рост, жались к крепостным стенам, рассматривая те
богатства,  какие достались  бы им, если  бы  в селение  не пришли  басмачи.
Чувствуя  на  себе  осуждающие,  враждебные  взгляды,  Науруз-бек заорал  на
часовых, велел выгнать ущельцев из крепости.
     Старики,  допущенные Азиз-хоном  к добыче,  перешвыривали вьюки, щупали
мешки,  разламывали  уцелевшие ящики;  Мирзо-Хур  с  Науруз-беком  торопливо
оттягивали в сторону наиболее ценное.
     Работа проходила  при  общем  молчании  и  продолжалась  так долго, что
Азиз-хон  задремал.  Но  как  ни  хотели  спать  басмачи,  никто  не  сводил
воспаленных глаз с товаров, мелькавших в зыбком свете костров.
     Вскоре костры пожрали весь запас  хвороста, принесенный ущельцами. Луна
приблизилась к  гребню  горы.  Азиз-хон очнулся и,  опасаясь, что  в темноте
воинство  вновь  сделает  попытку  расхватить товары,  приказал  риссалядару
добыть  еще топлива. Риссалядар с десятком  басмачей отправился  на конях  в
селение,  но  вскоре вернулся ни с  чем, заявив, что  надо  рубить  в  садах
тутовые деревья.
     -  Вот дерево! - сказал Науруз-бек, указывая на желоба, проходящие мимо
ханского канала. - Зачем далеко искать! Давай их сюда!
     Риссалядар взглянул  на линию нависших  вдоль скалистой стены  желобов;
сорвать их - пустое дело,  а везти из  селения срубленные  деревья - тяжелый
труд  для  разленившихся басмачей.  Конечно,  можно принудить к этой  работе
самих ущельцев,  но риссалядар уже  еле держался  на ногах, ему не  хотелось
снова грозить, распоряжаться. Что скажет, однако, хан?
     - Ломай! - коротко приказал Азиз-хон.
     Несколько басмачей вразвалку направились к скалистой стене.
     Но  тут   насупленный   Бобо-Калон   встал,   проговорил   медленно   и
недружелюбно:
     - Мой дед строил этот канал... Не позволю ломать его!
     Азиз-хон  отвернулся. У него ныла  скула. Всякий разговор причинял  ему
боль. Он повторил риссалядару:
     - Ломай!
     Бобо-Калон прикусил губу, вышел из круга, медленно пошел к башне, хотел
обойти ее, но отшатнулся, чуть не наткнувшись на висящий перед ним в темноте
вытянувшийся и  страшный труп Мариам. Бобо-Калон отвернулся от трупа, обошел
башню с  другой стороны. Треск ломаемых желобов  отзывался в его напряженном
мозгу.
     Первый  желоб  рухнул  на землю, раскололся  по всей длине,  и  басмачи
поволокли его  к затухающим кострам.  Сердце Бобо-Калона  забилось  глухо  и
медленно. В негодовании, в жестокой обиде он почувствовал, что вся его жизнь
рушится вместе с  каналом, - ведь  это  был  канал  его  дедов, висевший  на
скалистой стене с далеких  прошлых времен!  Разрушая его, Азиз-хон  бьет  по
лицу  самого  Бобо-Калона  и предков  его, некогда  вот так  же порабощенных
яхбарцами.   Дороже   людей  и  дороже  их  крови  Бобо-Калону  этот  канал,
построенный его дедами!
     В  бессильной  ненависти  старик  опустился  на  камень,  замкнул  слух
ладонями  и  только  смотрел  не  мигая  туда,  где  в  ярком, вновь  высоко
полыхавшем огне корчились длинные, черные, как обугленные живые тела, стволы
желобов.  На фоне горящих костров метались фигуры басмачей; началась дележка
награбленного.
