много   сада   просвечивали   полыхающие   огни  двух   больших   масляных
светильников, зажженных у открытой глинобитной  террасы дома. Кто-то  рыскал
по саду  с третьим светильником, подгоняемый визгливыми  выкриками  старухи.
Ниссо сразу подумала, что это, быть  может, ищут ее, и сердце у нее замерло.
Спрыгнув со стены в темный сад, она,  крадучись, приближалась к дому.  Может
быть, дело  не  в  ней? Может  быть,  приехали  гости  или кто-нибудь  умер?
Пробираясь к дому  от  ствола к стволу, она  убедилась,  что посторонних  во
дворе нет,  и  увидела  Азиз-хона.  Он  сидел на краю террасы  в распахнутом
халате,  широко расставив ноги,  опустив голову, накручивая на палец и снова
раскручивая  конец  черной  своей  бороды.  Ниссо  притаилась  за  последним
деревом, растерянная,  не зная, что делать дальше. Внезапно старуха кинулась
прямо к ней.
     - Здесь она!
     Ниссо  инстинктивно   рванулась  в  сторону,  но  разом   остановилась,
схваченная окриком Азиз-хона:
     - Иди сюда!
     Слабея от страха,  Ниссо медленно, нерешительным шагом пошла к террасе.
Азиз-хон словно притягивал ее взглядом. Он молчал,  а Ниссо приближалась, не
видя ничего, кроме  этого тяжелого взгляда. Блики от светильников прыгали по
его лицу,  по напряженным лоснящимся скулам,  по губам, прикушенным в злобе.
Он  небрежно махнул  рукой,  и все, кто был  во дворе,  удалились вместе  со
старухой. Из  дома вышел Зогар. Кошачьей, неслышной поступью,  не замеченный
Азиз-хоном,  он приблизился к нему сзади и остановился,  щурясь от неверного
света.
     Ниссо замерла, как пойманная мышь. Азиз-хон глядел на ее ноги и молчал,
только мешки под его глазами вздрагивали. Вскочив, он схватил Ниссо за косы,
с бешенством рванул их к себе, и Ниссо, застонав от боли, упала перед ним на
колени. Закрылась руками, неловко села на землю.
     - Смотри  мне в глаза!  - в  сдержанной  ярости сказал Азиз-хон, и  она
перевела ладони от глаз ко рту.
     - Отвечай, где была?
     Суженные глаза Азиз-хона страшили Ниссо.
     - Друга искала.
     - Какого друга?
     - Кэклика... он убежал...
     Зогар хихикнул ей в лицо, сунул руку на пазуху и, выхватив злополучного
кэклика, поднес его Азиз-хону:
     - Врет она! Вот ее кэклик! Все время был здесь.
     Азиз-хон перевел взгляд на Зогара, схватил кэклика за ноги и, ударив им
Зогара по лицу, заорал:
     - Пошел вон!
     Зогар  отлетел  в сторону  и  исчез.  Азиз-хон, яростно тряся сомлевшим
кэкликом перед лицом Ниссо, прошипел сквозь зубы:
     - Еще раз солжешь - убью!
     И  с силой  хватил кэклика о  камень. Растопырив  лапки, кэклик остался
лежать  с  окровавленной,  свернутой на  сторону головой.  Ниссо, вскрикнув,
упала лицом на землю.
     - Где была?
     - Внизу. В селении, - дрожа, прошептала Ниссо.
     - Зачем?
     Ниссо нечего было ответить: убитый кэклик лежал перед ней.
     - Смотри на  меня! Все время смотри! - снижая голос по мере возрастания
гнева, проговорил Азиз-хон. - Мужчину в селении видела? Скрывать не посмей!
     - Видела, - решилась Ниссо.
     - Иэ!.. Видела!..  Чтоб вышла твоя душа из ушей!.. Какой друг - кэклик,
с гнилой  человечьей печенкой!..  Я  тебя, змею,  жалел, думал - как  трава,
чиста. А ты... лживое жало...
