уг желает дому урожай пшеницы;  если кожура  висит клочьями,
значит,  хозяйке  пожелали  урожая на  рожь; если совсем не очищен,  хозяйка
может надеяться на урожай проса...
     В этот день каждый, кто хочет что-либо попросить  у соседа, подвязывает
к чалме  кусок  праздничной пшеничной лепешки и, заматывая  чалму,  опускает
лепешку через дымовое  отверстие в руки тому, кому  предназначается просьба.
Многие  юноши,  безрезультатно  добивавшиеся руки чьей-либо дочери,  еще раз
пытают  таким  образом  счастье, и иногда  суровый  родитель ради такого дня
дает, наконец, согласие.
     Бахтиор тоже  с нетерпением ждет  этого дня, чтобы перед  всем  народом
объявить  Ниссо  своей  невестой.  Так  просила  сына  Гюльриз:   обручение,
состоявшееся  в  день Весеннего  праздника,  должно быть признано всеми.  До
советской свадьбы еще далеко, Шо-Пир сказал:  "Ниссо должна еще подрасти", -
но после такого обручения прекратится  всякое злословие по поводу пребывания
Ниссо в доме Бахтиора.
     Солнце в эти  чистые, яркие дни поднимается все  выше.  Скоро откроются
перевалы  и  заваленные  зимними снегами  тропы.  Первой  всегда открывается
ущельная сиатангская  тропа.  По ней от  Большой Реки  поднимется в  Сиатанг
советский караван -  часть того большого, что зазимовал в Волости.  Шо-Пир и
Мариам  все  чаще  рассказывают  ущельцам  о богатствах, какие привезет этот
караван.  Следуя  из  Волости  вдоль Большой  Реки,  постепенно  уменьшаясь,
караван будет оставлять товары и продовольствие жителям пограничных селений.
Достигнув слияния реки Сиатанг с Большой Рекой, свернет в сиатангское ущелье
и, пройдя еще десятка два километров, придет сюда. Об этом последнем участке
пути, кроме  сиатангцев,  позаботиться некому,  а потому Бахтиору  уже  пора
собрать людей и пройти с ними до  Большой Реки,  чтобы исправить разрушенные
зимними обвалами висячие карнизы на тропе, проверить и подготовить ее.
     Большие разговоры ведутся о караване. Теперь уже  никто не сомневается,
что он действительно скоро придет...
     Блаженное  время  весна!  Над  селением снова  проносятся птицы. Звенит
повсюду  вода. Ветры  затихли. И только  вдали,  над ослепительными снежными
пиками, толпятся и курчавятся огромные белые облака.


4

     По размытой,  заваленной камнями  и снегом,  местами почти непроходимой
ущельной тропе пробирался  к селению  Кендыри. Вместо двух  дней  он шел уже
четыре.  Ему  приходилось цепляться за нависшие  над обрывом камни, ползком,
приникая  к  отвесным  скалам, огибая зияющие  провалы там,  где зимою снега
начисто сняли висячий карниз, спускаться по зыбким осыпям в реку и, по грудь
погружаясь в ледяную  воду,  держась  за выступы берегового откоса, обходить
скалистые  мысы.  Выбираясь снова не берег, Кендыри растирал онемевшие ноги,
развязывал  кулек  с  одеждой  и  сыромятной  обувью  и,  кутаясь  в  ветхий
длиннополый халат, шел дальше, иззябший, сосредоточенный, одинокий.  На этот
раз на  ремне под халатом у него висел новенький парабеллум. Сотня патронов,
укутанная в грязные тряпки, лежала в заплечном мешке.
     Перед закатом, на  четвертый день пути, обогнув последний  мыс, Кендыри
остановился:  ущелье  перед  ним  расступилось.  Вправо  от  реки,  медленно
поднимаясь, похожая на дольку  гигантского  яблока, простиралась сиатангская
долина: пустырь, загроможденный камнями, за ним - селение, еще выше - черная
башня крепости... Берег, что  тянулся  сейчас по левую руку Кендыри, вставал
прямо от воды величественной осыпью, сходящейся конусом под верхними зубцами
горного хребта.
