о  те,  кто   уже   давно  привык  не  верить   ханам,  старейшинам  и
священнослужителям, думали  иное, собирались под тутовыми  деревьями и  вели
шумные беседы о  том, что даже в старинных книгах сказано: "покупай  знание,
продавай незнание",  а теперь наступил век великого знания, народ все теперь
держит  в своих руках, и,  значит, худого не может  быть, а наверняка станет
лучше.  И возвращались к своим домам и к своим посевам со  смутной надеждой:
может  быть, и правда, настанут дни,  которые принесут счастье  всем, кто не
мечтал обрести его даже в раю.
     Сдавленные склонами ущелий селения уже немало лет считались советскими.
Медленно,  но  все  же  изменялась  в  них  жизнь,  и только трудились  люди
по-прежнему: когда вставало солнце, надо было карабкаться на маленькие поля,
очищать их  от камней, пропускать воду в желоба каналов, проведенных поперек
отвесных скал, собирать на осыпях иссохшую черную колючку и делать множество
других необходимых  и трудных дел. Но ведь трудились теперь люди для себя, и
в этом было счастье.
     В  селениях левобережья  Большой  Реки не изменялось  ничто.  Маленькие
горные  ханства жили  по законам  Властительного  Повелителя,  - власть  его
считалась столь же богоданной, сколь ветер, милующий или губящий посевы.
     Одним  из  замкнутых  горами  маленьких  ханств  был  Яхбар,   владение
Азиз-хона. В прежние  далекие  времена  яхбарцы не  раз переправлялись через
Большую Реку,  совершали налеты  на соседнее  ханство Сиатанг, брали с  него
дань, обращали пленных сиатангцев в рабство. Потом  наступило иное время. Из
пределов  Высоких Гор до самой Большой Реки яхбарцы были изгнаны русскими. И
хотя Сиатанг  вошел  в  состав Российского государства, русские  в  него  не
захаживали: царская власть мало интересовалась этой дикой и нищей областью.
     Сиатангская знать покупала все необходимое в государстве Властительного
Повелителя.  Купцы  из  внутренних  провинций этого  государства проникали в
Сиатанг  через  Яхбар. Приходя сюда, они  жаловались,  что  здесь  им  очень
холодно,  что родившийся  в  благодатных долинах не может  жить  среди  этих
мрачных  скалистых гор. Продав шелка, фабричное сукно, европейские краски  и
зеркальца,  сбыв  опиум, обменяв  нарезные  магазинные  ружья на  мешочки  с
намытым в горных ручьях золотом, на меха  барсов, на шкурки выдр, а  порой и
на красивых  недорогих  девушек,  купцы  уходили обратно. За право  транзита
яхбарский хан брал с них высокие пошлины - двенадцатую долю их прибылей. Эти
пошлины  обогащали  его  не меньше,  чем прежних  яхбарских  ханов обогащали
разбойные налеты на Сиатанг.
     Но когда  Сиатанг стал советским, когда вся сиатангская знать  бежала в
Яхбар, ища  приюта  у Азиз-хона, купцы перестали ходить  в Сиатанг. Все реже
посещали они и Яхбар: одни яхбарцы не могли обеспечить  им прежних прибылей,
а  сиатангские  эмигранты, лишившись земельных и прочих  доходов,  перестали
покупать  у  них товары и  сами готовы  были продать им  накопленное. Купцы,
уходя,  кляли  свою судьбу и  говорили, что во владениях Азиз-хона им  скоро
нечего будет делать.  А сам  Азиз-хон уже  не мог  брать  с  них  транзитные
пошлины. Он больше не  устраивал ни пышных празднеств, ни многолюдных  охот,
не звал к  себе бродячих  фокусников,  танцоров и  музыкантов,  не  ездил  с
визитами в соседние ханства. Боясь грядущей бедности, он постепенно мрачнел,
уединялся,  становился скупым и расчетливым и  ничем  не  напоминал прежнего
расточительного и могущественного в пределах Высоких Гор хана.
     Из  внутренних провинций до него доходили  кем-то пущенные  в "торговый
оборот" беспокойные слухи о  том, что скоро начнется война с русскими и что,
покатившись по этим  горам, она наполнит кровью долины и реки. Он  знал, что
Властительный  Повелитель  не хочет  воевать  с  русскими, но когда  в Яхбар
проникали    тайные   агенты-европейцы,   Азиз-хон    охотно   оказывал   им
гостеприимство, стараясь  на всякий случай обеспечить себе их  расположение.