     Бобо-Калону казалось,  что он видит  непонятный  и страшный сон. В этом
сне вставали, извиваясь, языки  красного пламени. Туча черного дыма шаталась
над  шабашем дэвов. Толкаясь, крича, суетясь, возникая  в отсветах  пламени,
они подбегали к груде  накопленных за все времена богатств... Бобо-Калон  не
видел теперь ни Азиз-хона, ни Науруз-бека,  ни Мирзо-Хура, - он видел только
мелькание  поднятых, протянутых, машущих  рук. Он  слышал  только назойливый
гул,  в  котором нельзя было различить  отдельных требующих,  приказывающих,
негодующих,  злобных  и  радостных  голосов. Какие-то темные, скрюченные под
тяжестью ноши фигуры мелькали вдоль крепостной стены, разбегались, пропадали
за пределами крепости. Резкие, визгливые выкрики доносились издалека - может
быть, от реки, может быть, от потонувшего в лунной дали селения.
     Все вдруг затихло, умолкло,  остановилось, и в свете костров Бобо-Калон
увидел халифа  и  купца Мирзо-Хура, стоящих лицом  к лицу, о  чем-то яростно
спорящих.  "Богу!" - кричал  халифа. "Мне!" - орал Мирзо-Хур, и ругань обоих
смешивалась, и нельзя было разобрать слов,  потому  что оба говорили слишком
быстро. Кто-то смеялся над ними, и кто-то пытался их помирить.
     Может быть, Бобо-Калон просто слишком устал от двух бессонных ночей, от
шума  и суматохи. Ведь он привык быть один, привык к покою! Мгновениями  ему
казалось, что он умер и все это происходит над миром, из которого он ушел.
     Ум старого Бобо-Калона мутился. Далекий от всех,  залитый  светом луны,
он смотрел в разъятую пламенем костров тьму, ничего не сознавая, ни в чем не
участвуя, не в силах преодолеть странного своего состояния.
     Но вот издалека доносятся новые дикие  звуки, - это  не похоже на  все,
что слышалось  ему до сих пор.  Они  врываются в  уже надоевший однообразный
гул.  Они входят  в  сознание Бобо-Калона.  Старик напрягается,  внимательно
слушает... Это пронзительные женские вопли; они доносятся из селения, в  них
- отчаяние... Что происходит там?
     Бобо-Калон встает, медленно подходит к крепостной стене, поднимается по
кладке  руины,  как по  ступеням.  Всходит на стену  и видит вдали несколько
пылающих  стогов  клевера на  черных  плоских крышах  домов.  Женские  вопли
несутся с  разных  сторон,  в  лунной  дали не видно  людей.  Но Бобо-Калону
понятно  все:  воины  Азиз-хона, наверное  те, кто уже  получил  свою  долю,
гоняются  за сиатангскими женщинами... Во тьме, на тропе, ведущей от селения
к крепости, появляется всадник, он  гонит коня по камням, проскакивает в тот
пролом, где были когда-то крепостные ворота, и Бобо-Калон видит всадника под
собой, - это старый басмач из помощников риссалядара. Размахивая  плетью, он
прокладывает  себе дорогу  в толпе, окружающей Азиз-хона.  Не  добравшись до
него, останавливается, кричит:
     - Слушай меня, достойный!  Шесть  воинов, взяв в селении жен,  уехали в
Яхбар! Ничего не хотели слушать!
     Толпа  басмачей умолкает.  Азиз-хон, полуобернувшись к всаднику, глядит
на него, молчит...
     - Я говорю, достойный, тебе! - кричит всадник. - Я говорю тебе... Шесть
воинов...
     - Ты  говоришь! Ты говоришь! - вдруг  распаляется  Азиз-хон и, вскочив,
обращается к  риссалядару: -  Ты сидишь здесь, почему не смотришь, где  люди
твои? Хочешь, чтоб я здесь один остался? Садись на коня, поезжай туда, стань
на  дороге перед  ущельем, стреляй во всех, кто не повинуется нам! Разве  не
изменник тот, кто покидает своего хана? Скорей!