     Кендыри присел на камень и принялся разглядывать раскрывшийся перед ним
ландшафт так сосредоточенно и внимательно, словно видел его впервые в жизни.
Смотрел  налево  -  через   реку,  на  осыпь,  примеряясь  глазом  к  каждой
выступающей из нее скале, что-то в этой крутизне определяя. Смотрел направо,
правей пустыря,  на зигзаги  тропинки, ведущей к  перевалу Зархок.  Скользил
взглядом по зубчатой кромке обступивших селение гор. Смотрел вперед, на мыс,
замыкающий сиатангское ущелье, позади крепости...
     Казалось,  ему  нужно  было запечатлеть  в памяти  каждый  изгиб горных
склонов,  каждую  бороздку, по которой можно было бы подняться из Сиатанга к
вершинам хребтов или спуститься от них к селению.
     Он  что-то рассчитывал, молча и неторопливо,  и  закрывал глаза, словно
запоминая в уме план местности.
     Наконец  Кендыри  встал  и, превозмогая усталость, двинулся дальше. Над
лавкой купца колыхался в  легком ветерке красный  флаг. Прежде чем подойти к
дверям, Кендыри обошел дом купца. Убедившись, что никто за ним не наблюдает,
отодвинул деревянный  засов, заглянул внутрь лавки. В помещении было  пусто,
на полу  лежал  старый, отобранный у купца ковер. Закрыл  дверь, помедлил  в
раздумье и направился к дому Бахтиора. Долго поднимался по тропе,  огибающей
гряду скал. Миновал пролом ограды, остановился, ища взглядом людей.
     Из дома  вышел с большим деревянным циркулем в руках Шо-Пир, такой, как
всегда:  в  защитной гимнастерке,  в старых,  заплатанных сапогах. Он затеял
новое дело - решил выстроить рядом с  домом Бахтиора большой дом для  школы.
Составил план  и теперь  шел вымерять выбранную  им для расчистки от  камней
площадку.
     Придав  лицу  безразличное  выражение,  Кендыри   направился  прямо   к
удивленному его появлением Шо-Пиру.
     - Здоров будь, почтенный  Шо-Пир! - касаясь ладонями груди и лба, низко
поклонился Кендыри. - Давно не видел меня!
     - Думал, и не увижу, - равнодушно промолвил Шо-Пир. - Один?
     - Конечно, один, кого еще надо?
     - Да тебя и одного достаточно... Что же не остался там?
     - Разве ты, Шо-Пир, забыл тот наш разговор? Нечего делать мне там!
     - Зачем же тогда уходил?
     - Ай, Шо-Пир, разве  бедный человек может всегда делать, что хочет? Вот
смотри!
     Кендыри  сунул  руку  под халат,  вынул  и  потряс на  ладони маленький
кожаный мешочек.
     - Что это?
     - Богатство мое, Шо-Пир. Трудно бедняку заработать, но вот восемь монет
за большие труды. Когда купец уходил, я хотел здесь остаться. Очень противно
было  мне  смотреть  на купца, злой он был,  слюной брызгал от злобы.  Но ты
помнишь. В  тот день зима началась. Уходит  купец, говорит: мало  осталось у
меня, пешком ухожу, прах земли  этой  от  ног своих отряхну, но  одному идти
страшно и не унести  все на своих  плечах.  Иди  со мной носильщиком, хорошо
заплачу. Знаешь, Шо-Пир, денег много еще у него оказалась, из земли выкопал,
потом уж я это узнал, за Большой Рекой, в Яхбаре. Вот, сын собаки, мерзавец!
Я все-таки не хотел идти, он говорит:  десять монет  дам. Неслыханные деньги
для  таких бедняков,  как я!  Подумал я: что плохого, если бедняк заработает
десять монет? Пошел с ним. Вернуться уже нельзя было: зима. Весны ждал, вот,
тропа еще  не  совсем открылась - я здесь. Никуда больше  не  хочу отсюда...
Бороды буду брить, возьму работу, какую скажешь.
     - Н-да... - протянул Шо-Пир. - Ну что ж, твое дело. Жить где намерен? В
лавке купца теперь школа у нас.