     Азиз-хон снова схватил Ниссо за волосы  и медленно стал  навертывать на
пальцы тугую прядь. Ниссо тихо стонала.
     - Отвечай!  - голос  старика дрогнул. - Отвечай, тебе  лучше будет. Что
делали там?
     -  Ничего, - прерывисто прошептала Ниссо.  - Клятву даю,  ничего,  он о
кэклике только спрашивал.
     - Только спрашивал? - жестко передразнил Азиз-хон. - А еще?
     - Покровитель знает: ничего. Сказал только: иди скорее  домой, Азиз-хон
рассердится.
     - Как зовут его?
     -  Керим...  Сын  Зенат-Шо,   Керим...   -  Ниссо  вдруг  затряслась  в
прерывистых бессильных рыданиях.
     Азиз-хон,  не  сводя с  нее  взгляда,  помедлил,  стараясь  унять  свое
бешенство, резко встал и, сдавив пальцами шею Ниссо, поднял ее с земли.
     - Иди вперед!
     И  Ниссо покорно, задохнувшись от боли, стыда и  обиды, поплелась туда,
куда толчками гнал ее старик. Он гнал  ее  на  свою  половину, а из-за  угла
террасы  смотрела  им вслед  старуха, шамкая  беззубым  ртом.  Потянулась  к
светильнику,  выдернула его из  щели  в  стене и, колотя им по  земле, сбила
огонь.  Потянулась  к  другому...  Черная ночь сразу сомкнулась над домом  и
садом.  Глубокие  ясные  звезды наполнили  тьму  нежнейшим  сиянием.  Легкий
прохладный  ветер  скользнул  снизу, от  реки, зашелестел  листвой.  Старуха
стояла  во  тьме,  словно  темное  привидение,   и  долго  прислушивалась  к
доносившимся сквозь стены глухим звукам ударов и сдавленным стонам Ниссо.
     Вздох удовлетворения вырвался из  груди старухи.  Шлепая босыми ногами,
она поплелась через двор к женской половине дома.


7

     Утро  пришло, как и всегда, тихое, свежее.  Из долины  донеслась первая
дробь далеких  бубнов: это  женщины  отгоняли  птиц  от созревающих посевов.
Блеяли  овцы. Шумела Большая  Река -  так  привычно  и ровно,  что никто  не
замечал ее шума.
     Снежные  горы  окрасились  багрянцем,   вершины   открыли  дню  сначала
фиолетовые,  затем  серые  и  коричневые  зубцы.  Ниже  зазеленели  лоскутки
богарных  посевов. Они зеленели  везде, где  склон был  не  так  крут, чтобы
человек не мог забраться на него с мотыгой.
     В  селении началось  обычное  оживление: жители, скинув  ватные одеяла,
вставали во весь  рост на плоских  крышах, спускались во дворы, и каждый дом
вознес к прозрачным высотам ущелья голубой дымок очага.
     Из крайних ворот селения выехало несколько всадников в чалмах и в белых
халатах,  с кривыми саблями.  Хозяин дома  низкими  поклонами  проводил их в
путь,  и они устремились короткой рысью по долине.  Эти всадники, ночевавшие
здесь, были, вероятно, владетелями какого-либо  из отдаленных селений Яхбара
и, наверное, прежде состояли в дружине живущего теперь на покое риссалядара.
     Едва  солнечные лучи коснулись долины, превращая в легкую дымку  ночную
росу,  по  тропинкам  селения  побрели оборванные, полуголые люди  со  своим
первобытным орудием,  с тяжелыми мешками, с вязками клевера на притороченных
к спине высоких носилках...
     Азиз-хон вышел на террасу, потребовал  чаю и долго пил пиалу за пиалой,
пожевывая  ломти  свежевыпеченных  лепешек, сухими пальцами отправляя в  рот
изюминку за изюминкой.
