даром. Обещал краски мне дать.
     - Дал?
     -  Дал шерсть обратно,  сказал:  халат сделай, сделаешь - краски дам. Я
халат сделала, ему отдала, до сих пор ни красок, ни шерсти не получила.
     - Когда это было? - спрашивает Шо-Пир.
     - Прошлой зимой.
     - Так что, выходит, этот халат ты просто обратно получила сегодня?
     - Не  этот,  другой... Тот,  который  я  сделала, знаешь,  кому сегодня
пошел?  Вот  он,  Худодод, на  тебе,  когда  Шо-Пир тебе  дал  его, я  сразу
узнала...
     - А мой, - выпятив грудь, произносит Карашир, - кто сделал?
     - Этот? - Зуайда пощупала двумя пальцами полу халата. - Не знаю... Наши
женщины тоже.
     - Так как же ты, Шо-Пир, поступил с опиумом? - спросил Бахтиор.
     - А тебя, Бахтиор, вспомнил! Взвалил  сумы на плечи, люди расступились,
смотрят на меня. По твоему примеру - в реку выбросил.
     За  стенами,  захлебнувшись  свистом,  пронесся  ветер.  Дым,  спокойно
выходивший  в  отверстие, заметался, обдал сидящих у очага,  снова  рванулся
вверх, - все взглянули туда, - звезд в темном небе не было видно.
     - А небо в облаках! - заметил Шо-Пир.
     - Холодно стало. Мороз, - вымолвила Гюльриз, и Ниссо, подумав о чем-то,
сказала:
     - Шо-Пир, а где ты спать будешь?
     - Как где? В комнате у себя.
     - Все-таки... Ты говоришь, русские дома хорошие, а по-моему, плохие.
     - Почему это?
     - Вот в твоей половине... Очага посередине нет, а в стене две дыры.
     - Окна-то?
     - Зачем такие большие?
     - Для света.
     - А зимой что делать будешь?
     - Заколочу.
     - Вот и темно.
     - Это потому  так,  Ниссо, что стекол  пока у  нас  нет.  ваш  караван,
Мариам, привез стекла?
     - Привез. В Волости остались.
     - Значит, весной здесь будут! Сыграй-ка еще, Бахтиор!
     Бахтиор положил пальцы на две струны,  щипнул их  раз, другой, заиграл.
Склонив голову,  ни  на кого  не глядя, запел. Худодод вынул из своего чулка
деревянную  дудочку  и  стал  насвистывать в  лад  Бахтиору. Его тонкие губы
напряглись, худые щеки надулись. Дудочка посвистывала, переливалась странной
печальной  мелодией,  и,  перебирая  пальцами,  Худодод  изредка  подмигивал
Бахтиору, чтоб тот замедлил или ускорил темп.
     Резкий  порыв  ветра  распахнул  дверь,  буйный  свист  ветра  заглушил
мелодию, дым  опять заметался,  прошел волной по полу, все невольно прикрыли
глаза.
     - Вот как задувает! - сказал Худодод, встал и, закрыв дверь, вернулся к
огню.
     -  Чай  готов,  - сказала Гюльриз, когда дым  рассеялся  и  огонь очага
отогнал холод, внесенный ветром. - Шо-Пир, наш чай будешь пить?
     - С солью, да с салом, да с молоком? Ну нет, Гюльриз! Мне насыпь просто
щепотку чая вот в это кувшин... Вода вскипела в нем?
     - Кипит давно.
     - И мне оттуда! - сказала Мариам. - привыкла я к сахару.
     Гюльриз разлила всем жирное чайное варево. Карашир стал пить обжигаясь.
     - Мало! - сказал он.
     - Чего?
     - Соли еще дай!
     Гюльриз протянула ему кусочек розовой каменной соли. Он опустил  его  в
деревянную чашку.
     - И сахару дай!
     - И с солью и с сахаром? - изумился Шо-Пир.
     - Конечно! - сказал Карашир. - Новое теперь время!