Однако  никаких обещаний, несмотря  на получаемые подарки, Азиз-хон пока  не
давал, в  рассуждении, что ежели  ошибешься, выбрав  заранее  победителя, то
вместо хорошей наживы рискуешь потерять голову...
     В своем  уединении Азиз-хон часто  предавался размышлениям о воплощении
божества. В это тревожное время Азиз-хон старался не прогневить бога.
     Азиз-хон был шиитом секты Ага-хони,  то есть исмаилитом, верующим,  что
живая  душа  пророка  Али  пребывает  ныне  в  теле  сорок  восьмого  имама,
обитающего  в далеком  Бомбее  и владычествующего  над миллионами "пасомых",
рассеянных на огромных  пространствах Индии, Афганистана,  Западного  Китая,
Персии, Бадахшана, Малой Азии и Египта. По учению исмаилитов, "пасомые" сами
могли  не молиться  богу,  но  обязаны  были  отдавать десятую долю  доходов
наместникам бога - пирам, которые молились за всех. В Яхбаре не было пира, -
пир прежде жил  в Сиатанге,  но,  эмигрировав оттуда, не  захотел остаться в
Яхбаре и уехал  во внутренние провинции. Его  заместителем  в Яхбаре остался
сборщик податей - халиф .
     Халифа  считался в Яхбаре  лицом самым  почтенным и  влиятельным  после
хана, и потому Азиз-хон вел с ним дружбу. Вместе  долгими утрами слагали они
стихи, - Азиз-хон, как все восточные  правители, считал себя хорошим поэтом;
вместе  читали они  "Лицо  веры"  -  книгу,  написанную столетья назад пиром
Шо-Насыр-и-Хосроу и понятную лишь посвященным; вместе  мечтали они о женской
красоте,  ради которой  можно было  иной раз  по-своему  истолковать догматы
исмаилитской религии.
     Когда  Азиз-хон  прослышал о том, что на  советской стороне, в  селении
Дуоб, живет красивая девчонка, которую можно  купить  очень  дешево,  халифа
убедил  Азиз-хона,  что  не  так  уж  он  стар, чтобы  ограничиваться  давно
надоевшими ему женами, и взялся сам доставить эту девчонку в Яхбар.
     И  когда  халифа  привез Ниссо  и  она  действительно  оказалась  очень
красивой, Азиз-хон, не торгуясь, уплатил за  нее сорок монет, и дружба его с
халифа еще более укрепилась.
     Азиз-хон поместил девушку в своем доме и не торопился сделать ее женой,
зная, что добыча от него не уйдет.
     Обширный дом  Азиз-хона  стоял  на высокой  скале,  над  самым  берегом
Большой Реки, быстро, но плавно бежавшей в широкой долине  между двух горных
хребтов.  Дом был  похож на  старинную  крепость,  потому  что  был  обнесен
зубчатой  стеной, с которой -вверх и вниз  по Большой Реке  - видна была вся
долина,  нарезанная  на   клочки  посевов,  наполненная  маленькими   садами
абрикосов  и  тутовника,  ограниченная  высокими  скалами и  осыпями  крутых
склонов. Лестницы дома  состояли  из обрубков дерева и вели через квадратное
отверстие  в потолке к следующим  комнатам,  расположенным  террасами. Двери
были  поставлены  одна  к другой под прямым углом  и  притом  в столь  узких
проходах, что одновременно ими мог пользоваться только один человек. Проходя
в эти низкие двери, Азиз-хон был вынужден  сгибаться вдвое. Прадед Азиз-хона
боялся  соседних  ханов: в таких  закоулках нападающий не мог ни стрелять из
лука, ни  взмахнуть кинжалом. В  прежнее время, когда яхбарские ханы считали
себя в опасности,  они никогда не спали  две ночи  подряд  в одной  и той же
комнате, зная, что отверстие в потолке дает неприятелю удобный пункт, откуда
он  может,  подкравшись, направить  стрелу. Времена опасностей  и  внезапных
нападений уже  миновали,  -  в  своей  ли комнате, на  плоской  ли крыше,  -
Азиз-хон спал спокойно... Никто теперь не охранял дом,  регулярного войска в
Яхбаре  много  лет уже не было,  и даже риссалядар -  предводитель яхбарских
конников,  распущенных  по домам, - жил на покое в одном из дальних  селений
ханства. Азиз-хон не любил его и с ним не встречался.
