. Смотри,  Бахтиор! Разве
может  быть праздник скучным? А? Без красных флагов в самом  деле соскучился
я! Смотри: горит! - И, как-то вдруг  увидев за малым большое, с вдохновением
добавил: - Ведь мы же с тобой, Бахтиор, революцию делаем!
     Бахтиор смотрел не на флаг, а на Шо-Пира. В эту минуту его простодушное
лицо выражало такую чистую радость, что Бахтиор улыбнулся, сам не зная чему.
Шо-Пир,  словно вдруг спохватившись,  что  обнажил свою  душу,  с  нарочитою
грубоватостью произнес:
     - А ужин, Ниссо, конечно, забыла нам приготовить, а?
     - Не забыла! - самолюбиво отвергла упрек Ниссо.
     - Все гороховую похлебку  варишь? Ох,  надоело!  Ну,  тащи ее поскорей,
есть хотим. Иди же да руки хорошенько отмой!
     Ниссо ушла нехотя, удивленная, даже обиженная внезапной строгостью тона
Шо-Пира.
     - Так  вот! - решительно  повернулся к Бахтиору Шо-Пир.  - Я и  говорю:
нехватка воды и  купец... Это главное.  Вода теперь будет,  а  купец... Надо
сделать так, чтобы на  будущий год  от  купца  не  зависеть. Запретить  всем
молоть зерно,  чтоб до  прихода каравана  потерпели. Караван  привезет муку,
раздадим ее, пеки тогда хоть гору лепешек, а пока...
     - Как запретишь, Шо-Пир?
     -  Всего бы лучше:  собрать зерно у людей - да под один  замок. Но так,
чтоб поняли и сами принесли добровольно!
     - Не  выйдет  это, Шо-Пир! Никто  не понесет! Старики скажут:  отобрать
зерно у нас хотят. Не поймут!
     - Не  поймут? Пожалуй, так...  Что ж,  останется одно:  пусть  держат у
себя, но обещают не молоть до каравана...
     - Если у себя - обещать могут...
     -  Вот!  Ты и поговори  со  своими теперь же...  А на собрании объявим,
попробуем убедить  всех!  Смотри,  Ниссо похлебку  несет!  Молодец  она, без
Гюльриз с хозяйством отлично справляется.
     Ниссо осторожно  несла на вытянутых  руках маленький дымящийся чугунный
котел, сосредоточенно глядя под ноги...
     Шо-Пир быстро пошел ей навстречу и взял из ее рук котел.


2

     Ветер дул двое суток без перерыва, выметая из-под оград накопившуюся за
лето  пыль, срывая плоды и листья  с деревьев, вздымая над  селением солому,
выхваченную из прикрытых камнями,  сложенных  на крышах стогов. В ночь перед
открытием  канала  он внезапно  стих. При большой  зеленовато-желтой луне  в
селении Сиатанг наступила  полная тишина.  Утром  воздух был  особенно чист,
селение казалось умытым.
     В туфлях  на босу ногу, в накинутом на плечи  длинном яхбарском  халате
Мирзо-Хур вышел из  своей  лавки  и,  прислонясь к обогретой  солнцем стене,
долго  смотрел на  горы,  на просыпающееся  селение,  не  белесоватые  космы
стремящейся мимо его лавки реки. Кендыри, в одном белье, в белых шароварах и
чесучовой рубашке,  шнырял мимо него,  налаживая навес над своей  цирюльней:
брадобрей в это утро ждал посетителей.
     Закрепив  навес,  Кендыри  прислонился  к  стене  рядом с  Мирзо-Хуром,
неторопливо направляя  на черном каменном оселке  большую, кривую,  как  нож
мясника,   железную   бритву.   Мирзо-Хур,  постучав  о   ладонь   маленькой
тыквинкой-табакеркой,  высыпал из нее щепотку крупитчатого зеленого  табаку.
