ближе к дымовому отверстию и нечаянно столкнула сухой кусочек
глины. Он со звоном упал на чугунный котел. Ниссо отпрянула назад, подползла
к  краю крыши, схватилась за ветку дерева, соскользнула вниз  и -  бросилась
бежать.
     Бондай-Шо и Тура-Мо весь день не выходили из  дому. Полевая работа была
забыта. Вечером Ниссо еще раз прокралась к дому Бондай-Шо и услышала хриплое
пение Тура-Мо.
     "Опять! - сказала себе Ниссо. - Опять с нею началось это!"
     Наутро жители собирались гнать  овец и коров на Верхнее Пастбище, чтобы
оставить там скот на все лето. Голубые Рога надо было  присоединить к стаду.
Ниссо знала, что гнать  корову придется ей, и с нетерпением ждала этого дня.
Ниссо  помнила прошлое лето, проведенное  на  Верхнем  Пастбище, -  там было
хорошо: целый  день пасешь  среди сочной травы корову,  а вечером  вместе  с
другими  девочками  и  женщинами делаешь кислый  сыр.  Тетки  нет, никто  не
понукает, никто не ударит, а если и покричат, то и пусть кричат, - совсем не
страшно, когда на тебя кричат чужие.
     Придет или не придет тетка к  утру? Велит идти на Верхнее  Пастбище или
нет? Без приказания тетки разве может Ниссо пойти завтра со всеми!
     Всю  ночь  не  спит Ниссо,  тревожится, думает. А еще  больше  думает о
козлятине: съедят всю или не съедят? Ниссо  кусает  губы от голода. Меджид и
Зайбо с  вечера  наелись сырых  зерен патука  и  спят теперь как ни в чем не
бывало. А  Ниссо боится есть патук:  все  девочки кругом говорят, что нельзя
его есть.  Ниссо не хочет, чтоб у нее скривились ноги,  ведь у  нее  нет  ни
матери, ни отца,  - кто позаботится о ней, если она заболеет? Ночью Ниссо не
выдерживает: не  может быть, чтоб  Тура-Мо и Бондай-Шо всю ночь  не спали! А
если спят, то...
     У Ниссо нет никакого плана действий, просто неукротимый голод влечет ее
из  дому.  Погладив бок  спящей  коровы, Ниссо осторожно  выходит  за дверь.
Только б не залаяла собака соседа! Босые  ноги легко ступают по камням, - ни
один камень под ногою не шелохнется. Через каменную ограду, через  другую...
Луны нет, темно, но Ниссо помнит каждый камешек,  их не надо даже ощупывать.
Вот и вход в дом Бондай-Шо! Кто-то дышит справа от входа, и Ниссо замирает у
стены. Прислушивается. Это дышит осел; значит, вечером он сам пришел с поля,
-  конечно,  ведь о нем  забыли! Они  спят: чуть доносится храп Бондай-Шо, а
тетки совсем  не слышно,  только бы  не  наткнуться  на  нее! Осел  с  шумом
поворачивается к Ниссо; с упавшим сердцем она замирает снова, но, собравшись
с духом, протягивает руку, гладит осла, - как бы не затрубил! Но осел узнает
ее,   щиплет  ее  руку   шершавыми   губами,  молчит.  Ниссо  становится  на
четвереньки,  вползает внутрь жилища, присев  на  корточки,  затихает. Когда
дыхание  ее успокаивается, она осторожно втягивает воздух  ноздрями, -  мясо
должно вкусно пахнуть. Но в  доме пахнет совсем иначе, - что это за  острый,
пряный запах? Он  щекочет ноздри, хочется  чихнуть, -  только бы не чихнуть!
Это  совсем  не  запах еды, все пропитано этим запахом! Что они жгли  тут?..