     А Ниссо,  обессиленная, с запавшими,  устремленными в  потолок глазами,
продолжала лежать на груде смятых одеял. Старик жестоко избил ее ночью. Боль
обиды в потускневшем сознании Ниссо затягивалась как бы туманом. Многого еще
не  знала  Ниссо, но понимала,  что  теперь ей  уже нет спасения, - Азиз-хон
придет  еще  раз,  едва наступит  новая  ночь!..  Ниссо лежала без  сил, без
движения; весь мир перевернулся для нее: ни солнце, ни  воздух,  ничто в нем
больше не существовало, словно и самой жизни не было у Ниссо.
     День  в доме  Азиз-хона  проходил  так же, как и всегда, но  все в доме
притихли, стараясь ничем не привлечь к себе  внимание  хана. А он  молчал  и
думал и был одинок. Он прошел в угол сада и долго  бесцельно  ходил там.  На
его  жестком  лице было выражение  сосредоточенности и  глубокого  раздумья.
Несколько раз его губы складывались в подобие улыбки, но тотчас же выражение
злобы омрачало его нахмуренный лоб.
     Жены  Азиз-хона   в  этот   день   не  ссорились  и   не  дрались;  они
переговаривались одна с другой так тихо, что даже  Зогар, подкравшийся из-за
угла, не мог ничего подслушать.
     Ни разу  за весь  день  Азиз-хон  не  зашел  туда, где лежала  Ниссо, а
вечером велел старухе постелить ему одеяла на крыше дома.
     Но когда все уже собрались спать, Азиз-хон, выйдя на террасу, хлопнул в
ладоши и что-то вполголоса приказал явившемуся слуге - оборванному, грязному
старику  из  тех  обнищалых  родственников, что  жили  подачками от  стола и
ютились в маленьких каменных берлогах, прилепленных к стене коровника.
     Старик вприпрыжку побежал к воротам, скрылся  в них  и поспешил вниз по
узкой  тропинке, ведущей  к  селению.  Вскоре во двор  ханского  дома  вошел
молодой  яхбарец Керим. В сыромятных  сапогах,  надетых на цветные  чулки, в
сером домотканом халате, в  выгоревшей тюбетейке, он шел через двор спокойно
и  просто. Остановился перед Азиз-хоном, молитвенно сложил руки  на груди, в
полпояса поклонился и сказал:
     - Слава покровителю, дающему здоровье тебе, Азиз-хон! Зачем звал меня?
     И,  не  дождавшись  даже  легкого кивка головы, замер перед  Азиз-хоном
почтительно и смиренно.
     -  Я  тебе  дал шесть мер  зерна  для  посева.  Так? -  сухо  промолвил
Азиз-хон.
     - Слава твоей доброте. Дал.
     - И в прошлом году не взял с тебя двух мер урожая тутовых ягод. Так?
     - Так, достойный.
     - И  твой дом стоит на моей земле, и камни для дома ты взял от этих гор
с моего позволения. Истина это?
     - Истина, господин. Неизменна твоя доброта.
     В простодушных глазах Керима росла тревога.
     - И приплод от восьми твоих овец ты еще не приносил мне?
     - Твои люди, осмелюсь напомнить, милостивый хан,  взяли приплод  и трех
моих овец на плов, когда был Весенний праздник.
     - Это не в счет, - нахмурился Азиз-хон. - Это не для меня, для мира.
     - Так, так... - поспешно согласился яхбарец. - Это для мира.
     -  Так  вот,  Керим. Я видел сегодня сон.  Покровитель  сказал мне, что
праведен только  тот,  кто очищается от долгов  еще  в  этой жизни. И  велел
позаботиться  о тебе - снять с  тебя накопившиеся  грехи. Конечно, ягод  уже
нет,  и приплода нет, и  нынешний урожай ты еще не собрал. Но все ценности в
этом мире, кроме души праведного человека, могут быть измерены счетом монет.
