ток  назад, в полном
унынии  повалились  спать.  Два  других спутника Худодода отморозили  ноги и
остались лежать в селении Зархок.
     Подложив под себя старинные фитильные ружья, Худодод и Абдураим  спали,
накрытые одним одеялом. Швецов разбудил их. После долгой и трудной беседы, в
которой  Худодод,  поясняя  свои, не понятные  для  русских, слова, старался
изобразить  местность острым камешком на  земле,  Швецов  понял, что отсюда,
кроме пути вдоль Большой Реки к устью реки Сиатанг, есть в селение Сиатанг и
другой путь, более  короткий, хотя  в  это время года почти недоступный.  Он
ведет   вверх  по  ущелью  Зархок,  до  середины  его.  Там,  над  маленьким
одноименным селением, где остались спутники Худодода, существует перевал, не
обозначенный на  десятиверстной карте и даже в летнее время доступный только
для пешеходов. Могут ли сейчас там пройти лошади?
     Худодод,  выражая  сомнение,  качал  головой,  долго думал,  припоминая
каждую преграду на  этом опасном подъеме. Наконец  объяснил,  что "если люди
смелые, и лошади смелые, и сердца у них крепкие,  и снег поверх головы им не
страшен", то отряд, пожалуй, пройдет.
     Поверив   Худододу,   прельщенный  перспективой  замкнуть  басмачей   в
сиатангском ущелье, Швецов составил план действий. Младшего командира Тарана
с пятью бойцами и тяжелым "максимом" он решил направить вдоль Большой Реки к
устью реки Сиатанг.  Таран должен  был, закрыв  ущелье снизу, отрезать банде
путь отступления. С  остальными бойцами и  врачом  Максимовым  Швецов  решил
взять перевал,  конечно басмачами  не  охраняемый,  выйти  к селению сбоку и
внезапной  атакой нанести  банде  решающий  удар. Швецов предупредил Тарана,
что, если  перевал  Зархок одолеть не удастся,  весь  отряд вернется  сюда и
двинется на соединение с Тараном.
     Худодод, невзирая на усталость, взялся  провести Швецова через перевал.
Абдураим присоединился к Тарану.
     Разделенный  на две неравные части, отряд разъехался в  разные стороны.
Худодод получил лошадь, на которой были привьючены пулеметные диски, - бойцы
разобрали их  по рукам.  Он ехал вслед за Швецовым, жуя  на ходу галеты и на
поворотах разглядывая сухой, строгий  профиль  русского  начальника. Худодод
размышлял  о  том, что  этот  человек, пожалуй, не  испугается перевала,  но
русских красных  солдат слишком уж мало,  и  как  бы басмачи  не перебили их
всех...
     К  двенадцати  часам дня,  оказав в  маленьком  селении  Зархок  помощь
обмороженным товарищам Худодода, отряд Швецова выступил к подножью перевала.
     Снеговая вершина над перевалом, тонувшая  в облаках и  тумане, казалась
бесконечно высокой.  Кроме двух-трех других облачных островков над соседними
вершинами, в голубом небе не было ни единого пятнышка.
     Покручивая желтоватые усы, насупившись,  Швецов приказал начать подъем.
Красноармейцы спешились,  повели коней в поводу. Неразработанная, заваленная
мелкой щебенкой тропинка поднималась по осыпи крутыми зигзагами.  Местами ее
пересекали широкие полосы  рыхлого снега.  Чем  выше, тем глубже  становился
этот угрожающий лавинами снег, скоро он скрыл под собой тропу. Люди и лошади
вязли,  проваливались,  спотыкаясь   о   скрытые  снегом   камни.   Тропинка
поднималась все круче. То справа, то слева под ней открывались обрывы.
     Все  чаще  приходилось  останавливаться  для передышки.  Красноармейцы,
тяжело дыша, хватали воздух напряженно открытыми ртами. Увязая в снегу, кони
резкими скачками старались выбиться, но проваливались еще глубже - по брюхо.