Ниссо  очень   боится   чихнуть,   но  терпеть   больше  невозможно.   Забыв
осторожность,  Ниссо крадется к  очагу, тянет  руки  вперед,  натыкается  на
деревянную  чашку.  В  ней  кость,  большая  кость  с  мясом!  Сердце  Ниссо
колотится,  но  кость уже зажата  в руке.  Ниссо  пятится, поворачивается  о
опрометью кидается  из дома. Никто в  доме  не шелохнулся, но Ниссо все-таки
бежит, не разбирая пути, больно ударяясь ногами о камни, а кусок козлятины -
уже во рту, и никакая сила не  вырвет его  из зубов Ниссо! Перепрыгнув через
ограду, через вторую, Ниссо спотыкается о камень и падает. Ей больно,  но ей
не  до боли.  Она остается  лежать  и, ухватив  руками кость,  с  жадностью,
по-звериному запускает зубы  в  кусок мяса  и  рвет  его  и  проглатывает не
разжевывая.  Потом  она  начинает  есть  медленнее,  уже не  глотает  куски.
Постепенно  приходит  сытость,  и  Ниссо  садится  удобней  на  камень.  Она
вспоминает о Зайбо и Меджиде, - может быть, пойти домой, разбудить их и дать
им по кусочку тоже?  Конечно, надо им  дать,  только  не все, -  немножко! А
может быть, не  давать? Ведь если там  осталось еще мясо,  то  тетка  утром,
наверное, их не забудет? Она всегда дает им все, что достанет сама.
     В таких размышлениях Ниссо поднимается и медленно бредет к дому. Входит
в дом. Голубые Рога спит, Меджид и Зайбо спят тоже. Нет, не  надо будить их:
раз они спят, значит им хорошо  значит они не  голодны. И ведь  они с вечера
наелись патука.  Лучше  всего  подождать  до  утра. Если  Тура-Мо ничего  не
принесет им - ну, тогда можно будет им  дать  по кусочку. А вдруг  тогда они
расскажут  тетке,  что  Ниссо  кормила их  козлятиной?  Конечно,  они  могут
рассказать! Пусть лучше Тура-Мо думает, что кость украла собака соседа, ведь
могла же  она украсть?.. А вдруг, если Ниссо сейчас заснет,  собака в  самом
деле прибежит и съест то, что у нее осталось?
     Ниссо раздумывает: куда спрятать мясо? На дворе, под камнями? Но собака
может  пронюхать,  разрыть. Дома?  Но вдруг тетка  придет, пока  Ниссо будет
спать. Нет! Лучше совсем не спать, держать добычу в руках, а утром съесть ее
всю. Конечно, так лучше!
     Ниссо пробирается  к  корове,  садится рядом, приникает к ней, зажимает
обглодыш между колен, сидит, старается не  заснуть. Но она сыта, и ее клонит
ко сну. Через несколько  минут она  уже спит сидя, склонив голову  и  ровно,
безмятежно дыша.
     Утром никто  не  приходит. Ниссо, проснувшись, испуганно  шарит  руками
вокруг себя. Но мясо лежит тут, и Ниссо съедает его одна.
     Утренний  туман поднимается над ущельем. Весь Дуоб в оживлении: женщины
сегодня  уводят скот  на Верхнее Пастбище.  Но Тура-Мо курит  опиум вдвоем с
Бондай-Шо.  Она в другом  мире, смутном,  нездешнем. Никто на  свете,  кроме
Ниссо, не вспоминает о ней. И кому есть дело до горя Ниссо? Неподвижно сидит
она у входа в свое жилище и глядит на бредущий по селению скот: коровы, козы
и овцы, звеня чугунными колокольцами, выплывают  из розового  тумана и снова
скрываются в нем.  А Голубые Рога,  словно чуя свою беду, протяжно и грустно
мычит, высунув голову из-за загородки и блестящими глазами провожая уходящее
стадо.


5

     Прошло несколько лет, - кажется, пять, может  быть, даже больше: прошли
они так же, как перед тем проходили многие годы - ничто не менялось в Дуобе.
Несколько  человек  умерло,  -  их   хоронили  тихо,  не  слишком  печалясь.