     - Хорошее дело -  школа! Где  скажешь, Шо-Пир, там жить буду. В ослятне
рядом с лавкой нет школы
     - В ослятне нет, - нахмурился Шо-Пир. - Ну что ж, живи там,  если грязь
не страшна тебе.
     -  Выбросить  можно грязь.  Спасибо, Шо-Пир,  какое еще  жилье  бедному
брадобрею  нужно? За Большой Рекой еще хуже жил, здесь проживу, дом себе  из
камней сложу... Может быть, побрить тебя нужно?
     - Нет уж, сам...
     - Твоя воля... Пойду я. Спать очень хочу, четыре  дня вместо двух  шел,
такая сейчас тропа...
     -  Очень  испорчена? - заинтересовался Шо-Пир. - Ну-ка, расскажи, где и
что там обрушилось?
     Кендыри подробно  перечислил все повреждения на тропе  и  в  заключение
осведомился:
     - Чинить будем, Шо-Пир?
     - А как же! Каждый год чиним.
     - Вот хорошо это! Мало  ли  путников  захотят  пройти,  голову  сломать
можно... Прости, почтенный Шо-Пир, помешал я  твоей работе,  пойду. Спасибо,
спасибо!
     И,  мелко  кланяясь, прижимая ладонь к груди,  Кендыри  долго  пятился,
прежде чем повернулся к Шо-Пиру спиною. Затем неторопливой, усталой походкой
направился вниз, в селение. Наступала вечерняя темнота.
     "Черт  его знает,  не  нравится мне этот тип!  -  озабоченно  размышлял
Шо-Пир. - Нелегкая его принесла. Была  б граница  закрыта,  не позволил бы я
никому шляться взад и вперед. Жаль, от меня это не зависит!"
     Повернулся, подумал,  что продолжать в темноте  работу уже не стоит,  и
пошел в дом сказать Бахтиору, что в селение снова явился Кендыри.


5

     Ночь, темная и безлунная, застала Кендыри в старой башне у Бобо-Калона.
Мигающий  огонек светильника играл густыми  тенями на стенах  убогого жилища
ханского  внука.  Квадратное помещение внутри башни  походило на  большой  и
мрачный склеп.  Живя  в нем, Бобо-Калон  не  сделал  решительно ничего, чтоб
скрасить суровую  неприглядность толстых и  глухих каменных  стен. Старинная
кладка основания башни  местами расселась, щели между камнями  были оплетены
паутиной... В  одной из  этих  щелей Кендыри,  разговаривая  с Бобо-Калоном,
заметил  м аленькую головку змеи, - ее внимательные острые глазки, не мигая,
глядели на Кендыри,  и он думал, что старик,  вероятно,  к этой змее привык,
может быть, приручил ее, иначе она не выглядывала бы из щели  так спокойно и
равнодушно.
     Придя  ночью  к  Бобо-Калону, Кендыри  не спрашивал  его, как провел он
минувшую зиму: весь облик исхудавшего, похожего на мумию старика  говорил  о
его жизни. Старик принял Кендыри внимательно, почти  милостиво, - Бобо-Калон
знал о Кендыри больше, чем знали другие сиатангцы, и потому заговорил с ним,
как с равным. Прежде всего  старик рассказал, что его сокола зимой разорвали
волки.  Однажды  утром, открыв  дверь башни,  Бобо-Калон  увидел  в  снежных
сугробах четырех  матерых волков, потерявших  от голода  всякий страх. Может
быть,  они  ждали утра,  что напасть на него самого?  Прежде  чем Бобо-Калон
успел закрыть дверь, сокол  вылетел и, то  ли вспомнив свои старые охотничьи
повадки, то  ли  защищая  хозяина,  кинулся  на  волков. Вцепился когтями  в
загривок самого  сильного и долбил его  мозжечок  до  тех  пор, пока  не был
сожран, с клювом и перьями, собратом ошалевшего волка.
     Бобо-Калон рассказал об этом негромко и спокойно.