     - Вкусно? - прищурился Шо-Пир.
     - Конечно! Ханы, наверное, пили такой.
     Все выпили чай. Шо-Пир заговорил первым.
     - В  последний раз так пируем! Завтра  раздадим всю муку,  ты, Ниссо, с
Мариам жилье свое  там  устроите, а рис, сахар, все  запасы мы  с Гюльриз  в
кладовку сложим. Сама не бери, Гюльриз, и никому не давай!
     - Хорошо, что  факиры сюда  зерно привезли, -  глубокомысленно  заявила
Ниссо. -  А  то  опять понесли бы  на мельницу. Теперь Рыбья Кость по  ночам
спать будет.
     Рыбья Кость нахмурилась:
     - А ты, неизвестно зачем, по ночам шляться не будешь.
     Шо-Пир поднял руку:
     - Опять, кажется, решили рассориться?
     - Теперь не поссоримся, - серьезно сказала Ниссо.
     Бешеный  порыв  ветра вновь распахнул  дверь,  посуда зазвенела, пустые
деревянные чашки сорвались с нар и покатились по полу, висевшая под потолком
козья шкура упала на Мариам, пламя очага метнулось...
     - Снег! Снег! - закричала Ниссо.
     В дверь густыми хлопьями со  свистом ворвался вихрем снег, белые хлопья
повалили и сверху, из дымового отверстия.
     - Эге! - крикнул Шо-Пир. - Зима!
     Все вскочили.
     - Потолок закрыть надо! - выкрикнул Бахтиор.
     - Корову сюда! - заголосила Гюльриз. - Ослов! На клевер камней еще!
     Бахтиор, Худодод, Гюльриз кинулись  к  двери,  прорываясь сквозь воющий
снежный вихрь, выбежали из помещения.  Дым,  мешаясь  со снегом, закружился,
слепя глаза. Рыбья Кость укутала  в  подол проснувшегося  ребенка, согнулась
над ним. Снег  врывался  крупными  хлопьями,  влил  из  дымового  отверстия,
кружился в красном дыму, шипел на мечущемся огне очага.
     Шо-Пир, Ниссо, Карашир бросились во двор.
     Долгое  время в снежной темноте,  в свисте ветра вокруг дома  слышались
озабоченные  возгласы, мычала корова, неистово орали ослы.  Кто-то затопотал
по  крыше. Огромный  деревянный щит  со  скрипом  ударился  в край  дымового
отверстия.  Чьи-то руки тащили  его, пока отверстие  не закрылось... Снежный
сквозняк  оборвался.  Зуайда  стала собирать разбросанную по полу деревянную
посуду.
     Гюльриз и Ниссо ввели облепленную снегом корову, поставили ее в стойло,
Бахтиор, таща за загривки двух упирающихся овец, толкнул их туда же. Карашир
и Худодод  вогнали  в  помещение обоих ошалевших ослов,  те остановились как
вкопанные,  но  им  не  понравился  дым,  и,  топоча  копытами,  они   круто
повернулись и  устремились обратно. Худодод защелкнул засов, и ослы остались
стоять мордами к двери.
     В помещении стало мокро и дымно. Не имея выхода, дым стлался теперь все
ниже и  ниже. У всех слезились глаза. Отряхиваясь от тающих хлопьев, озябшие
люди жались к огню. Гюльриз подбросила в очаг охапку  хворосту, но дым сразу
стал едким и невыносимым.
     - Гасить  надо огонь! -  сквозь  кашель сказал Шо-Пир. -  Ну-ка, Ниссо,
скажи теперь, что русские дома хуже! Да, кстати...
     Шо-Пир внезапно кинулся к двери, отодвинул засов, выскочил из помещения
на  террасу, кинулся в свою комнату. Здесь, врываясь в  незастекленные окна,
свободно кружился снег. Разыскав в темноте давно заготовленные щиты,  Шо-Пир
вместе  с  прибежавшим на  подмогу Бахтиором  заложил  окна.  Полез в  шкаф,
нащупал глиняный сосуд масляного светильника, поставил его на стол, зажег и,
слушая  свирепо  завывающий за окнами  ветер,  принялся  обтирать полотенцем
засыпанный снегом стол. Один за другим гости вошли в его комнату.