Ты  должен  мне сорок семь монет и три медяка. Ты пойдешь сейчас домой,  вот
солнце  садится  за гору,  а когда сядет,  ты принесешь мне свой долг, чтобы
звездам сегодняшней ночи не пришлось тебе напомнить о нем!
     Керим  упал  на колени  и  попытался  прикоснуться лбом к подолу халата
Азиз-хона. Азиз-хон отдернул халат.
     - Ты слышал?
     - Видит покровитель, -  в  отчаянии молвил  яхбарец,  -  дома  и  одной
медяшки у меня нет.
     - Но за  ущельем Рах-Даван, -  брезгливым тоном проговорил  Азиз-хон, -
есть тропинка в город. А в  городе есть  для грешников  этого  мира тюрьма с
решеткой, крепкой, как воля покровителя. И ты, презренный, можешь  узнать от
меня, что завтра утром почтенный стражник Семи Селений  поведет тебя туда по
этой тропинке, если ты...
     Азиз-хон понял, что Керим больше ничего не скажет ему  и  что  даже  не
попытается ночью убежать: кто захочет быть казненным  за неподчинение власти
и куда может убежать батрак в этих горах, знающих имя каждого человека?
     - Иди, - равнодушно сказал Азиз-хон. - Твоя судьба в руках твоей чести.
     Керим  встал,  снова  сложив  на  груди  ладони,   пробормотал  обычные
приветствия и пошел, не оглядываясь, к воротам.


8

     "Все в  мире  теперь  благополучно", -  размышлял Азиз-хон, укладываясь
спать на  крыше  своего  дома, и  вспомнил слова:  "Без моего  попущения  не
вонзится никакой шип. Без  моего приказания не порвется никакая нить. Велика
мудрость, сочащаяся  из книг!"  Скинул  с  себя  халат  и  рубашку,  сел  на
разостланные  одеяла  и, подставив свою волосатую грудь  ночному прохладному
ветру,  зевнул.  "Потому  что  я  люблю  Али,  через  эту любовь приказаниям
подчинится  все  -  от  луны  до  рыбы..."  Слова  исмаилитского  панегирика
переплетались  в уме Азиз-хона с  мыслями о Ниссо, и  Азиз-хон  подумал, что
надо  бы  сочинить стихи. "Удостоившиеся вкусить этот плод и познать радость
ощущений  вступают в высшую  сферу  познания... Марифат...  Марифат - солнце
разума... Она теперь спит, ничего, пусть спит..."
     Стихотворение  надо было построить так, чтобы  божественные символы Али
слились с предстоящими в эту ночь ощущениями.  Но Азиз-хону хотелось  спать.
Он вытянулся  на одеяле, почесал  живот,  накрылся  другим одеялом, произнес
первые сложившиеся в голове строки:

     Ай, ай, дающая силы коленям стариков,
     Пришла весна. О садовник, торопись идти в сад!

     Но дальше  не  получалось.  Строку  панегирика: "То,  что знаешь  через
глаза, уши и прочее, я дал  каждой твари,  чтобы она жила", - Азиз-хон никак
не мог уложить  в стихи. Он долго глядел на звезды, ища подходящие слова, но
мысль его возвращалась к обыденному: "Теперь она будет жить,  как все твари,
- она познает своего мужа... Успокоится, - не спрошу ее ни о чем  два дня...
Пусть успокоится, - всегда они так... Будет  расти, будет хорошей женой... А
этот Керим, конечно, не даст ни монеты, - откуда змее взять крылья?"
     И  Азиз-хон  с удовольствием подумал, что он справедлив, потому  что он
сделал  то, что тысячелетиями  делают все правоверные:  горы  стерегут  этот
закон,  и не рухнет  вера,  пока  прославляют  покровителя  земные хранители
мудрости. Не видят его только слепые летучие мыши. Хорошо, что крепка власть
в стране и всегда есть тюрьмы для таких, как Керим, - завтра его поведут  по
тропе,  и никто не нарушит душевного покоя поборника  Али: ты получишь через
любовь к Али милость и достаток. Далеко уйдет опасность от имущества и жизни
твоей!