Заложив табак под язык,  протянул  тыквинку брадобрею. Кендыри  отрицательно
качнул  головой,  его  бесстрастное,  всегда  недвижное  лицо  обратилось  к
Мирзо-Хуру, и  купцу  показалось, что презрительные глаза  Кендыри о  чем-то
спрашивают его.  Мирзо-Хур  помолчал, привесил  тыквинку  к поясу,  запахнул
халат;  подумал, что Кендыри, в сущности, нет никакого дела до его неудач. В
эту ночь купец несколько раз просыпался  и все размышлял о  том, что расчеты
его на  предстоящий  день никак  не оправдываются. Единственным человеком, с
которым Мирзо-Хур мог поделиться своими сомнениями, все-таки был Кендыри,  и
потому,  сплевывая  зеленую  от  табака  слюну,  сдерживая  набухшее  зелье,
прижатым к нижним зубам языком, Мирзо-Хур невнятно произнес:
     - Это у них называется праздник?
     - Праздник, - подтвердил Кендыри.
     Купец,  заложив руки  за  спину,  поковырял  пальцем осыпающуюся  глину
стены.
     -  Когда  у  хана  праздник  бывал,  нас, купцов,  он согревал, подобно
благословению  покровителя... А  этот вот, как ветер над ледниками, - ничего
не несет в себе,  пустой!  Хоть бы кусок материи продал я, хоть бы тюбетейку
муки или  ягод или  горсть  соли... Ничего!.. Не  могу  больше  жить  здесь,
Кендыри! Уйду. Совсем уйду... В  Яхбар, в Гармит  или еще дальше - куда ноги
осла понесут меня,  все  равно!  В  пустыне  жить  лучше... Ума во  мне нет,
прозябаю здесь, тебя слушаю. Зачем это мне?
     -  Молчи! Ты  знаешь  зачем!  -  сухо  ответил  Кендыри,  щуря глаз  на
сверкающее лезвие бритвы.
     -  А, Кендыри, что такое "молчи"? Зачем  мне ждать того, чего, пожалуй,
вовсе не будет?  Верных в этом мире мало  ль,  что жить мне среди  неверных?
Почему слушал я тебя до сих пор? Можно затратить монету, когда  она принесет
десять, можно  затратить  сто, когда они  дадут тысячу. Я трачу, трачу, живу
здесь... Что это дает мне, кроме твоих обещаний?
     - Ты не все видишь, Мирзо. У кабана  глаза короткие, смотрит вниз, неба
не видит. Ты - человек, почтенный человек, для чего у тебя глаза?
     - Я не вижу конца, но вижу разоренье мое. Выгодных дел я не вижу здесь.
Ты, Кендыри, мне хочешь помочь, спасибо тебе, но ты все пока - брадобрей!
     - Без брадобрея и борода пророка не обходилась! -  бесстрастно произнес
Кендыри. - Погоди, и она растет...
     - Я умру  прежде, чем она вырастет! Дикому  козлу среди  камней  и тому
каждый день нужно щипать траву.
     - У тебя есть трава.
     - Это что? О девчонке ты говоришь? Скажи, у Азиз-хона гнев один  на нее
или любовь?
     - Зачем тебе знать это?
     - Хэ, зачем!  Гнев один - больше сорока монет не  даст, просить нечего.
Любовь - даст сто монет, умно поговорить - двести даст!  Как ты разговаривал
с ним?
     Кендыри надоели жалобы Мирзо-Хура.
     - Хочешь знать как? Хорошо. Я тебе скажу. Я не разговаривал с ним.
     - Ты не  был у Азиз-хона? - всплеснул руками купец. - Ты же мне сказал:
был.
     - Был  во владениях его. Ниссо от него убежала, разве не  довольно  мне
знать?
     - Кендыри, я не понимаю тебя! Почему ты не разговаривал с ним?
     -  Разговаривать  - обещать.  Обещать  - сделать. А  девчонка  пока еще
здесь.