     Сад  на скале  вокруг дома был  очень  густой. Выбиваясь из-за зубчатой
стены, ветви деревьев свешивались над  рекой. В саду всегда  стояла глубокая
тень. Без позволения Азиз-хона никто  не  мог входить в  этот сад.  Впрочем,
окрестные  жители,  работающие внизу  в долине,  на  полях  Азиз-хона, и  не
стремились сюда  заглядывать: всем было ведомо, что  в саду, в  свободное от
работы время, проводят свой досуг жены их господина. Им - старым и молодым -
был виден из-за стены весь мир, а их не  видел никто, и, конечно, именно так
угодно  пророку.  Да  и  сам  Азиз-хон,  присаживаясь на излюбленном  камне,
возвышавшемся  над  стеной, любил предаваться высоким размышлениям, созерцая
свои владения и - по ту сторону Большой Реки - страну, такую же, как эта, но
подвластную не ему, а новым, непонятным правителям.
     Азиз-хон думал  о тех временах, когда и тот и этот берега  были покорны
одной  только воле  его  деда,  позже  убитого  собственным  сыном  -  отцом
Азиз-хона. Большие богатства текли тогда в этот дом, а теперь все приходит в
ветхость:  зубчатая  стена  кое-где  обвалилась,   дожди  размыли   глиняные
украшения угловых башен, резные  раздвижные окна  веранды обломились, и даже
дерева - того особенного,  крепкого  дерева, какое дед  Азиз-хона покупал во
внутренних провинциях, - теперь уже нигде  не достать, да и разве нашлись бы
теперь   мастера,  способные  так  искусно  вырезать  на  деревянных  щитках
священные изречения?
     "Все  приходит  в  упадок,  - рассуждал Азиз-хон, -  и  виноваты в этом
проклятые  иноземцы, владеющие ныне  той  половиной мира, что  начинается за
Большой Рекой". И потому думы Азиз-хона всегда горьки, а длинное, в обвисших
морщинах лицо его сухо и желто, и даже седеющая борода постепенно становится
непокорной и жесткой, как лохмы верблюжьей шерсти.
     Теряется  власть  Азиз-хона даже  над  своими людьми. Правда,  никто не
рискнет ни ослушаться его, ни  противоречить ему, но  самый последний  нищий
яхбарец осмеливается теперь смотреть в глаза с таким выражением, будто он не
покорный раб, а пойманный волк.  Да и мудрено ли? На том берегу нет уважения
ни к вере, ни к достоинству рода, ни к ханской власти. "Эти безумцы русские,
-  негодовал  Азиз-хон,  - разломали весь божественный дом почета и  власти.
Разве можно снимать уздечку с шеи народа?"
     И  что  осталось  еще  Азиз-хону  в  жизни, когда  теряется  главное  -
богатство и власть? Священные книги да услады жен...


2

     Азиз-хон  глядит  на  Ниссо, сидящую  на  корточках во  дворе  и  ловко
обкатывающую шары, слепленные из соломенной трухи и навоза.
     Конечно, заготовлять  на  зиму  топливо  мог  бы  и кто-нибудь  из слуг
Азиз-хона. Но это женское дело, а женщинам не следует бездельничать, а потом
должна же Ниссо хоть чем-нибудь отрабатывать те сорок монет, что уплачены за
нее! Готовить еду  она не  умеет,  да  и пусти  ее  только  к старым женам -
передерутся  опять.  Дай  ей работу  внизу, в долине  - еще  засмотрится  на
какого-нибудь бродягу. Нет, пусть лучше работает здесь: у нее сильные руки -
легко  разминает шар в лепешку и  так пришлепывает ее к  накаленному солнцем
камню, что лепешка не падает, даже совсем высохнув.
     Скверный характер у этой девчонки. Все норовит повернуться спиной. А то
становится злой и  цепкой, как маленькая барсиха, - только не шипит, а молча
царапается, кусается, рвется из рук... Ну, зато пусть работает, змееныш, без
срока и отдыха. Все равно покорится: не первая!
     Всех своих жен забыл сейчас Азиз-хон, всех бьет, ругает и гонит, и  все
знают причину этого. И если  б только посмели - разорвали  б Ниссо в клочки.
Но гнева Азиз-хона все боятся и только иной раз украдкой злобно дернут Ниссо
за  косы. И сами не понимают, почему до сих пор  Ниссо ни на одну из  них не
пожаловалась...
     Ниссо  сидит  на корточках  среди  накатанных  ею  шаров.  Мнет  руками
накаленный солнцем навоз. Лицо ее сосредоточенно, она задумалась; обкатанный
в  соломенной трухе шар лежит на ее ладонях, опущенных на колени, она забыла
о нем.
     - Работай, Ниссо! Опять ленишься!
     Голос Азиз-хона суров, но спокоен. И все-таки Ниссо вздрагивает.