Народились  новые  дети, -  никто  им  не радовался.  Все знали: люди  здесь
подобны камням,  - сколько  б  ни сбрасывать их  с  полей,  сверху навалятся
новые; всегда будут люди в селении, и всегда будет им голодно. И дом Тура-Мо
ничем не отличается от других домов, - пока живы в нем дети, они растут, как
бы ни приходилось им плохо.
     Так же, как и  раньше,  жила Ниссо,  так  же  таскала в кувшине воду  и
варила похлебку, вела все хозяйство. Только  к лохмотьям своего брезентового
платья подшила снизу  несколько  кусков  от  изодранного джутового мешка,  -
теперь оно доходило ей до колен.
     Никто не помогал Ниссо. Достигнув десятилетнего возраста, Меджид мог бы
уже многое делать в доме. Но  главным  его занятием  оставалась  стрельба из
лука камнями.
     Этим занятием увлекались все мальчики Дуоба, но Меджид предавался ему с
особым увлечением. Он убивал птиц, щебетавших  на ветвях тутовника, и ел их,
как кошка, сырыми. Он подстерегал девочек, спрятавшись за камнями, и однажды
влепил в лицо  Зайбо такой камень, что искровенил ей всю щеку,  разбил губу,
выбил два передних  зуба.  Зайбо без сознания  упала со  стены,  на  которую
залезла, чтобы  дотянуться до  диких яблок, выросших в саду соседа.  Девочку
подобрал сосед Палавон-Назар, охотник и мастер  по шитью сыромятной обуви из
кожи козла.
     Тура-Мо не было в селении; с тех  пор как она стала уходить с Бондай-Шо
в долину Большой  Реки, ее редко видели в Дуобе, да и мало о ней вспоминали.
Палавон-Назар,  высокий, сухой  и  одинокий,  как каменная башня  на вершине
горы, казался человеком суровым и жестким, но у него было доброе сердце.  Он
взял Зайбо на руки и отнес ее к Барадбеку, чтобы тот посоветовался с богом о
наилучшем способе вылечить девочку.
     Степенный,   седобородый   Барад-бек  потыкал   волосатым   пальцем   в
окровавленное лицо Зайбо, влил ей в  рот какую-то жидкость,  от которой  она
пришла в себя и заплакала. Затем  повесил  ей  на  шею треугольный амулет  -
зашитую в тряпочку молитву, предохраняющую от всяких болезней. Палавон-Назар
поблагодарил  Барад-бека, дал ему за амулет шкурку  недавно  убитой  лисы  и
отнес Зайбо к себе в дом в полной уверенности, что она будет здорова.
     Но через  несколько дней  раны на  лице Зайбо  начали гноиться, тело ее
пламенело,  рот  распух,  и она отказывалась  даже от кислого молока.  Тогда
Палавон-Назар решил не пожалеть еще одну  шкурку лисицы и отнес ее к дряхлой
Зебардор.
     Старуха  растопила  баранье  сало,  смешала  его  с пеплом  и  сажей от
сожженного птичьего  помета, прибавила  в смесь  горсть  какого-то толченого
корня и густо обмазала этим лекарством лицо Зайбо.
     Через несколько дней Зайбо действительно стало лучше, она уже бегала по
селению, с черным, страшным, словно обугленным, лицом, но беспечная, как все
дети в ее возрасте. Меджид, ссорясь с ней, по-прежнему потчевал ее тумаками,
и Ниссо напрасно драла ему уши после каждого его нападения на Зайбо.
     К  Ниссо  Меджид  относился с  открытой ненавистью.  При всяком удобном
случае он  кричал ей,  что  она "незаконнорожденная лягушка", что  она может
убираться из  дома его  матери, в  котором  живет из милости, и что  он  еще
отомстит ей  за все  придирки. Ниссо  почти не обращала внимания  на злобные
выкрики мальчишки, трудилась и любыми способами старалась добывать еду.