     Мирзо-Хур понял,  что  Кендыри злится. Всегда, когда Кендыри злился, он
говорил отрывисто. Но Мирзо-Хур хотел выяснить все до конца:
     - Сегодня здесь, завтра  там будет. Как рассуждаешь? Сегодня  собрание.
Верные  ходили ко мне, я к ним тоже ходил, думают  одинаково: гнать ее  надо
отсюда.  Свое  слово  скажут. Я  тоже скажу.  Ты скажешь,  и  разве тебя  не
послушают?  Есть  люди -  знают: за твоими словами  горы.  Ты  разговаривать
будешь?
     Кендыри слушал нахмурясь. Даже всегдашняя застывшая улыбка сошла с  его
насупленного лица. Он медлил с ответом, явно испытывая терпение купца.
     -  Возможно,  буду... - наконец  неопределенно ответил  он и добавил  с
досадой:  - Довольно об этом,  Мирзо.  Смотри, народ идет.  Я что? - Кендыри
хихикнул. - Брадобрею тоже деньги зарабатывать надо!  А  ты...  хочешь  быть
маловерным? Уйти хочешь? Иди! Только, уйдя, с кого получишь долги?
     - А живя здесь, я их получу?
     - В сто раз получишь, Мирзо! Когда  у верблюда большой путь  в пустыне,
он семь дней ничего не пьет! А если терпенья нет - дело твое, иди!
     Оставив встревоженного купца,  Кендыри,  помахивая  бритвой, встал  под
навесом цирюльни,  осклабился  двум подошедшим  к  нему  надменным старикам.
Купец, пожевывая губами, медленно удалился в лавку.
     Острогранный  коричневый  камень  составлял  все оборудование цирюльни.
Посетитель, подогнув ноги, усаживался на камень; рядом с посетителем Кендыри
ставил большую  деревянную чашку с  мутноватой речной  водою.  Один из  двух
пришедших   стариков,   зобатый,  с   всклокоченной  бородой,  сказав  слова
приветствия, занял  указанное ему место  и замер в молчании.  Второй  старик
присел на корточки и,  прислонившись  к  стене,  подставил солнцу свое лицо,
закрыв пораженные трахомой глаза, казалось, задремал.
     Кендыри,  стоя  над стариком, принялся скрести его  лицо.  Ни мыла,  ни
полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не  полагалось. Жесткие волосы
старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.
     Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего
более  совершенного. Бреясь  в  одиночестве сам,  он  пользовался  маленькой
сингапурскою бритвою; усердно мылил  кисточкою свои тугие  длинные  щеки  и,
глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и  намека на красоту, то
все-таки даже  среди  сиатангцев  ему  не  следует  быть  заросшим  щетиною.
Сиатангцев же он  брил так,  как  делал  бы это  на его  месте  всякий  иной
бродячий брадобрей  в  пределах Высоких Гор.  И сейчас, едва жесткие  волосы
зобатого  старика  притупили бритву, Кендыри,  отдернув левый рукав рубашки,
плюнул на свою  волосатую руку и стал  править о нее бритву так,  словно его
рука была самым замечательным оселком.
     -   На  собрание,   Науруз-бек,  придешь?  Невзначай  спросил   Кендыри
молчаливого посетителя.
     - Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?
     - Знаю: участка тебе нет, вода канала  не для тебя, - произнес Кендыри.
- Но ты приходи. Русский много говорить будет.
     - Не для меня будет.
     -  Может быть, против тебя  будет. Волки  нападают на стадо, пастухи не
должны бежать.
     - У пастухов таких  зубов нет. Старый судья  теперь не судит, сельсовет
теперь судит. Я теперь не пастух, я овца.
     -  Старый  судья  может  справедливое  слово  сказать...  Разве  ты  не
считаешь, что Бобо-Калону тоже нужно участок дать?
     -  Бобо-Калон  бедней всех сейчас, - тихо произнес Науруз-бек и  нагнул
голову,   предоставляя   брадобрею   заросшую,   морщинистую   шею.   -   Но
справедливости нет. Ничего не дадут ему.