Красноармейцы  вытаскивали их,  проваливались  сами, падали  и  поднимались.
Острые камни  в кровь резали  коням ноги,  на снегу  оставались ярко-красные
пятна.
     В опасных  местах, там,  где снег перекрывал не только  тропинку,  но и
глубокие  расщелины  между  скалами,   Худодод  и  Швецов  выходили  вперед,
разрывали снег руками,  стараясь нащупать твердую почву.  Бойцы, повалившись
как   попало,  тем  временем  отдыхали.  Селение  Зархок,  окутанное  легкой
голубоватой  дымкой,  было  уже далеко  внизу,  но  расстояние  до  вершины,
казалось,  ничуть не уменьшалось. На невероятной  крутизне тропинка терялась
совсем. Справа и слева выделялись заиндевелые острозубые скалы.
     Бойцы  держались  за  хвосты  лошадей,  но лошади,  спотыкаясь,  уже не
оставались на месте, а, соскальзывая, скатывались вниз. Каждую минуту  любая
из  них вместе  с уцепившимся за  ее  хвост красноармейцем могла сорваться в
пропасть, но  пока, прокатившись несколько метров, они все же  удерживались,
вставали, вновь и вновь лезли вверх.
     За  четыре  первых часа  подъема  никто  не разговаривал.  В  морозном,
прозрачном,  как  будто   стеклянном  воздухе  слышались  только  отрывистые
понукания да произносимые вполголоса, с хрипотцой, ругательства и ободряющие
слова. Пот струился по  бледным от усталости лицам,  вороты гимнастерок были
расстегнуты...
     В пять часов дня,  когда отряд одолел первый подъем и достиг небольшой,
заваленной громадными камнями площадки, Швецов  приказал сделать  привал, но
запретил курить. Бойцы повалились на  снег. Лошади в непреоборимой усталости
тоже ложились рядом с людьми;  другие стояли по колено в снегу, привалившись
на бок. Видно было, как туловища  их подавались  взад и вперед  от частого и
напряженного дыхания.
     Худодод, сидя  на круглом камне  и запрокинув голову,  с  беспокойством
вглядывался  в  темное  облако, сползавшее навстречу отряду. Оно спускалось,
как опрокинутая круглая чаша, наполненная грязной растрепанной ватой. Швецов
подошел к Худододу, положил ладонь на его плечо, подмигнув глазом, указал на
облако, тихо спросил:
     - Ну как, парень, думаешь?
     Смысл  вопроса Худодод понял и, цокнув языком, покачал  головой. По его
мнению, дело оборачивалось неладно.
     Через полчаса, одевшись в шинели, красноармейцы снова поползли вверх. С
гор потянул холодный ветер; налетая порывами, он  дул  все  сильнее.  Мелкая
ледяная пыль, бросаемая ветром, со злобной силой била по лицам, рассекала их
в  кровь.  Изможденные  бойцы  садились  на  снег,  закрывая  глаза  руками,
набрасывая  на головы  полы шинелей; переждав порыв ветра,  вставали, ползли
снова,  подталкивая обессиленных  лошадей.  От  ветра и  снежной пыли  глаза
слезились,  слезы, смешанные с кровью, выступавшей  из рассеченных льдинками
лиц, тут же заерзали, причиняя острую боль...
     Швецов  понимал,  что,  если ветер  хоть  немного усилится,  катастрофа
неизбежна. И  раздумывал: не  лучше  ли,  пока не поздно,  пока люди еще  не
окончательно  обессилели,  повернуть  назад?   Но   мгновениями  в  разрывах
мятущегося  темного  облака  уже  виднелась   седловина  перевала.  До  него
оставалось не более трехсот метров. Швецов взглянул на часы, - было восемь с
половиной часов  вечера,  солнце уже  давно  скрылось  за  гребнем  горы,  с
неприятной быстротой надвигались сумерки.