     И  риссалядар  -  безответный,  мрачный  -  подзывает  надежных  людей,
выкликает их имена.  Они неохотно отвязывают коней, тяжело садятся  в седла.
Один из  них  подводит коня риссалядару.  Вскинув на  плечи ремни  винтовок,
обнажив  сабли,  ватага всадников выезжает  из крепости, скачет  по  тропе в
селение. Дележка возобновляется, а  из селения доносятся, слабея,  замирая и
возникая снова,  вопли  женщин.  И  горит на  плоских  крышах  домов  сухой,
запасенный с прошлого года клевер.
     Прижав  ладонь  к  левой  половине  груди,  словно  сдерживая   трудное
сердцебиение,  Бобо-Калон  спускается  со  стены:  он увидел на  тропе  двух
задыхающихся от бега сиатангцев.  Он не хочет, чтобы его видели, но те уже в
крепости  и  подбегают  к  нему и  падают  перед  ним на колени.  Он  узнает
приверженцев   Установленного   -   Исофа   и   Али-Мамата.  Трясущийся,  со
всклокоченной бородою, Али-Мамат, задыхаясь, снимает  со своей головы тюрбан
и - величайший знак унижения - бросает его под ноги Бобо-Калону.
     - Проклятье на  нас,  достойный! - негодует  Али-Мамат. - Это не  воины
истины, это волки... Грабят нас, жгут наши дома, разве неверный я? Дочь мою,
Нафиз, схватили два волка... Проклятье на мне! Жену мою Ширин-Мо увели, я на
это  смотрел,  пусть  лучше птицы  выклюют мне  глаза! Не  можем  мы  на это
смотреть,  ты, Бобо-Калон,  теперь хан! Скажи,  пусть прекратится это, пусть
верные догонят тех двух волков! Неужели нет верных?
     -  Пойдем!  - коротко  бросает  Бобо-Калон  Али-Мамату,  коснувшись его
плеча. - Встань, пойдем! - И, выпрямившись, направляется к Азиз-хону. Исоф и
Али-Мамат, робко озираясь на пропускающих их басмачей, идут следом.
     - Говори ему! - произносит Бобо-Калон, подведя Али-Мамата к Азиз-хону.
     Али-Мамат  и  Исоф простираются  перед Азиз-хоном,  причитая,  униженно
молят его...
     Но Азиз-хон не желает слушать.
     - Убирайтесь! Какое мне дело! Свой хан у вас есть!
     - Это верные,  Азиз-хон! - произносит Бобо-Калон. - Али-Мамат не факир,
племянник мира Тэмора.
     - Уберите пыль с моих глаз! - в ярости Азиз-хон делает знак басмачам.
     Слышен  хохот.  Басмачи хватают  за ноги Али-Мамата,  оттаскивают  его,
пинками поднимают с земли Исофа, гонят прочь.
     - Я хан! Что делаешь ты, безумный?! - кидается Бобо-Калон  к Азиз-хону,
подняв кулаки.
     - Для факиров ты хан! - не отстраняясь, насмешливо  говорит Азиз-хон. -
Не для нас... Не увезут в Яхбар твоих женщин, я приказал риссалядару. А если
воины истины позабавятся с ними сегодня ночью, какая беда? Разве хуже станут
они работать  потом?  Разве от  яхбарцев  плохие у них родятся дети?  Или ты
думаешь, что эти валявшиеся у моих ног почтенны?  Нет почтенных здесь, кроме
тех, кто пришел со мной! Презренны  все,  кто оставался жить на оскверненной
неверием земле!
     Бобо-Калон,   окаменев,   видит  насмешливое   лицо  Азиз-хона,  улыбки
сомкнувшихся вокруг, поблескивающих  оружием басмачей. Оскорбление жжет его,
словно он  напился  разъедающей  кислоты. Сеиды и  миры, сидящие отдельно от
всех, понуры  и  мрачны  и не  глядят  на  него. Он  медленно обводит взором
костры, в которых догорают  изломанные желоба его канала;  башню, которая из
жилища  его  превращена в виселицу  и в тюрьму; груды раскиданного по  двору
изломанного,  изорванного хлама; стену крепости и  пролом в  ней, за которым
далеко внизу  в  лунной  мгле  мерцают догорающие  пожары...  Он  молитвенно
складывает ладони на груди под белой своей бородой.