     "Работай,  работай, только  и  знай  -  для  него  работай!"  -  злобно
произносит  она про себя, но начинает обкатывать шар, потом  давит его двумя
руками,  бросает лепешку  в  сторону. Азиз-хон будто и не глядит  на нее,  а
Ниссо  опять задумывается. Какое ей дело до этой  работы? Пусть будет меньше
шаров, пусть зимой Азиз-хону будет холодно.  Все здесь для Ниссо чужое!.. Но
боясь окрика, Ниссо захватывает ладонью новый ком, обминает его.
     Впереди  между  готовых  лепешек  Ниссо  видит  маленькую  желтоголовую
ящерицу; Ниссо замерла: следит за  нею  внимательно, только бы  не спугнуть!
Ящерица  выползла  на  солнце, расставила передние  лапки,  осторожно  водит
головой.  Вот  юркнет за  камень и убежит! В глазах Ниссо  охотничий огонек.
Ниссо  схватывает  ящерицу,  та   трепетно  дышит  в  ее  руке.  Ниссо  чуть
приоткрывает  ладонь,  маленькая  голова  ящерицы  ворочается в  смертельном
страхе.  Забыв  об Азиз-хоне,  терпеливо  наблюдающем за  нею издали,  Ниссо
разглядывает  поблескивающие  на солнце круглые  злые  глазки, быстро-быстро
выковыривает  в мягком шаре  глубокую ямку, впускает в нее  юркую  пленницу,
накрывает ямку ладонью и,  втыкая соломинки, сооружает  решетку, закрывающую
выход  из  маленькой, созданной  в  одну  минуту  тюрьмы.  Теперь  этот  шар
отличается от всех других - в нем живая добыча, и Ниссо с увлечением смотрит
на нее через соломенную решетку.
     Азиз-хон готов улыбнуться, - сердце его размягчилось, но показать этого
он не хочет.
     - Ниссо, подойди сюда, - произносит он очень спокойно.
     "Заметил или  не заметил?" Сразу потеряв радость, холодная и замкнутая,
Ниссо  встает,  оставив шар  на  земле. Но  быстро  наклоняется,  замазывает
соломенную  решетку кусочком  глины, кладет  шар отдельно от других. Опустив
глаза, неохотно подходит к Азиз-хону.
     - Ну, поднимись сюда. Слышала? Я зову.
     Ниссо  останавливается перед  стариком,  глядит  на  широкую  реку,  на
противоположный берег.
     - Устала работать? - испытующе щурит глаза Азиз-хон. - Сядь со мной.
     Ниссо покорно присаживается  на  камень.  Азиз-хон  сует руку  в карман
распахнутого  яхбарского сюртука и  расправляет  на  своей старческой ладони
ярко-красные  бусы -  каменные барбарисинки, нанизанные на  шелковую  нитку,
зеленые  треугольные  стеклышки,  между  ними  -  черная пластинка  агата  с
вырезанным на ней изречением.
     - Возьми. Приготовил тебе.
     Кинув взгляд на бусы, Ниссо отворачивается.
     - Возьми!  Слышишь? - с легким раздражением  повторяет старик.  - Нагни
голову! - и сам надевает на шею Ниссо ожерелье.
     Ниссо невольным движением  хочет скинуть бусы,  но,  заметив  в  глазах
старика злой огонь,  убегает обратно и,  присев на корточки среди обкатанных
ею шаров, торопливо и энергично разминает их пальцами. Азиз-хон  раздраженно
глядит на  согнутую спину непокорной  девчонки, но эта  спина так гибка, что
Азиз-хон снова любуется ею.
     А Ниссо кажется, что ожерелье жжет ее шею.


3

     Четыре  жены  разрешены Азиз-хону  законом. Но что  такое  четыре жены,
когда  хозяин может кормить и наложниц? И что такое  наложницы, когда  и над
ними может издеваться мальчишка, которому все прощается?
     В  доме Азиз-хона, под каменными  стенами, в темных углах,  в саду, где
осыпаются  сладкие, подсушенные  солнцем ягоды  тута,  у  теплого  пруда,  к
которому бежит с  гор ручеек, у больших  очагов, где готовится разнообразная
пища,  -  Азиз-хон любит  еду,  искусно приготовленную  старшей женой,  -  в
просторном загоне для  овец и коров всегда текут приглушенные, с уха на ухо,
разговоры. В них ревность, и злоба, и  страх, и корысть, и хитрость:  кто не
захочет пользоваться расположением хозяина дома!