     ...Ее тело - как ртуть, брови - как дуга ниши,
     Каждая ее косточка - наслаждение...

     Стихи  решительно не  получались.  Азиз-хон  протяжно  зевнул еще  раз,
натянул  на голову  одеяло,  повернулся  на бок, попробовал  сравнить волосы
Ниссо с нитями, на которых звезды подвешены к третьему небу, и незаметно для
себя захрапел.
     Томясь в темном пустом помещении, Ниссо услышала этот храп. Весь вечер,
ворочаясь  на  своем ложе, она  молилась по-своему.  Она  не  знала  никаких
изречений, никаких тайных божественных слов, но она верила,  что  есть  духи
добра и зла, что за каждым движением человека следят его дэвы. Аштар-и-Калон
- Большой Дракон,  живущий в  водах  Большой Реки, - она хорошо представляла
его себе: о нем старуха говорила не раз. У него тело змеи, хвост острый, как
длинная  спица,  четыре  короткие ноги,  на затылке  грива,  подобная  сотне
сросшихся вместе бород, над пастью его завитые, как у дикого горного барана,
очень тонкие и высокие рога, с перекрестинами, похожими  на  рыбий хребет...
Ниссо верила что тот, кого пожирает Дракон, никогда уже не увидит ни  одного
человека,  а  душа  его  превратится  в  птицу,  змею,  рыбу,  растение  или
скорпиона,  - в  зависимости  от  того, сколько  добрых и сколько  злых  дел
совершил на земле живущий.
     "Приду к тебе ночью,  - сказал ей вечером Азиз-хон, - и лучше  будь мне
покорной. Что могут сделать со мной твои слабые руки?"
     Сначала  Ниссо  молилась  о  смерти Азиз-хона:  "Вот пьет  чай -  пусть
захлебнется... Вот встает - пусть под ним откроется  яма, и он провалится...
Вот поднимается на крышу по лестнице - пусть сломается лестница, он ударится
головой о камень...  Вот встал на краю крыши  -  пусть  порыв ветра  сбросит
его... Пусть его дэв рассердится на него!"
     Но старик  не  захлебывался, не падал с лестницы,  и ветер не сбрасывал
его  с крыши... Ниссо  слышала  старческое бормотанье, зевки, почесывание. И
отчаяние охватывало ее.
     Потом  Ниссо думала,  что, если он  придет  к  ней, ей  надо быть очень
спокойной:  он заснет, она положит  пальцы ему  на шею, она задушит  его. Но
старик не  пришел к ней, он спокойно спит, до  Ниссо  доносится  его мерное.
Прерывистое похрапывание. И опять, как днем,  Ниссо задумалась о том, что  у
нее нет другого пути, пусть душа ее превратится в растение или, еще лучше, в
птицу...  Только бы не в змею. И не в скорпиона. А может быть, в  скорпиона?
Тогда она подползет  к Азиз-хону и ужалит  его.  Нет, лучше в птицу, -  ведь
тогда  можно  жить  на самых  вершинах  гор! В какую птицу? В маленькую  или
большую?..  маленькую  может  заклевать  гриф, большую... Но  ведь  душа  ее
маленькая, наверное, из нее не получится большой птицы.
     Основное было, однако, уже решено: она отдаст себя на съедение Большому
Дракону. Бог милостив, пожалеет ее, не превратит ее ни во что худое, - разве
много злых дел совершила она на земле?
     Ниссо думала о небе, о солнце,  о ветре, о дальних снежных  горах. Если
бы  она  решила,  что  со  всем  этим ей  придется  разлучиться  навеки, ей,
наверное, стало бы страшно, но ведь она расстанется только с людьми, значит,
с самым плохим, что есть на земле, а все иное останется.
     А может быть, очень страшно  будет увидеть Дракона? Может быть, это так
страшно, что  лучше  остаться у Азиз-хона, покориться ему,  -  ведь живут же
другие люди и  не  хотят  никуда уходить? Ведь почему-нибудь  да  есть у них
такой страх перед Аштар-и-Калоном?