     Меджид  был глух  на  правое  ухо и  всегда кричал, что  в его  глухоте
виновата  Ниссо,  которая  однажды  особенно  сильно  надергала  ему  ухо. В
действительности  дело  обстояло иначе.  Год назад в  ухо  Меджиду  заползло
какое-то насекомое. Тура-Мо в  тот раз привела  сына  к  той  же Зебардор, и
старуха за  три тюбетейки тутовых ягод влила  в ухо Меджида какую-то горячую
жидкость. Жидкость обратно не вылилась,  застыла в ухе, и с тех  пор  Меджид
наполовину  оглох.  Меджид  и  сам помнил  об этом случае,  но  ему  гораздо
интереснее было обвинять в своей глухоте Ниссо.
     Он вообще  любил делать  ей  всякие гадости. Недавно, когда  Тура-Мо на
неделю  вернулась  в  Дуоб,  Меджид, притаясь  за камнем,  подстерег  Ниссо,
которая с кувшином на  голове поднималась от реки, и ловко выстрелил из лука
камнем. Камень угодил в самую середину кувшина,  кувшин разлетелся на куски,
вода окатила Ниссо с головы до ног.
     Ниссо так и  не узнала,  почему друг  кувшин  разбился на  ее голове, и
очень испугалась: "Наверное, речной дэв разгневался на меня". А  Тура-Мо так
избила Ниссо, что та еле  уползла от  нее  в пустой коровник  и осталась там
лежать без  движения. Позже Тура-Мо даже  пожалела  девчонку и ночью  пришла
посмотреть,  не умерла ли  Ниссо. Но, услышав  тихие  -  сквозь сон  - стоны
Ниссо, вышла из коровника успокоенная.
     На  следующий  день Тура-Мо  вместе  с Бондай-Шо  снова  ушла в  долину
Большой  Реки,  потому что, как и  он,  жить без опиума уже  не могла. Ниссо
утром встала и, превозмогая боль во всем  теле, отправилась к Палавон-Назару
просить какой-нибудь сосуд для воды.
     Палавон-Назар в это утро лил круглые пули для своего  фитильного ружья.
Перед ним на камне стояла деревянная чашка с ячменным зерном.  Он отсчитывал
по восемнадцати зерен для каждой пули, чтобы  все они были равны  по весу, и
очень искусно, в самодельной формочке, обливал эти  зерна свинцом, добытым у
кочевников в Восточных Долинах. Поглядев  на робко  вошедшую  Ниссо, заметив
под ее  глазами большие синяки,  Палавон-Назар поцокал  языком, протянул  ей
чашку с приготовленными для пуль зернами и сказал:
     - Съешь, сколько хочешь. Тетка ушла?
     Ниссо молча кивнула головой и запустила в рот целую пригоршню зерен.
     Палавон-Назар искоса наблюдал за ней, встал, прошел в угол своего  дома
и, вернувшись, протянул Ниссо ломоть сушеной козлятины.
     Когда она рассказала  ему о  кувшине и  доверчиво спросила, за  что мог
речной дэв разгневаться на нее, - он, подумав, медленно ответил.
     - За что гневаться на тебя? Твое сердце  еще  как абрикос без косточки.
Просто шутят с тобой дэвы. Есть у меня два кувшина, возьми один!
     И Ниссо,  от радости забыв поблагодарить Палавон-Назара, пошла домой  с
новым кувшином.
     Видимый  мир  Ниссо  был   ограничен  двумя  хребтами   скалистых  гор,
взнесенных над ущельем, на дне которого с неумолчным шумом кипела река. Вниз
по течению этот мир отсекался от всего неизвестного высоким отвесным мы сом,
за который  убегала река.  Вверх по течению река видна была далеко, до самых
бурунов, созданных нагроможденными скалами.  Выше над ними синела поперечная
гряда,  под  которой в устье  невидимого  отсюда  притока  зеленела  круглым
пятнышком одинокая купа деревьев. Над грядою, безмерно  далекие, ощеривались
в небо зубцы неведомого хребта. Еще выше над ними  всегда блистали на солнце
волнистые,  тающие  в  голубом  небе скаты Ледяных Высот. Летом оттуда текли
прохладные ветры, зимою, скрывая весь мир, волочились туманы и снежные тучи.