     -  Вы,  пришедшие  сюда люди!  -  отчетливо говорит  он.  - Ты,  дружбу
суливший нам, Азиз-хон... Вы, сеиды и миры, вернувшиеся на свои земли, чтобы
восславить  попранный  неверием закон  Установленного...  Слушайте  меня,  я
говорю вам...  Я  не звал тебя, Азиз-хон. Ты пришел  сам. Ты  сказал: "Стань
ханом, -  приду  и уничтожу  неверных и  прославлю  свет истины, и уйду!"  Я
поверил тебе, Азиз-хон, хотя предки мои не верили твоим предкам, приходившим
завоевывать нашу страну.  Я думал: теперь времена иные, прежние  ссоры между
верными  покровителю  забываются!  Я  согласился,  и  я  молчал,  когда  ты,
Азиз-хон, совершал правосудие! Я думал: просияет  вновь Установленное. Но ты
пришел, и стон стоит в Сиатанге, будто сами скалы обрушились на наши сердца.
Всех смешал  в  одну кучу  ты: неверных и  верных, как  волк, не разбирающий
белых и черных овец!  Тебе нужно было только это добро, привезенное сюда для
неверных.  Тебе  нужна  была  женщина.  Презирая Установленное  ради страсти
твоей, ты не казнил эту женщину, - до сих  пор, живая еще, лежит она  в этой
башне! Знаю, мрачен и злобен сейчас твой  взгляд, но не смотрю на твое лицо.
Смотрю выше, на эти горы. Во все пять кругов моей жизни смотрел я на  них, а
теперь  вижу их в самый последний раз. Я не могу тебе сказать: уходи! У тебя
- оружие, и ты  не уйдешь.  Но мой час пришел, я не хан! Если меня убьешь  -
хорошо, значит, так хотел покровитель. Если ты меня не убьешь, я уйду. В эти
горы уйду,  - ни один шаг мой не будет вниз, каждый шаг  будет вверх: как по
ступеням, буду я  подниматься к небу!  Если барс выйдет  ко мне из снегов, я
благословлю  его,  как  посланника  покровителя...  Ухожу  и  останусь  там!
Проклятье тебе, Азиз-хон!
     Бобо-Калон умолк.
     - Одержимый он! - тихо, но  внятно произнес кто-то в толпе басмачей.  -
На надо трогать его... Пусть уходит!
     - Да... Пусть уходит!  Пусть сдохнет во льдах! - Азиз-хон резко отложил
в сторону маузер, которым перед тем играли его дрожащие руки. - Мы презираем
его и не слушаем его слов...
     Бобо-Калон  медленно  стянул  с  плеч подаренный ему  Азиз-хоном халат,
надетый  поверх  своего  белого ветхого  сиатангского халата. Смял подарок в
руках, швырнул его в костер. Блеснув серебром и золотом, халат развернулся в
воздухе, рукава его взметнулись, как  крылья. Накрыв пламя, обвитый искрами,
он вспыхнул и распался в огне.
     Снова  прижав  руки  к  груди, прямой, как всегда, Бобо-Калон  вышел из
круга   расступившихся  перед   ним   басмачей.   Ненавидимый   сиатангцами,
презираемый  басмачами,  не оглядываясь,  он  дошел  до  тропы,  уводящей  к
Верхнему Пастбищу, и, удаляясь, белым пятном растворился в тени, перекрывшей
лунную мглу ущелья.
     Азиз-хон  плюнул  на  землю  и, обратившись  к  руководившему  дележкой
товаров, всеми в эту минуту забытому Науруз-беку, сказал:
     - Продолжай!