     - Откуда знаешь?
     -  Есть  и факиры, которые думают  так, как я.  Исоф недавно  при  всех
говорил, через него  пробовали  мы  наше слово.  Бахтиор собакой Бобо-Калона
обругал, сам Бобо-Калон слышал.
     - Да-а... - протянул Кендыри, берясь за голову старика, - а ты все-таки
приходи. Поговори с Бобо-Калоном сначала. Другие будут дела. Все придут. Так
нужно.
     - Если нужно, приду! - согласился Науруз-бек и замолк.
     Возясь с всклокоченной бородой старика, Кендыри посматривал на пустырь,
простирающийся  за  лавкой до  осыпи,  которой  ограничивалась  нижняя часть
сиатангской  долины. Он давно уже заметил несколько  бродивших там ущельцев;
изучая  намеченные башенками  участки, они,  видимо, рассуждали  о том, кому
какой участок достанется.  Среди этих людей  Кендыри видел Исофа и Карашира,
они  о  чем-то горячо  спорили,  размахивая  руками,  сердясь, наклоняясь  к
канавкам, перебрасывая с места на место камни...
     Кендыри  знал, о  чем они спорят, и знал, что их спор бесполезен, но он
был доволен: страсти в Сиатанге разыгрываются. С нетерпением ждал он,  когда
спорщики приблизятся к цирюльне.
     Отпустив Науруз-бека, Кендыри занялся вторым  стариком.  Науруз-бек тем
временем зашел в лавку, и оттуда слышался  приглушенный разговор. Кендыри не
сомневался, что купец говорит о Ниссо.
     Брея старика, Кендыри спокойно  обдумывал каждое слово, какое он скажет
сегодня на собрании. От этих  слов зависит многое  в успехе  задуманного  им
плана - плана, подобного шахматной доске, на которой каждый из ущельцев рано
или поздно станет двигаться сообразно его  желаниям. Ошибок с этой сложной и
умной игре не будет, надо только продумать все до мелочей!
     Когда второй, торопливо  побритый  старик  поднялся с камня, а  яростно
спорящие Карашир  и  Исоф были уже близко и можно было заговорить с ними, не
повышая голоса, Кендыри произнес:
     - Подойди, Карашир! Бороду поправить надо тебе?
     - Не надо, - с важностью ответил Карашир, однако подошел ближе.
     -  Почему  не  надо?  Сегодня праздник. Ничего с тебя  не  возьму, хочу
сделать  твое  лицо красивым.  Садись!  И ты, Исоф, тоже садись,  подожди. -
Кендыри подавил смешок и добавил: - Всем, кто участки получит, сегодня даром
бороды брею!
     "Кто откажется от бесплатной  услуги? - подумал  Карашир, сел, скрестив
ноги, на камень, поморщился под бритвой, коснувшейся его шеи. Исоф, все  еще
думая об их  споре, не решился, однако, продолжать его в присутствии Кендыри
и молча уселся на землю.
     -  Скажи  мне, Карашир, - сказал  Кендыри, - с нового участка камни  на
спине станешь таскать?
     - Почему на спине? Осел есть у меня.
     - А если Мирзо-Хур за долги возьмет у тебя осла?
     Карашир отодвинулся, отстранил рукой бритву, уставился в склоненное над
ним лицо брадобрея.
     - Почему возьмет?
     - А что еще с тебя взять?
     Карашир уверенно махнул рукой:
     - На будущий год богатым сделаюсь. Пшеницы много посею. Хлебом отдам.
     - На будущий! - усмехнулся Кендыри, держа над головой  Карашира бритву:
- Но в этом году станешь просить у купца еще?
     -  Не стану!  - Карашир  повернулся  спиною к Кендыри. - Плюю теперь на
купца!
     - Плюй, плюй! - нажимая  лезвием, произнес Кендыри. - А пока, я слышал,
купец хочет долги потребовать с тех, кто плюет на него.
