонка  будет жить  в этой яме и
думать только о нем, и плакать, и молить о пощаде или о смерти,  и пусть это
длится  годами, пока  он не умрет.  Конечно,  женой его ей  уже не быть, она
опозорила его, и этого простить нельзя, но пусть все Высокие Горы знают, как
он наказал ее, даровав ей жизнь, пусть все почитают его и устрашаются.
     Но сначала ее  надо судить, судить перед всеми и добиться ее покаяния -
угрозами, страхом, чем угодно добиться, чтоб видели  все, что  он  милостив,
даруя ей жизнь.
     Войдя в палатку, в круг спящих стариков, Азиз-хон лег на приготовленное
для него ватное одеяло, но, единственный из всех, так и не мог заснуть.
     Пролежав в раздумье часа два и  раздражаясь от боли, причиняемой раной,
Азиз-хон  толкнул  ногой  спящего рядом Зогара и, когда тот поднял голову  и
лениво протер глаза, произнес:
     - Скажи риссалядару, пусть зовет сюда весь народ. Решать дела будем!


6

     Настал  час,  когда  сиатангцы   и  Азиз-хон   со  всем  его  воинством
встретились лицом к лицу. Величественный, в пышных одеждах, скрестив ноги  и
сложив  на  животе  руки,  Азиз-хон  восседал  на  груде подушек перед своей
палаткой. По левую его  руку  небрежно развалился,  поджав бескровные  губы,
Зогар -  единственный юноша среди стариков. Справа  от Азиз-хона в  глубокой
задумчивости сидел прямой и строгий Бобо-Калон. Он был в дарственном ханском
халате, расшитом  по вороту золотом и серебром. Вся остальная знать вместе с
вернувшимися мирами и сеидами  расположилась на коврах тесным полукругом. За
ними и по концам полукруга сидели и стояли с винтовками воины риссалядара.
     Напротив, вдоль крепостной стены,  молчаливо теснились жители Сиатанга;
впереди, на паласах  и на коврах, - приверженцы Установленного, за ними,  на
камнях, нарушители древних законов - факиры  с  женами  и  матерями. Басмачи
согнали их  всех поголовно, в  селении  остались только  дети да те  избитые
накануне ущельцы, которые не могли ходить.
     Десять воинов расхаживали  по крепостной стене, держа наготове винтовки
и следя за ущельцами.
     Середина  крепостного двора оставалась пустой, и только в  самом центре
его, на большом  квадратном  ковре,  разложив  перед  собою свитки рыжеватой
бумаги, сидели халифа, Мирзо-Хур, Науруз-бек и риссалядар.
     Под  правым скатом палатки, в своей цирюльне, отдельно от всех пребывал
в  невозмутимом спокойствии Кендыри, и никто не обращал на него внимания.  С
холодным  интересом постороннего наблюдателя оценивая происходящее,  Кендыри
подумал, что важностью приготовлений к предстоящим церемониям Азиз-хон хочет
поразить воображение сиатангцев.
     Среди  факиров были Зуайда, Рыбья Кость и Гюльриз. Голова Гюльриз  была
обмотана белой тряпкой, под ввалившимися глазами набухли тяжелые синяки. Она
до сих пор ничего не  знала о Бахтиоре и, хотя верила, что он  жив, не могла
избавиться от мучительной тревоги.
     В глубине двора, вдоль канала, на длинной  коновязи стояли расседланные
лошади  басмачей.  Несколько коноводов, расхаживая  вдоль натянутого аркана,
подсыпали лошадям прямо на камни зерно,  - то  заветное, хранимое  ущельцами
всю  долгую  зиму  посевное  зерно,  которое  на  рассвете  было  перевезено
басмачами  из  разграбленного  дома Бахтиора.  Еще  не  тронутые  мешки  его
навалены высокой кучей над стеной мельницы, превращенной басмачами в ханскую
кухню.  Перед  мельницей  валялись  требуха,  копыта  и  окровавленные шкуры
зарезанных ханскими поварами овец и баранов...
     Ущельцы угрюмо  смотрят  на остатки своего скота, на рассыпанное зерно,
из-за которого  целый  год было столько споров  и разговоров. Уцелевший скот
ущельцев согнан в старый загон выше крепости, но ущельцы  понимают: ни одной
кровы, овцы и козы им уже не вернуть. Каждый из факиров думает теперь о том,
что  напрасно было  так  скупиться  в еде, так  выхаживать самого маленького
козленка,  беречь  малую  горсть  зерна.  Лучше было бы не голодать всю  эту
тяжелую зиму,  лучше было  бы самим  съесть  все  это,  чем  видеть,  как их
богатство  в один день уничтожается ненасытной  оравой насильников... Каждый
из факиров вспоминает сейчас свой тяжелый многолетний труд, свои разговоры с
Шо-Пиром  и  Бахтиором,  и  ссоры в  семье, и  рухнувшие  надежды на большой
урожай, на спокойную -  наконец-то сытную -  жизнь...  В один день, подобный
внезапному урагану, все  пошло прахом. Больше надеяться не на  что.  Прежняя
жестокая жизнь вернулась. Вот  сидят перед факирами бежавшие от  них сеиды и
миры, которые ничего не простят им, ничего не забудут, мстительности которых
не будет конца...
     Перешептываться  больше не о чем. Факиры думают одну  думу, поглядывают
на  винтовки  воинов и  молчат.  И  даже многие  приверженцы  Установленного
спрашивают  себя: станут ли они жить лучше? Зерно и  скот,  вся  утварь, все
имущество  уже взяты  из их домов воинами и,  нет  сомнения,  возвращены  не
будут!
     Последователи  Бобо-Калона всегда считали его  справедливым  и  мудрым,
знали, что он не любит чужих людей, но почему он сидит сейчас по правую руку
Азиз-хона в подаренном ему дорогом халате? Почему молчит и спокойно  смотрит
на  все нанесенные ущельцам обиды, на расхищение,  на  все  это  беззаконие,
творящееся  вокруг?  Неужели  же  этот  старец,  нищавший   на   их  глазах,
единственный из всех знатных людей  не захотевший  покинуть  Сиатанг, таил в
себе жажду мести?  И вот теперь, когда час мести пробил, он  торжествует так
же, как  все  сеиды  и миры,  как сам, презирающий  сиатангцев,  по-прежнему
могущественный Азиз-хон?  О чем  пойдет  разговор  сейчас?  Зачем плетьми  и
угрозами согнаны сюда все ущельцы? Каких повелений им надобно ждать? К какой
расплате готовиться?..
     Тишина. Только среди шепчущихся воинов слышен сдержанный смех. Чего еще
ждет Азиз-хон?
     По стене к покосившейся древней башне пробираются два басмача с кругами
тонкой и крепкой  шерстяной веревки. По выступам камней, помогая друг другу,
они карабкаются на  башню. Взоры всех ущельцев обращаются к ним, - зачем они
лезут на башню? Что будут делать там? Все выше, с камня на камень, - вот они
уже  на  верхней  площадке, разматывают веревку,  возятся там... Кое-кто  из
факиров  уже начинает догадываться,  но еще  никто себе  верить  не хочет...
Вдруг две  длинные  веревки, развившись,  падают  с башни, с  той стороны, в
какую башня наклонена. Немного  не достигнув земли, концы веревок повисли  в
воздухе.  Третий  басмач подходит  к основанию  башни,  хватается  за  концы
веревок, неторопливо скручивает их в петли. Те двое, наверху, подтягивают их
повыше, - теперь от петель  до земли примерно  полтора человеческих роста. И
все сразу понятно ущельцам, и шепот  волной  бежит  по испуганной толпе, и у