     Женщины ненавидят Зогара; но черноволосый, с невинным лицом и с глазами
плута,  Зогар  один в  доме  уверен  в  своей  безнаказанности.  Ему  только
тринадцать  лет,  но если б  он даже  был  сыном Азиз-хона,  он  не  стал бы
самоуверенней  и  наглей.  Кто  смеет  хоть  слово  сказать  ему?  Он  может
решительно ничего не делать.  Он может часами лежать  на плоской, накаленной
солнцем  крыше дома, почесываясь,  поглядывая  на  вечно  хлопочущих женщин,
придумывая насмешливые и  оскорбительные слова. Он может спуститься с крыши,
выпить  только  что принесенное молоко, вырвать  из рук  женщин и  раскидать
деревянные чашки. Он может ударить  каждую  из них  и знает, что  ни одна не
посмеет   пожаловаться...  Но  кроме  того,  он  может,  если  захочет,  без
позволения уйти из дому в долину и бегать по садам и посевам, досаждая своей
наглостью поселянам, боящимся его доносов и наговоров. А женщины знают: если
подарить  Зогару  медный  браслет, или  кольцо  с синим  камнем,  или  кусок
русского сахару,  он  может спуститься в селение  и  передать  родственникам
всякую мелкую просьбу и, вернувшись, рассказать: здорова ли мать, правда ли,
что сестру покупает  пришелец  из  соседнего ханства, прошли  ли болячки  на
спине  у  двоюродного  брата.  Пусть  потом  целый  месяц  Зогар  занимается
вымогательством,  грозя  рассказать   об  исполненном  поручении  Азиз-хону,
клянчит  пиалу  патоки у  старшей  жены старика,  клубок  красной  шерсти  у
средней... Жены Азиз-хона не все согласны, только  бы выведать, как живут их
родные, только бы услышать новости и втихомолку их обсудить.
     Одного не смеет Зогар: не смеет трогать Ниссо. Однажды он подсунул в ее
мягкий сапог обломок бритвы, и она порезала ногу. Азиз-хон избил Зогара туго
сплетенной плетью.
     Зогар возненавидел  девушку.  Он  делает вид, что  не замечает  ее,  но
тайком следит  за каждым движением Ниссо: о, только  бы дождаться дня, когда
она в чем-нибудь преступит волю хозяина!
     Но у Ниссо нет родственников в  селении, и никакие услуги Зогара  ей не
нужны, разговоров  с  женами она не ведет,  и Зогару  подслушать  решительно
нечего. Все дни она  проводит  в доме  или  в саду. А что делает она  ночью,
когда Азиз-хон уводит ее  на свою половину дома, - никто проведать не может,
и если  даже она не покорна там хозяйской воле, то кто, кроме хозяина, знает
о том?
     Впрочем, кое о чем Зогар догадывается, - с тех пор, как подсмотрел, что
мать Азиз-хона принесла  из долины двух жирных  лягушек.  Зогар  наблюдал за
старухой в щель с крыши дома. Он видел, как старуха связала лягушек спиной к
спине,  нарисовала сажей на желтых брюшках два черных сердца, жарила лягушек
живьем  и  затем на плоском камне растолкла их  в порошок. Всякому в здешних
горах известно, для чего бывает нужен такой порошок!
     Зогар  со злорадством разболтал женщинам то, что видел,  и с  тех пор в
доме  стало  всем ведомо:  Ниссо  противится  воле  Азиз-хона,  иначе  зачем
понадобился ему порошок, привораживающий сердце к сердцу?
     Ниссо и сама боялась, что колдовство на нее подействует. И  когда среди
ночи Азиз-хон  обсыпал  ей волосы этим порошком,  она искусала руки старика,
забилась  в тот угол сада, где громоздились сухие острые камни, и до полудня
не показывалась, опасаясь, что Азиз-хон найдет ее. Но Азиз-хон не пришел,  -
он весь день просидел, не выходя  из дому, а вечером  в гости к нему прибрел
халифа, и  масляный светильник лучился  сквозь щели сухой каменной кладки до
поздней ночи.
     Ниссо не понимала, что  именно спасло ее от действия порошка,  и решила
быть еще злее и упрямее.
     В доме Азиз-хона, как, пожалуй,  и  всюду  в  Высоких Горах,  суеверия,
наговоры и заклинания считались  непреложной необходимостью. Все верили, что
в водах  Большой Реки живет Аштар-и-Калон -  Большой Дракон,  имеющий власть
над  людьми.  Поэтому  ночью  люди  решались подходить к  реке только  после
заклинаний. Никто не  сомневался:  те,  кто  каждый  год  погибает  в  реке,
пропадали  именно  потому,  что  пренебрегали  заклинаниями  или  не  сумели
правильно произнести их.
     Все знали также, что  если женщина  хочет  иметь хороших детей,  то она