     -  Не может  этого быть! - прямо сказал  Карашир, однако умолк и больше
уже  не произносил ни слова. В самом  деле,  что,  если купец потребует  все
долги сразу? Просто захочет отомстить за те слова, какие Карашир кинул ему в
лицо прошлый раз? Не  только ослом тогда не расплатиться, пожалуй, и козу, и
двух оставшихся кур, и... Карашир  начал подсчитывать в уме все свои долги и
даже перестал обращать внимание на боль, причиняемую брадобреем, неторопливо
ворочающим  его голову... Карашир  подумал,  что,  пожалуй,  зря поругался с
купцом и что, во всяком случае, не следует с ним ссориться больше.
     -  А ты не отдавай  ему  ничего, - склонившись к самому  уху  Карашира,
прошептал Кендыри.
     - Как?  - Карашир обернулся так резко, что Кендыри едва  успел  отвести
бритву.
     - Так... Разве Шо-Пир тебе до сих пор не советовал этого?
     - Шо-Пир? Нет! Как можно?
     - Когда  скажет он - меня вспомни! -  так  же тихо  произнес Кендыри  и
сразу заговорил громко: - Ну вот, теперь ты красив! Иди, а ты, Исоф, садись,
тоже будешь красивым!
     Но тут они услышали отдаленный  отрывистый звук  бубна, которым  - было
условлено - Бахтиор сзывал к голове канала всех ущельцев, чтобы приступить к
торжеству открытия. Не захотев дожидаться Исофа и даже  забыв  поблагодарить
Кендыри, Карашир поспешил на зов.
     Из  садов и домов  селения  в узенькие проулочки,  слыша настойчивый  и
нарастающий  дробный  звук бубна, выходили ущельцы и устремлялись  к  тропе,
ведущей в крепость.



3

     Ветер, словно ему была нужна только передышка, задул снова.
     Над полуразрушенной стеной крепости,  в сплошной  струе ветра, трепетал
красный флаг.
     Ниссо, оставшаяся дома  одна, все утро всматривалась в прозрачную даль,
чтоб увидеть,  когда этот  флаг появится. Ниссо  очень хотелось  быть в этот
день на канале, но Шо-Пир  велел ей остаться дома и  не уходить никуда, пока
не придет за ней Бахтиор или пока с Верхнего  Пастбища не  вернется Гюльриз.
Впервые в своей жизни Ниссо скучала по людям и, не зная до сих пор скуки, не
понимала, что с ней  происходит. Ей хотелось  побежать к крепости и увидеть,
как вода потечет по новому руслу; ей хотелось быть вместе с  Шо-Пиром; ей не
сиделось на уже привычной террасе, с которой видны были и селение, и река, и
крепость,  и  пустырь,  недавно  изрезанный  тоненькими канавками.  Но Ниссо
слишком хорошо знала, что сегодня  решается ее  судьба, что ущельцы  сегодня
будут много и долго о ней  говорить, что  сам Шо-Пир  беспокоится о том, чем
кончатся эти разговоры. Когда ей  приходило  в  голову, что вдруг,  в  самом
деле,  ее  отдадут  Азиз-хону,  она  снова  чувствовала  себя   затравленным
зверьком. Шо-Пир сказал, что этого никогда не будет, но  ведь он  не бог, он
один,  тех  людей много, может  быть, они окажутся  могущественнее  его? Все
последние дни Ниссо жила в неукротимой  тревоге за свою судьбу; наблюдая  за
Шо-Пиром и  Бахтиором, она  чувствовала,  что  они тоже  тревожатся;  Шо-Пир
совсем  не  смеялся над ней последние дни, был как-то особенно ласков. Ниссо
угадывала, что он думает о ней чаще, чем хотел бы показать ей...