     - Ну  вот! -  сказал Шо-Пир. -  Теперь Сиатанг надолго отрезан от всего
мира.
     - Надо домой идти, - беспокойно заявила Рыбья Кость. - Дети одни!
     - Куда сейчас пойдешь? - спросила Ниссо. - Пережди ветер.
     - Нет, пойду! - сказала Рыбья Кость. - Идем, Карашир. Выводи осла.
     - И я пойду! - промолвил Худодод.
     - А ты, Зуайда, останься у нас ночевать. Мы в  своей комнате на  мешках
спать будем.
     - Конечно, останься! - подтвердил Шо-Пир.
     И Зуайда ответила:
     - Хорошо, останусь!
     Провожая  гостей,  Шо-Пир и  Ниссо вышли на террасу.  Буран  в  темноте
усиливался. На расстоянии вытянутой руки ничего не было видно.
     В этот самый  час, погасив огонь  в своей  опустевшей лавке,  купец,  в
тысячный раз бормоча проклятья, вместе с Кендыри вышел из дому.
     Он решился  идти, несмотря  на  буран,  опасаясь, что за ночь  тропу  к
Большой Реке закроют снега, и тогда ему придется зимовать в Сиатанге.
     Кендыри уговаривал переждать буран, но  купец остался  непреклонным. На
нем были два халата, шерстяная чалма, две пары узорчатых сиатангских  чулок,
рукавицы из козьей шерсти. Кендыри был одет так же, как и купец. За спиной у
обоих были большие,  туго набитые  мешки. К  ним были прикручены одеяла и по
три  пустые  козьи  шкуры, которые нужно будет  надуть, чтобы  переправиться
через Большую Реку.  На  поясе  Мирзо-Хура висел  тяжелый мешочек с  золотым
песком  и  серебряными  деньгами:  четыреста монет,  только  что  выкопанных
Мирзо-Хуром из земли. В руках у путников были длинные палки.
     Сгибаясь  под ношей, сбиваемые с ног жестким  ветром, путники исчезли в
буране.  Только  отчаяние может  заставить  людей устремиться такой ночью  в
далекий путь.
     Нащупав под  ногами  тропу,  Мирзо-Хур  вдруг обернулся  и с ненавистью
погрозил незримому в снежной буре селению.
     Скорей угадав, чем увидев, этот его жест, Кендыри осклабился.
     Кто знает, какая мысль могла заставить его улыбнуться в такую минуту!
ГЛАВА
ВОСЬМАЯ


     Идем мы пшеницей, колосья лелеем.
     Вся жизнь наша в этих поющих стеблях!
     Но помните: стебли доступны и змеям,
     Тихонько свистящим: "Ля илля иль Аллах!"

     В орошенных долинах




1

     Казалось,  нигде  в мире нет такой стужи, таких леденящих  ветров,  как
здесь, в сиатагнском  ущелье, на высоте в несколько тысяч метров над уровнем
моря. Куда ни взглянуть - как будто ковром из чистейшей ваты покрыты вершины
и склоны, и  только  черные  прорези отвесных  скал, на  которых не держится
снег, дают  отдых  ослепленному сверкающей  белизной  глазу.  Но  еще  чаще,
покачиваясь, затягивая весь видимый  мир, наползает на цепенеющее от  холода
ущелье непроницаемый, медленно волнующийся туман.
     Отрезанное  от всего  живого,  словно  заколдованное,  селение  слушает
только  протяжный  злой свист  сталкивающихся ветров,  шелест лавин,  грохот
дробящегося по уступам льда.