6

     Всю  ночь  не спал  Кендыри, наблюдая происходящее. Сидел  под  навесом
своей цирюльни, бродил по крепостному  двору, смотрел, слушал. Его одолевала
скука.  Он  был  недоволен поведением Азиз-хона,  но  сознавал, что изменить
ничего нельзя. Азиз-хон, конечно, зарвался. Лучше,  чем когда бы то ни было,
Кендыри понял  его в эти последние сутки. Дружбы  с сиатангцами,  на которую
так рассчитывал  Кендыри,  у Азиз-хона не получилось. Не разбираясь толком в
политике  Кендыри, изменяя  свое  могущество только количеством  устрашающих
сиатангцев преступлений, Азиз-хон с самого начала изменил условиям заговора,
тщательно продуманным Кендыри и разработанным еще зимою в Яхбаре.
     Разве  так  должны  были  развернуться  события?  Поддержанная  дружбою
яхбарского  хана сиатангская знать,  возглавленная Бобо-Калоном, должна была
привести  в  повиновение  жителей   Сиатанга.   Объединив  их   с  яхбарцами
религиозным  фанатизмом,  настроить все  селение  против  советской  власти,
призвать его к действию в тот момент, когда русские красноармейцы появятся в
устье реки  Сиатанг. Конечно,  если б случилось так,  Азиз-хон  мог бы долго
оставаться здесь  со своей бандой. Русским  понадобилось бы  много времени и
сил,  чтоб  сломить сопротивление  Сиатанга  и  восстановить в нем советскую
власть. Миссия Кендыри была бы выполнена превосходно. Получилось иначе: вряд
ли теперь даже сами сиатангские сеиды и миры хотят, чтоб Азиз-хон задержался
здесь.  Случай  с  Бобо-Калоном  наполовину расстраивал  планы  Кендыри.  На
поддержку  населения  Азиз-хону   рассчитывать,   безусловно,  не  придется.
Конечно, тот  первый  красноармейский  отряд, который явится сюда  дня через
два, будет уничтожен воинством Азиз-хона, но разве не ясно, что это воинство
стремится только как можно скорее вернуться восвояси с награбленной добычей?
Азиз-хон поспешит убраться отсюда, а это никак не  входит в расчеты Кендыри.
Лишь  бы не вздумал уйти немедленно! Все совершенное до сих пор оказалось бы
ненужной бессмыслицей, если б красноармейский отряд, явившись сюда, нашел бы
здесь только  следы банды. В этом случае все происшествие  никак не могло бы
послужить  поводом   для   срыва   дружественных  переговоров  между   двумя
державами...  "Слишком  мало  шума,  -  сказал  себе  Кендыри,   досадуя  на
Азиз-хона,  - во  что бы то ни стало надо  удержать его здесь хотя бы на эти
два или три дня!.."
     Так размышляя,  Кендыри расхаживал по  крепостному двору.  Вся суматоха
вокруг, крики, споры,  все эти чуждые ему страсти, разыгравшиеся при дележке
товаров, ему надоели. Он давно уже хотел спать, но превозмог себя, чтобы все
время быть  в курсе  событий.  Прислушиваясь ко  вновь  и вновь  возникающим
пререканиям  Мирзо-Хура  и халифа,  он  предвидел, что едва  мелкие  подачки
воинам будут розданы и настанет момент раздела основного  груза между халифа
и купцом, пререкания эти перейдут в крупную ссору.
     Кендыри  не  сомневался, что Азиз-хон  скоро вспомнит о  заключенной  в
башню Ниссо. Но когда, наконец, расчеты с воинами были окончены, а Мирзо-Хур
и  халифа,  зевающие,  бледные  от  усталости,  решили  поспать, прежде  чем
заняться разделом товаров между собой, Азиз-хон с трудом встал и, держась за
свою забинтованную щеку, направился к палатке.
     На  рассвете  в крепости наступило  полное  успокоение. Костры погасли.