     А селение Дуоб, в котором  родилась и жила Ниссо, лепилось  по  склону,
переходившему выше в крутую каменистую осыпь, - с нее  на  поля и сады вечно
падали  острые  камни.  Дуоб был  разделен надвое каньоном бокового притока,
узкой щелью, прорезавшей  склон сверху  донизу. Боковой  приток зимою  вился
тоненьким  звенящим ручьем, летом  становился бурным рыжим  потоком, яростно
лижущим стены,  швыряющим свои водопады через головы  скал, перегораживающих
его русло. К осени воды его  очищались, смирялись, прозрачные, как хрусталь,
отражали в застоинах,  на ступенчатых перепадах и небо,  и ветки кустарника,
проросшего между камнями, и фигуры путников, бредущих по узкой  тропе  вдоль
ручья к летовью, на Верхнее Пастбище, или обратно - домой, в Дуоб.
     Никуда, кроме Верхнего Пастбища, за  всю свою жизнь Ниссо из селения не
ходила, но, становясь старше, все чаще задумывалась о том, что делается там,
за видимым ею миром, куда - в  одну сторону - ходят Палавон-Назар  и  другие
охотники, и куда - в другую, - вниз по реке, исчезая за мысом, пропадают так
надолго Бондай-Шо и Тура-Мо.
     Раньше Бондай-Шо всегда уплывал по реке на надутой козьей шкуре. Теперь
у него появилось пять шкур, и из четырех он делал плот, на который  усаживал
Тура-Мо  и укладывал связанного  осла. Сам  по-прежнему плыл на одном мешке,
держась рукою за  плот и управляя  им среди пенных  гребней. Обратно тетка и
Бондай-Шо всегда возвращались пешком, по той тропинке,  по  которой когда-то
Розиа-Мо ушла вместе с незнакомым стариком.
     Ниссо казалось,  что она смутно помнит свою мать, но в действительности
она  ничего не  помнила, кроме рассказов Палавон-Назара, всегда  говорившего
Ниссо,  что ее  мать была еще красивее Тура-Мо  и  гораздо  добрее.  Думая о
матери,  Ниссо  всегда  как-то  смешивала  ее  воображаемый  образ  с  лицом
Палавон-Назара:  он был  совсем  некрасив  и, конечно,  никак  не  похож  на
Розиа-Мо,  но   глаза  его  были  добрыми.   Ни  в  чьи  глаза,  кроме  глаз
Палавон-Назара да коровы Голубые Рога,  Ниссо  не решалась взглянуть прямо и
доверчиво. Разговаривая  с людьми, она всегда опускала глаза или отводила их
в сторону, словно опасаясь, что в них перельется чужое ядовитое зло.
     Но коровы Голубые  Рога  давно уже не  было,  Тура-Мо сама отвела ее  к
Барад-беку в расплату за долги,  чтобы получить от него две полные тюбетейки
опиума. Барад-бек продал корову  какому-то чужеземцу, приходившему из Нижних
Долин. Этот человек разговаривал на языке, весьма похожем на сиатангский,  -
все понимали его. Что это был за человек, Ниссо так и не  узнала, но Голубые
Рога уже не вернулась, и человек этот больше не приходил в Дуоб.
     Когда уводили корову,  Ниссо горько плакала, -  это было в первый  раз,
когда Ниссо  плакала, - долго бежала за коровой, цепляясь за  нее, и умоляла
того человека не угонять Голубые Рога. Но человек только улыбнулся, потрепал
Ниссо по  плечу и  протянул ей  какую-то  еду, завернутую  в бумажку.  Ниссо
швырнула эту еду ему в лицо, укусила его руку; он очень рассердился и ударил
Ниссо кулаком в грудь. Она упала, вскочила, снова попыталась догнать его, но
остановилась, потому что он пригрозил ей камнем...