     Швецов  опасался,  что, даже достигнув перевала,  но  попав  в свирепую
снежную бурю,  отряд  окажется  в  ледяной ловушке и, потеряв  в  темноте  и
снежном буране направление, замерзнет. Он снова подошел к Худододу  и молча,
глазами,  спроси его: продолжать ли путь? Худодод, сам вконец измученный, не
отрываясь смотрел  на  подступившее вплотную облако, прислушивался к  ветру,
напряженно  думая, что-то  рассчитывал. Потом оглянулся на растянувшихся  по
склону красноармейцев, облизнул  свои окровавленные губы и решительно махнул
рукой,  показывая: надо  идти. Швецову нравился этот  молодой и  решительный
парень: чувствовалось, что ему, безусловно, можно довериться.
     И, повернувшись к бойцам, Швецов закричал:
     - Еще немного, ребята! Облако расходится, скоро ветром его унесет!
     Бойцы ничего не ответили,  но сидевшие на  снегу приподнялись  и  снова
медленно поползли вверх.
     И  в  самом  деле,  чем ближе  подбирался отряд к  гребню,  тем  слабей
становился ветер. Облако поредело, кое-где  сквозь него показались звезды, и
Швецов в душе благодарил Худодода за верное предсказание и силу духа.
     Через час отряд выбрался на перевал. Швецов закричал "ура",  но тут  же
провалился по грудь в снег.
     На ровной площадке  перевала, сбившись в кучу, красноармейцы  лежали до
тех пор, пока дыхание не наладилось. Холод заставил их встать.
     Предусмотрительный  Максимов вытянул  из  кобуры седла большую флягу со
спиртом, дал отпить каждому бойцу.  Один только  Худодод  отказался, хотя  и
промерз не меньше других.
     Отряд снова пошел  вперед, чтоб выбраться из полосы снегов и где-нибудь
пониже найти среди скал площадку для ночного привала.


4

     Меньше всего  желая рисковать  собою, Азиз-хон не пожелал углубиться  в
ущелье, проехал два первых мыса и, найдя  на тропе достаточно широкое место,
расположился здесь со своим штабом в ожидании известий о взятии каравана.
     Скула Азиз-хона нестерпимо болела; полулежа на кошме, он, сняв повязку,
примачивал  рану  холодной  водой. Никто не решался с ним разговаривать, все
сидели  в  безмолвии,  взирая  на  шумящую  внизу  реку   и  с  возрастающим
нетерпением ожидая гонцов, посланных Азиз-хоном к риссалядару.
     Тот  первый гонец, который привез известие о близкой победе, о пленных,
о русском  докторе  - "толстом,  большом, плачущем, как женщина",  - уехал с
приказанием Азиз-хона привезти доктора.
     Мирзо-Хур, подсев к  халифа, шептал ему  на  ухо,  что теперь, пожалуй,
можно поверить:  все расходы скоро будут возмещены. Халифа,  возлагавший  на
караван свои, пока никому не высказанные  надежды,  слушал молчаливо. Искоса
наблюдая за ними,  Науруз-бек припоминал свои заслуги и,  предвидя,  что эти
двое, конечно, захотят его обделить, обдумывал, как оградить себя от обмана.
     Время  шло   к  вечеру.  Косые  солнечные  лучи  отступали   вверх   по
противоположному склону.  Поглядывая вдоль тропы, все ждали:  вот-вот взятый
караван  появится  из-за мыса...  Несколько басмачей, оставленных Азиз-хоном
при  себе, все чаще взбирались на крутую осыпь,  стараясь сверху  высмотреть
приближающийся  караван.  Последние   лучи  солнца   соскользнули  с  зубцов
встающего над  ущельем  хребта, тени  над  рекою сгущались. Долгое  ожидание
раздражало Азиз-хона. Он беспрестанно  менял примочку  и перебирал  агатовые
четки.