     Как сохранить хоть немного тепла, если  нет  даже  щепок  и в  каменном
очаге можно  жечь  только  сырую  колючку?  У кого от едкого дыма  не станут
слезиться и слепнуть глаза? Как защищаться от холода, если в доме нет ничего
теплого, кроме рваного одеяла - одного на всю многочисленную семью, а одежда
ущельца - только халат  из  козьей шерсти,  надеваемый  чаще всего  на голое
тело? Как согреть  свою  кровь, если  надо скупиться  даже на горячую  воду,
подбеленную  горстью муки, беречь сухие  ягоды  тута,  которых, конечно,  не
хватит до далекой весны?
     Ущельцы не молятся богу, - их странная  религия  такова, что не требует
от них никаких молитв; в прежние времена за все селение сразу молился пир, к
нему нужно было только нести  последнего маленького козленка,  нести все, на
чем  в дни приношений  останавливался его  повелительный взгляд.  Бог далек,
богу незачем  прислушиваться  к  жалобам  и мольбам ничтожных созданий, - он
слушает  только пиров, которые одни  умеют  разговаривать с ним. Пира больше
нет  в  Сиатанге,  и бедные факиры  все  реже вспоминают  о  боге,  но  дэвы
по-прежнему  живут под землей, и в речной воде,  и  в  мятущемся облаке, и в
ветре, пронизывающем каменные жилища, - они страшны и необоримы, они каждому
ущельцу грозят неведомой, но всегда ожидаемой бедой. Их нет только в  чистом
огне, ярко пылающем, не лживом и беспорочном, в огне, благосклонном  ко всем
живущим, в незапятнанном,  неизмеримом, дружественном, могучем и непобедимом
огне...  Он убивает злобу дэвов и удаляет проклятие,  питает тело, и душу, и
разум...  Он  кормилец и  защитник  людей  -  светлый  и  зрячий,  поющий  и
животворящий,  достойный созерцания, многоликий,  прекрасный, горячий огонь!
Огонь! Огонь!  Надежда, услада и радость зимующих в диких обледенелых  горах
терпеливых и мужественных ущельцев...
     И  каждый  ущелец  в  своем  жилище  оберегает  маленький  спасительный
источник жизни. Вся семья  жмется к очагу день и ночь, дети и взрослые тянут
к нему иззябшие руки, долгими часами безмолвно глядят на него, вслушиваясь в
его многоязычную, всегда неповторимую речь, читая его быстролетные письмена,
как  самую  мудрую,  единственную  доступную  им,  таинственную,  прекрасную
книгу...
     И чем дольше  прячется за мглою холодных туманов отвернувшееся от людей
отдыхающее от  летнего пути солнце, тем драгоценней ущельцам  каждая,  самая
маленькая,  искра огня:  пусть едкий и горький  дым наполняет жилище,  сушит
дыхание, пусть слезятся больные  глаза, только б никогда  не угасал  в  доме
благодетельный  тысячерогий огонь... Пока он живет и пылает, все в этом мире
не страшно, все можно переждать и перетерпеть: весна рано или поздно придет,
туманы развеются, отдохнувшее  солнце  снова возьмется  за свою  живительную
работу;  селение Сиатанг,  пробуждаясь  от  зимней жестокой спячки,  услышит
многошумное  пенье  воды, бегущей по  всем  склонам,  по  осыпям,  по каждой
наклонной  бороздке  в  скалах:  не   сразу,  постепенно  сдаваясь,  растают
нагроможденные  зимою  снега,  освободится от них земля; колеблемый солнцем,
растворится в  воздухе  легкий прозрачный пар; скажут  ущельцы: "Вот  солнце
коснулось собаки, которая мерзла всю зиму, и вот уже оно переходит на пальцы
ног мужчины; пора позабыть о зиме!"
     И выйдут из  своих жилищ, в первый раз за долгое время выйдут все сразу
и разложат  по  долине  большие костры и, очищаясь  от  накопленных  за зиму
грехов, станут с песнями прыгать через эти костры, как  прыгали  тысячу  лет
назад их  предки - огнепоклонники. А вечером все вместе отправятся туда, где
теперь живут Бахтиор и Шо-Пир, и поднимутся по тропе еще выше, к тому месту,
где  ручей выбегает из скал, и,  дождавшись темноты, станут омываться  в его
чистейшей, холодной, разбивающейся об их колени воде...