Весь крепостной двор был  усеян спящими  где и как попало ханскими  воинами.
Сеиды и миры лежали на коврах, укрытые ватными  одеялами. Из селения уже  не
доносилось никаких криков, - все было тихо и там.
     Лошади дремали вдоль коновязи, понурив головы. Овцы  и коровы в  загоне
за мельницей лежали,  приткнувшись одна к другой.  Огромный коричнево-черный
гриф сидел на вершине башни, поглядывая на труп Мариам и терпеливо дожидаясь
своего часа.
     Только на  крыше  мельницы,  под которой  лежали  привезенные  из  дома
Бахтиора мешки с зерном, да вокруг груды не разделенных пока товаров, да еще
возле двери  в башню, за  которой  томилась  Ниссо,  бодрствовало  несколько
вооруженных  винтовками  стариков.  Они казались  такими же  нахохленными  и
терпеливыми, как гриф, застывший на верхней площадке башни.
     Подойдя к крепостным воротам, Кендыри убедился, что за  пустырем, перед
входом в ущелье, все еще дежурят всадники  риссалядара. Подумал, что теперь,
пожалуй, можно лечь  спать -  до середины дня ничего нового  не предвидится.
Подобрал брошенное посреди двора одеяло, прошел под  навес  своей цирюльни и
лег, подложив под голову локоть.
     Мысли, однако, не отступали... Красноармейский отряд может явиться сюда
не раньше,  чем через два  дня. Бхара  не меньше чем за сутки предупредит  о
приближении  отряда огнем или дымом  костра вон на той  далекой  вершине. На
всякий случай надо не позже чем в следующую ночь сообщить  о красноармейцах,
как  о  внезапной  новости,  Азиз-хону... Организовать  в сиатангском ущелье
засаду...
     И,  уже засыпая,  Кендыри  стал гадать,  как  отнесется к  этой новости
Азиз-хон? Не струсит ли, чего доброго? Что-то уж слишком охотно предоставлял
он до сих пор всю инициативу риссалядару...
     Кендыри спал меньше часа.  Он видел себя в большом кабинете, за круглым
столом. Стекла массивных  книжных  шкафов поблескивают вдоль  стен кабинета.
Хрустальная люстра множит  и переливает  яркий свет,  бьющий из-под потолка.
Семь  профессоров сидят  за круглым  столом, и  Кендыри,  скрывая  смущение,
медленно обводит взглядом их гладко выбритые, выжидающие, строгие лица. Если
Кендыри выкажет  смущение,  - шесть лет  обучения пропадут даром!  Шесть лет
назад  он еще имел право смущаться, непроизвольно улыбаться, выражать своими
глазами  любое чувство, охватывавшее его,  и не  думать об управлении каждым
мускулом  своего лица... Теперь неподвижное  лицо  его стало маской,  и  это
считается одним из первых его положительных качеств. Но он смущен сейчас: он
уж слишком долго обдумывает ответ на последний вопрос. Неужели сорвется? Ему
неловко, что он волнуется, - таким,  как  он,  ни  при каких обстоятельствах
волноваться  нельзя!  Он чувствует, что две-три ближайшие  минуты решат  его
судьбу. Он  напрягает волю, вспоминает все, чему учили его, -  неужели он не
ответит на этот проклятый вопрос?
     "Я дал  бы им  всем слабительное, - наконец решительно отвечает он, - и
проверил бы содержимое их желудков!.."
     "Да,  да!"  - Легким утвердительным  кивком  сидящий прямо  против него
профессор подтверждает, что судьба его решена благополучно. Шесть  лет труда
не пропали! Все удалось! Но над ним обезьяна, - уцепившись мохнатой рукой за
люстру,  над ним  висит  обезьяна.  Ему  непонятно:  зачем  им  понадобилось
испытывать  его еще этой неожиданной обезьяной? Она кладет руку ему на плечо
и трясет его...
     Кендыри  открывает  глаза:  в  лицо  ему  бьет  яркий  солнечны