     -  Едет! - увязая в  мелком щебне, скатился с  осыпи  забравшийся  выше
других басмач.
     Все всполошились. Но на тропе показался только один торопливый всадник,
вооруженный  винтовкой  и  кривой  саблей.  Обогнув   мыс,  он  подскакал  к
Азиз-хону, спрыгнул с седла.
     - Где караван? - резко спросил Азиз-хон. - Пленные где?
     -  Наши воины,  достойный,  столпились  на  дороге... Пленным никак  не
пройти.
     - А почему нет каравана? Что делает риссалядар?
     - Тот один, что остался в пещере, - гонец отступил на шаг, - стреляет!
     - Что ты хочешь сказать? Не взяли еще каравана?
     - Не взяли еще, почтенный... Тот, один...
     - Один, один!  -  закричал Азиз-хон. - Сто  воинов, шестьдесят винтовок
одного  взять  не  могут?  Что  ты лжешь  мне,  собака?  Отправляйся  назад!
Риссалядару скажи: взять живьем русского, привести сюда. Пленных тоже сюда!
     Гонец, вспрыгнув в седло, поскакал назад, рискуя сорваться с тропы.
     Наступила  тьма. Все  молчали. Азиз-хон, страдая от боли,  лег, положив
руки под  голову. Над ущельем заблистали звезды. Зубчатые вершины сдвигались
так близко, что небо казалось извилистой звездной рекой.
     Наконец  подскакал  второй  всадник.  Размахивая  саблей,  он закричал:
"Слава покровителю! Взят караван! Идет сюда, скоро здесь будет!"
     Азиз-хон не обрадовался.
     - Пленные где? Тот русский где? Почему с коня не слезаешь?
     Обескураженный гонец скатился с лошади:
     - Идут тоже, милостивый... А тот русский... В реку бросился, утонул...
     - Взять не могли? Собачьи хвосты! - выругался Азиз-хон. - Сиди здесь...
     Гонец отошел к басмачам, охраняющим лошадей, зашептался с ними.
     Тьма  сгустилась  совсем. Каравана  все не  было. Забинтовав  с помощью
Зогара в щеку, Азиз-хон в тревоге велел конюшим подтянуть подпруги.
     Послышался  цокот  копыт  - третий  всадник,  осыпав  щебень  с  тропы,
подъехал к Азиз-хону.
     - Ну? Где караван?
     - Смири  гнев,  благословенный! Я только маленький человек...  Дошли до
широкого  места. Хотят повернуть  караван,  уходить в Яхбар.  Караван стоит.
Наши воины спорят:  "Зачем нам в Сиатанг?  Что  еще там получим? Товар можно
дома делить!"
     - Как дома делить  товар? - вскочил с ковра Мирзо-Хур. - Почтенный хан,
что это такое?
     - Молчи! - огрызнулся Азиз-хон, свистнув в воздухе плетью. - Не с тобой
разговор!.. А ты, бородавка риссалядара, рассказывай дальше!
     -  Несколько воинов сбросили  вьюки,  кричат: стрелять будем! Идти сюда
другим не дают. Риссалядар ругается с ними.
     - Вот  что!  -  подавился  бешенством Азиз-хон. - Скачи назад, коня  не
жалей!  Мое слово риссалядару: тех, кто  повернуть хочет,  казнить,  в  реку
бросить! Не сделает - сам приеду! В уши тебе это вошло?
     Слышал. Скажу, достойный!
     - Пленный где?
     Азиз-хон всматривался в  лицо молчавшего басмача, но не  мог разглядеть
его в темноте.
     - Не гневайся! -  тихо ответил гонец. - Я  только вестник. Вины на  мне
нет... кончили пленных: под ногами путались, мешали всем.
     -  А доктора? - Азиз-хон положил руку на подвешенный к поясу маузер без
кобуры.