     И пройдут еще, может быть, годы,  прежде  чем древние обычаи сиатангцев
исчезнут  вместе  с  дэвами и  страхом перед  тайнами всесильной  природы...
исчезнут,  как  исчезли  в  других, расколдованных  новой, советской  жизнью
трущобах,  где  выпрямился,  стал бесстрашным, мудрым  и  гордым  победивший
тысячелетнюю тьму Человек!
     Длится зима в Сиатанге. Никто никуда не может уйти из селения. Никто не
может прийти в него. Что бы ни случилось в  мире, никто в Сиатанге не узнает
о том до весны. Унылое время, кажется, остановилось.  Чему  можно радоваться
здесь? Кто здесь может смеяться?
     Но в  бывшей лавке  купца Мирзо-Хура слышны смех и  веселые  разговоры.
Здесь создана  первая сиатангская школа. Каждое  утро  приходят сюда Мариам,
Бахтиор и  Ниссо. Каждое утро они встречаются здесь с Зуайдой, Худододом и с
их молодыми друзьями.  Разжигают очаг, рассаживаются  перед  огнем на ковре.
Мариам  привезла  с собой  из Волости  три  книги:  "Об основах  ленинизма",
арифметику и  букварь. Первая книга - самая интересная: Мариам читает абзац,
переводит или пересказывает его своим внимательным ученикам.
     Ниссо уже знает, что все  услышанное  ею не сказка. Ниссо знает уже так
много, что ей представляется иногда, будто она не раз побывала в Москве, и в
Ташкенте,  и даже  в Ленинграде: там, где и сама Мариам никогда  не  бывала.
Ниссо носит на груди подарок Мариам - маленький металлический портрет Ленина
- и  гордится: ни у кого в Сиатанге  такого нет! В сотый раз Бахтиор  просит
Ниссо рассказать всем, как она  бросилась в  пасть Аштар-и-Калона, просит не
для  того,  чтобы услышать  давно  известное, а  чтоб все смеялись  вместе с
Ниссо. И ему хочется, не  отрываясь, смотреть на смеющийся рот Ниссо,  такой
чистый,  такой  недоступный!  Подруги  Ниссо  вспоминают  другие  истории  и
спрашивают Мариам, что выдумали старики и что могло быть в действительности?
     Однажды в  школе долго царило  торжественное  молчанье... Зуайда первая
решилась  рискнуть  здоровьем своего  маленького козленка,  привела его сюда
после  долгих  уговоров  Мариам. Привязала козленка к двери, сама  при  всех
сняла с его шеи треугольный кожаный амулет; держа амулет на ладони, поднесла
к огню очага.
     Такие амулеты, прежде продаваемые пиром, а в последнее время привозимые
из  Яхбара  купцом, всякий  ущелец носил на  своей груди, под мышкой  или на
сгибе  руки.  Такие  же амулеты ущельцы вешали на шею скотине. От сглаза, от
дэвов, от смерти,  от болезней - от всяких  несчастий  предохраняли подобные
амулеты. Кто до сих пор рискнул бы навлечь на себя или на свою скотину беду?
Кто решился бы  усомниться в святости заключенного  в  кожаном  треугольнике
заклинания?
     Мариам взяла у Бахтиора нож. Все затаили дыхание.
     - Посмотри, Зуайда, умрет или  нет  твой  козленок!  -  сказала Мариам,
вспарывая острием ножа амулет.
     Вынула,  развернула  узкую   полоску  желтоватой   бумаги  с   тайными,
отпечатанными в неведомой типографии знаками.
     И  заклинание,  осторожно передаваемое  из  рук  в  руки,  обошло круг,
вернулось к Мариам.
     - Сколько, Зуайда, заплатила ты за это купцу?