     И все-таки не было ничего на  свете страшней и омерзительней Азиз-хона,
который жив вопреки молитвам Ниссо, который... Нет, он уже не храпит...  Вот
шорох на крыше... Вот  шлепают  его туфли...  Вот  он  кашляет  надсадисто и
противно... У него жесткая, грязная борода...
     Больше Ниссо не  раздумывала.  Тихонько  откинула она  одеяло, схватила
рубашку и  шаровары,  мгновенно  оделась,  неслышно проскользнула  к  двери,
глянула  в ночную  тьму  и  прислушалась. Сердце билось  так, что  мешало ей
слушать, но, кажется, кроме шелеста листвы в саду, не было никаких звуков.
     Прижимаясь к  стене, Ниссо прокралась через двор, взобралась  на стену,
левее закрытых ворот, соскользнула на тропинку,  ведущую к реке, и, босая, с
распущенными волосами,  помчалась вниз. Только  в долине  она  остановилась,
перевела дыхание, снова прислушалась.
     Все было тихо  вокруг. Никто не гнался за ней, ни одна собака не лаяла.
Только где-то вдали  раздавался  хриплый крик осла.  Свернув с  тропинки  на
каменистый  пустырь,  прыгая с  камня  на камень,  Ниссо спустилась к берегу
Большой  Реки и,  больше всего боясь  передумать,  побежала  вдоль  берега к
скалистому мысу,  врезанному  в  темную гладь бегущей воды. Течение  у  мыса
рассекалось  большими  камнями. Пена облизывала их с  шелестом  и  шипеньем.
Ниссо  показалось,  что  Аштар-и-Калон  высунул из пены  свою  черную спину.
Острый страх пронизал ее сердце, она метнулась назад.
     - О-э-э!.. О-э-э!.. Проклятая девчонка, куда ты делась?
     Окрик  Азиз-хона, резкий, раздирающий тишину ночи,  катил  эхо в горах.
Ниссо кинулась обратно к реке.  Между камней, торчащих над водой, раскрылась
белесоватая  пасть  Дракона...  Ужас охватил Ниссо, она неистово закричала и
прыгнула в раскрытую пасть.
     Если  б  она умерла в  ту  же минуту, кто  оспорил бы,  что дальше  все
произойдет  именно так,  как рассказывала  старуха об  Аштар-и-Калоне, и что
душа Ниссо превратится в  растение  или птицу?  Но в тот момент, когда Ниссо
подумала,  что  Аштар-и-Калон  глотает ее, она  почувствовала знакомый холод
воды, легкость струй,  охвативших ее, и, нечаянно  сделав привычные движения
руками, вынырнула на поверхность, глубоко вздохнула и поплыла.
     Река быстро понесла  ее вниз. Ниссо увидела мелькающий берег, а над ним
-  скалу с зубчатой стеной, вырисованную на  фоне  звездного  неба. И, сразу
забыв о  Драконе, Ниссо решительно поплыла наперерез течению, относившему ее
все дальше от берега. И  в том, что  она плыла в быстрой холодной  воде, и в
том,  что  берег  все  отдалялся  и  ничто  вокруг  ей  не   угрожало,  было
неизъяснимое наслаждение, давно не испытанная радость свободы.
     Плыть, плыть, плыть  - как можно спокойней и дольше, плыть, ни о чем не
думая; плыть,  как плавала в водах родной  реки, плыть,  зорко вглядываясь в
пену  у надвигающихся встречных камней,  и ловко огибать их...  Сердце Ниссо
билось теперь уверенно и спокойно. Рубашка и шаровары  ей не мешали. Но вода
была  холодна,  и когда  Ниссо  поняла, что  силы  ее  скоро  иссякнут,  она
огляделась  и  не увидела  берегов. И почувствовала,  что ей очень  холодно.