     Все утро Ниссо смотрела с террасы вниз; слушала  призывный  звук бубна,
видела  людей, идущих через  селение. Они  еще не  дошли до крепости, когда,
встречая их, над древней стеной взвилась полоса красного флага.  "Моя душа в
нем!" - подумала Ниссо и едва удержалась, чтоб не побежать туда.  Затем люди
вошли в  полуразрушенные ворота  крепости, прошли  сквозь  нее и направились
выше, в глубь ущелья, - гора скрыла их от Ниссо...
     Над стеной крепости в сплошной струе ветра трепетал красный флаг...
     Ущельцы, собравшиеся на узком каменистом  берегу реки Сиатанг, там, где
была голова канала,  смотрели  на этот флаг, и  на сухое русло  канала, и на
обломки  скалы,  лежащей поперек  русла,  над  самым  обрывом  в реку, и  на
Шо-Пира, и на Бахтиора, - все ждали, что будет дальше, и разговаривали между
собой почему-то вполголоса.
     Шо-Пир, сидя на краю канала, тоже очень тихо переговаривался о чем-то с
Бахтиором; тот, позабыв, что на  его  коленях лежит двуструнка, уже не играл
на  ней, а только  чуть пощипывал жильную  струну. Струна  под его  пальцами
издавала все один и тот же тоненький звук.
     Ущельцы - молодые и старые - были в халатах: серых, черных, коричневых.
Босые и  в  цветных  чулках, выпиравших из  сыромятной  обуви, они  сидели и
лежали на  камнях  вдоль русла  канала, а  некоторые  взобрались  на  скалы,
взгроможденные над рекой.
     Среди  пришедших  сюда  не видно было  только Бобо-Калона; он с утра не
выходил из своей башни и  явно  не желал показываться снующим через крепость
людям. Купец и Кендыри тоже не пришли. Женщин не было ни одной, но Шо-Пир то
и дело  поглядывал в сторону верховий  ущелья,  ожидая появления  Гюльриз  с
Женами  Пастбищ. Тропа, уходящая  туда, оставалась, однако,  безлюдной.  Уже
четверо суток  прошло с тех пор,  как Гюльриз  ушла на Верхнее  Пастбище,  и
Шо-Пир не  знал, что происходит там. Он признавался себе, что если намерение
Гюльриз  окончится неудачей,  то ему  придется  увезти  Ниссо  в  Волость  и
оставить там, ибо мало ли что может произойти с ней в селении?  Как добиться
благоприятного  решения участи Ниссо? Все  последние  дни  Шо-Пир продумывал
речь,  которую  произнесет на  собрании, и подбирал в  уме доводы,  наиболее
убедительные для ущельцев.
     Когда  все  ущельцы  собрались,  Шо-Пир  приступил  к  делу без  всякой
торжественности.
     -  Сейчас пустим воду! -  негромко  сказал  он, обращаясь  ко всем.  И,
обойдя  обломок  скалы, коротким  жестом подозвал  к себе готовых взяться за
работу ущельцев. - Давайте, товарищи, уберем эту глыбу! А ты, Худодод, иди к
голове канала и слушай. Когда я три раза ударю в бубен, пусти воду в канал!
     Человек двадцать, подсунув под остроугольную глыбу ломы и кирки, толкая
друг друга, старались сдвинуть с места последнюю преграду.
     Отбросив беспокойные мысли, Шо-Пир тоже навалился на лом.
     - Дружней! Дружней! Вот так!
     Глыба  со скрипом  повернулась,  ущельцы  разом  от нее отскочили,  она
закачалась, давя мелкие камни, тяжело прокатилась вниз, с грохотом ударилась
в край берегового утеса и бухнулась в реку Сиатанг... Шо-Пир трижды ударил в
бубен. Худодод несколькими ударами лома выбил середину каменной, укрепленной
лозами кустарника  стенки,  вода мгновенно развалила  ее, хлынула  из реки в
освобожденное русло канала. Ответвленная от основного, круто уходившего вниз
течения,  вода перестал  бурлить и, набежав в оставшуюся от сброшенной глыбы
яму, быстро  ее заполн