     Скрывая волнение, Зуайда  рассказала, что амулет был куплен ее покойной
матерью,  задолго до  появления в  Сиатанге купца. Мать, кажется,  отдала за
него пиру три курицы.  И  с опаской, вглядываясь в тайные знаки, Зуайда тихо
добавила,  что вот  сейчас ей  конечно,  не  страшно,  хоть и  всякое  может
случиться, но если даже козленок теперь умрет, она все-таки не отступится от
своих слов.
     - Бросай, Мариам, в огонь!
     - Ты сама брось! - улыбнулась Мариам.
     - Нет... ты... - прошептала Зуайда.
     - Ну, я разорву пополам, ты половину брось и я половину.
     Зуайда  все-таки  медлила,  глядела  выжидательно. Тогда  Ниссо  первая
протянула руку:
     - Дай брошу я, Мариам!
     И, получив  кусок  бумаги, Ниссо  ткнула  его  в  самую середину  огня.
Опасливые,  настороженные взоры обратились к козленку. Услышав тяжкий  вздох
Зуайды,  Мариам рассмеялась,  но никто не  поддержал  ее смеха:  может быть,
козленок сдохнет не сразу?
     Всю неделю после этого,  боясь, что козленок заболеет, друзья приносили
Зуайде: кто пучок клевера, кто горсть муки,  кто сушеные ягоды, - пусть есть
побольше козленок, нехорошо будет, если он сдохнет. Но козленок не  заболел,
и Зуайда неизменно сообщала, что он даже толстеет.
     Однажды утром Мариам предложила всем внять  с себя  амулеты и бросить в
огонь. Возник спор: не следует ли еще подождать? Мариам подняла спорщиков на
смех, они, наконец, решились. Условившись никому до времени не  рассказывать
об их  тайном сговоре,  сняли с себя амулеты  и  швырнули  их  на  трескучее
хворостье очага.
     И если в то утро, выходя из школы, все скрыли друг от друга свои тайные
опасения,  то через несколько  дней,  когда  решительно ничто в их жизни  не
изменилось,  уже  вместе  потешались над  пережитыми  страхами  и  над  теми
ущельцами, которые до самой смерти не  хотят расстаться с глупыми, ничего не
значащими подвесушками.
     -  Что  еще нужно сделать, - спросила Ниссо, -  чтоб я, как ты, Мариам,
стала комсомолкой? По-моему мы все и так уже комсомол!
     - Нет, Ниссо, не так это  просто делается,  - ответила  Мариам. - Очень
многого ты не знаешь еще... Подождем весны. Из Волости приедут товарищи, они
скажут, достойны ли вы, сделали ли вы все, чтоб в Сиатанге был комсомол!
     - Не  понимаю  тебя, Мариам! Ты говоришь:  комсомол -  это  те, кто все
может! Кто делает все по-новому! Кто не боится дэвов! Кто добивается хорошей
жизни для  всех! Кто даже перед глазами Бобо-Калона не побоится пойти против
Установленного! Кто  не верит, что солнце  погаснет, и  знает, что бога нет.
Кто  не  лечится  сажей с  бараньим салом,  а  лечится  твоими  лекарствами,
Мариам... Так?
     - Так.
     - Скажи, Бахтиор, разве мы не  такие? Скажи, Зуайда, разве ты не такая?
И ты, Худодод, и вы, сидящие здесь, друзья? Ведь мы ничего не боимся и будем
делать  все,  все, что надо! Разве мы не такие, как ты, Мариам? Почему  ж ты
говоришь нам, что мы еще не комсомол?
     Несколько  смущенная, Мариам  снова  завела  разговор  о  комсомольской
организации ее родного города.
     И снова возник долгий спор. И все забыли о ветре, свистящем  за стенами
бывшей лавки купца, и  просидели до темноты, не ели и не пили  весь день,  и
продолжали спор даже тогда, когда кончился  весь  хворост  и  огонь в  очаге
потух. Всем казалось, что в мире нет уже ничего неизвестного и недоступ