     Это  произошло уже за отвесным мысом,  там,  где  тропа полезла  высоко
вверх. С  тех  пор  Ниссо не раз ходила туда, на место последней  разлуки  с
Голубыми  Рогами, садилась  на камень  и  подолгу  печально  думала,  словно
прислушиваясь к мягкой поступи удаляющейся коровы, словно еще видя ее понуро
опущенный черный хвост с белой отметиной посередине.
     Там,  на узкой  тропе за  отвесным мысом,  Ниссо  училась вспоминать  о
былом, и мечтать, и грустить. В селении ей было  не  до  того.  Дом требовал
вечных  хлопот  и забот, и ей никогда не приходило  в голову, что дома можно
просто  сидеть, ничего не делая, или резвиться с соседками, или развлекаться
теми игрушками, какие  делал и дарил всем  детям селения Палавон-Назар.  Это
были глиняные  козлы, и шерстяные куклы, и раскрашенные  камешки, и палки  с
красными  и черными черточками... Все эти безделушки совсем не  интересовали
Ниссо, - она  даже  не понимала,  как  это можно  целыми  днями бессмысленно
вертеть их в руках и ссориться из-за них?


6

     Плоская крыша дома  Палавон-Назара была  накалена  солнцем. Поджав  под
себя ноги, Ниссо  сидела на  ней, и  коричневое  тело ее просвечивало сквозь
лохмотья  изветшалой одежды. Вот уже долго, совсем как взрослая, она ведет с
Палавон-Назаром большой разговор.
     - А еще есть какие люди, Назар?
     - А еще? Дай-ка мне  вот ту иглу, что без нитки! - сквозь зубы, закусив
сыромятный ремешок, отвечает  Палавон-Назар и тянет  мокрый ремешок,  свивая
его между  пальцами  так,  чтобы  получилась тонкая кожаная  нитка.  -  Еще?
Русские еще есть.
     - Кто они?
     - Как и мы, люди, только гораздо грамотней нас, и сильней, а  потому  и
богаче. Они знают очень  многое, о чем мы  совсем  не знаем.  Как нужно было
трудиться, чтобы  добыть себе такое знание!.. И они умеют делать очень много
вещей!
     - А твое ружье сделали они?
     - Нет, мое  сделали бухарцы, я тебе говорил о  них. Йо! Не такие  ружья
делают  русские! Если бы у  меня было русское ружье, я бы каждый день убивал
по десять козлов!
     - А где живут эти русские?
     - Живут? - Палавон-Назар, растянув на плоском камне  мокрую сыромятину,
принялся,  кряхтя,  тереть ее  круглым камешком.  - Их  очень  много,  разве
скажешь, где они живут?  Вон там, везде! - Палавон-Назар,  подняв обе  руки,
махнул ладонями в сторону Ледяных Высот.
     - Во льду живут? - живо спросила Ниссо.
     Палавон-Назар усмехнулся:
     - Глупая, не во льду, а в той стороне, за горами.
     - А за горами что? Еще горы?
     -  Еще  горы,  и еще горы, и еще горы. А потом  горы кончаются и пойдет
ровное место.
     - Большое ровное место? Как Верхнее Пастбище?
     - Если одно Верхнее Пастбище ты приложишь к другому такому же  и  еще к
третьему и будешь целое лето прикладывать пастбище к  пастбищу, из них  всех
не получится и половины того ровного места, которое есть за горами.
     Ниссо долго молчала,  старательно складывая в уме  Верхние Пастбища, и,
наконец, удивленно спросила:
     - Сколько же там пасется овец?
     -  Столько  овец,   сколько  звезд  на  небе!  -  полусерьезно  ответил
Палавон-Назар.
     - Ну, тогда русские, наверное, много  едят, - глубокомысленно заключила
Ниссо.
     Помолчала, внимательно  глядя  на работу  Палавон-Назара,  прин