     - И доктора... Хныкал очень, всем надоел. Саблей разрубили плечо, потом
руки  сломали, потом грудь резали -  мягкий  очень  был, как  жирный  кабан,
визжал... Потом в реку бросили!
     - Так! - голос Азиз-хона охрип. - Скажешь риссалядару - тех, кто резал,
связать, сюда  привести! Мне он нужен был, доктор! - Хлестнув плетью по ноге
всадника,  Азиз-хон  вдруг  пронзительно,  тонким голосом закричал:  -  Мне!
Понимаешь, собака? Рану мою лечить! Поезжай!
     Довольный,  что  дешево отделался, басмач стегнул  коня, растворился во
тьме.  Мирзо-Хур  хотел  было  изложить  свои  жалобы,  но  побоялся  ярости
Азиз-хона. Хан, удаляясь по тропе, сел на камень, наблюдая, как вдоль ущелья
медленно  пробирается  свет  луны,  выступающей  из-за  гребня горы.  Пенные
глубокие воды реки мерцали внизу зеленым золотом.
     Когда  лунный свет коснулся тропы и обнаружил сидящих в молчании людей,
из-за мыса выехал еще один всадник. Шагом  приблизился он к Азиз-хону, узнал
его, осадил  коня,  спешился, в поклоне коснулся  ладонью чалмы, выпрямился.
Азиз-хон,  уже   овладевший  собой,  всматривался  в  его  освещенное  луной
безбородое лицо:
     - Что там?
     - Не гневайся,  благословенный! Риссалядар казнил троих. Караван  идет.
Сейчас будет здесь.
     - А те, что доктора резали?
     - Вот  это и были они,  что  кричали "домой!": Хайдар-бек,  Рахим-джан.
Казнил их риссалядар, и еще одного, который не резал!
     Азиз-хон  плюнул в  лицо приехавшему,  круто повернулся, пошел к ковру.
Гонец  утерся  рукавом  халата,  сел на коня, плашмя ударил его саблей между
ушами. Ошеломленный конь припал на колени, вскинулся на дыбы, понесся очертя
голову...
     Наконец  за  мысом  послышался дробный  перестук многих копыт. В лунном
свете  показалась  длинная  цепочка всадников.  Между  ними, раздельно,  шли
вьючные лошади каравана.
     Не  дожидаясь риссалядара, Азиз-хон тяжело сел на  подведенного  к нему
коня и, ни  разу не оглянувшись, шагом  поехал к селению. За ханом вытянулся
весь его штаб. Риссалядар не старался догнать его и продолжал ехать во главе
своего притихшего воинства.
     Позади  каравана  шли  лошади с  привьюченными к  ним  с  двух  сторон,
завернутыми  в кошмы мертвецами. Это были басмачи застреленные Шо-Пиром.  За
ними,  пешком,  замыкая  процессию,  шли  несколько  стариков  с  фитильными
ружьями.
     Риссалядар  хотел  отправить  трупы  в Яхбар,  но не  нашлось  басмача,
который  взялся бы сопровождать  их: каждый рассчитывал поживиться  товарами
каравана.


5

     Молчаливое спокойствие возвращающейся в селение  банды было вынужденным
и напряженным: банда текла по  узкой тропе,  как сдавленная в  трубке  вода.
Едва басмачи достигли  последнего мыса, за которым раскрывался пустырь,  как
сразу  же с гиком  и свистом  разлетелись по  каменистой россыпи, гоня перед
собой вьючных лошадей каравана. Вьюки полетели  на  землю. Веревки,  спадая,
путали ноги  лошадей.  Спотыкаясь о камни,  лошади  прыгали, бились: басмачи
гнали их дальше, радуясь, когда распотрошенных вьюк распадался. Перегнувшись
на стременах, они выхватывали  из груды товаров то, что попадалось  под руку
и, нахлестывая ошалелых коней,  мчались кто к уда: к подножью осыпи, к хаосу
скалистой  гряды,  к  реке...  Прятали  свою  добычу  и возвращались,  чтобы
налететь на следующий вьюк.
     Напрасно разъяренный риссалядар носился по пустырю, стремясь прекратить
грабеж,  напрасно охрипшим  голосом  грозил немедленной казнью  всякому, кто
прячет под камни товар. Басмачи не  повиновались ему, а когда он направил на
одного   из  них  револьвер,  окружили  его,  крича,  размахивая  саблями  и
винтовками.
     Азиз-хон,  уже было  достигший крепости, услышав за собой буйные крики,
повернул со всем штабом и примчался на помощь к риссалядару.
     - Проклятье и  смерть  всем! - в бешенстве  заорал он.  - Остановитесь!
Разве ваша добыча от вас уходит? Разве я сказал, что вы недостойны платы?
     -  Не надо нам твоей платы, - послышался дерзкий голос. - Сами возьмем!
Дело мы сделали, что  надо  еще?  Домой хотим! Что  делает риссалядар?  Трех
доблестных воинов он убил! За что убил? Собака он!
     - Кто  кричит? - негромко сказал  Азиз-хон. - Пусть подъедет сюда, если
не трус. Нет его? Смотрите все - нет его?  Разве  верный не может  повторить
свои слова перед лицом хана? Риссалядар казнил трех  изменников -  пытать мы
хотели  пленных,  узнать  у  них, что  нам  надо! Кто  помешал  этому -  тот
изменник.  Прав  риссалядар! Оставьте караван,  поезжайте в крепость. Я  сам
буду наделять каждого по заслугам его. О покровителе забыли  вы?  Разве пиру
ничего посылать  не надо? Разве достойный купец даром кормил вас в  Яхбаре и
не заслужил своей доли в добыче? Или моим обещаниям  не верите? В  крепость,
верные, в  крепость, кто хочет милости моей, а не  гнева! Риссалядар, возьми
десять честных, все собери, привези в крепость - делить по закону будем!
     И, круто повернув  коня, Азиз-хон поехал вперед. За ним потянулся штаб.
Басмачи остались на месте, совещаясь вполголоса. Наконец  решили подчиниться
приказанию и все вместе, гурьбой, двинулись к крепости. Риссалядар с десятью
надежными  стариками  остался собирать  разбросанные  вьюки и  снова кое-как
грузить их на лошадей.
     Вскоре  в  крепости  запылали  четыре  огромных  костра.  Риссалядар  и
Науруз-бек,  выгоняя ущельцев из  домов, заставляли их  носить хворост. Весь
запас топлива,  оставшийся в селении после зимы, был взят из домов факиров и
навален  кучей посреди  крепостного  двора. Одна  за  другой сюда  подходили
лошади. Вьюки сваливались в огромную груду.  Мешки, ящики с продовольствием,
тюки  мануфактуры,  битая  посуда,  хозяйственная утварь  -  ведра, чайники,
кирки,  лопаты,  -  консервы,  медикаменты,  множество  самых  разнообразных
предметов   -  все  без  разбора  нагромождалось   горой,  освещенной  шумно
полыхающими  кострами.   Басмачи   сидели  теперь  внутри  четырехугольника,
образованного кострами, с жадностью рассматривая богатую  добычу.  Азиз-хон,
купец,  Науруз-бек, Зогар,  все  сеиды и миры, вся  знать  расположилась  на
коврах перед награбленным.
     Бобо-Калон, выйдя из  палатки  и заняв место рядом  с  Азиз-хоном,  был
молчалив  и  сосредоточен.  Кендыри сидел  на  камнях,  в стороне  от  всех,
наблюдая издали за происходящим.
     Позади Азиз-хона разожгли маленький, пятый костер: всем хотелось видеть
получше каждую вещь, предназначенную для дележа.
     Ущельцы, принесшие хво