     Скрестив  ноги на  рваной кошме, Кендыри и  Бобо-Калон  сидели  лицом к
лицу. Светильник, поставленный на выступ стены, освещал  с одной  стороны их
лица,   и  огромные  тени  их  фигур   переламывались  на   неровных  камнях
противоположной стены,  но  были почти неподвижными,  потому что собеседники
только изредка чуть-чуть наклоняли головы.
     Кендыри высказал  все,  что ему  было  нужно, и теперь  ждал ответа, но
Бобо-Калон, повергнутый его предложением в большое раздумье, все еще говорил
о другом, и  Кендыри слушал, не  перебивая, почтительно,  как будто  в самом
деле рассуждения старика представлялись ему мудрыми и важными.
     -  Что  думали  те,  -  говорил Бобо-Калон,  -  кто,  одержимый заразою
беспокойства, приходил к нам, чтобы завоевать наши  земли?  Они приходили  и
уходили: наши горы, ветры, снега и реки, наше острое солнце были сильнее их.
Они строили крепости, брали у нас рабов, грабили наши  селения, которые были
близко от их крепостей, делали нам худое. Так поступали предки  Азиз-хона  и
эмирская власть, а еще раньше - те, поклонившиеся огню, а до них - уйгуры. У
них было  оружие - у нас его не  было. Мы говорили, что мы покоряемся им. Мы
отдавали им кое-что от нашей бедности, -  дьявол с ними, пусть отдавали, как
маленькое наказание за наши грехи, их тоже присылал к нам бог. Но  у себя, в
своих домах,  в  своих ущельях, у своих рек, до  которых им не добраться, мы
жили,  как  прежде,  -  разве   могли  они   хоть   что-нибудь   изменить  в
Установленном?  Зараза их беспокойства  не трогала  нас! Согласен ли  ты  со
мною?
     -  Говори, Бобо-Калон,  я  слушаю... - глядя  на  головку полузакрывшей
глаза змеи, произнес Кендыри.
     - Ты сам знаешь, как это было: придет к нам человек от их власти, - дай
ему десять баранов,  дай несколько коров, корми его, принимай, прикладывай к
сердцу обе ладони, говори ласковые слова, улыбайся  заодно с ним,  проводи с
поклонами до поворота  тропы. А  потом плюнь  на землю, вымой руки в  чистой
воде, проси пира помолиться за тебя, раздели убыток на всех по закону нашему
и забудь пришельца. Целый год пройдет, пока он явится снова, ломая себе ноги
на наших тропинках.
     Хорошо! Но вот  пришел  к нам этот  Шо-Пир - и не  взял себе ничего.  Я
подумал: дурак, наверное, и смеялся. Но смех начал  сохнуть  на  моих губах,
когда он остался  жить здесь, и я увидел другое - очень страшное,  чего и до
сих пор не хотят видеть многие. Он остался жить здесь, и ему для себя ничего
не было нужно. Но началось то,  чего не было за тысячи лет.  В  нашу страну,
сквозь  горы, сквозь воду  рек,  сквозь  ветры  и  облака, стало пробираться
беспокойство. Как болезнь, он начало трогать наших людей. Я поразился, когда
увидел  у  нас  первого человека,  охваченного  им,  ничтожного  человека  и
презренного - это был Бахтиор, кто запоминал тогда  его имя? Мы смеялись над
ним, когда он стал повторять  глупые речи Шо-Пира.  Мы  думали: он накурился
опиума, проспится! Но  Шо-Пир не ушел, остался жить среди нас. А Бахтиор  не
проспался. С того самого дня он стал сумасшедшим...
     - Вам нужно было его убить, - равнодушно произнес Кендыри.
     - Мы не убили его. Я сам не хотел. Я сказал: если надо, покровитель его
покарает.  Я сказал:  отвернем  от него свои уши. Но он все говорил, кричал,
что хочет искать счастья, повторяя слова, которым его научил Шо-Пир. А мы не
обращали  на  это  внимания.  Думали,  когда-нибудь выскочит  тот  дэв,  что
вселился в него. Сначала Бахтиор говорил, что будет искать счастья для себя.
Потом дэв в душе его вырос, он  стал говорить, что надо  искать  счастья для
всех. Мы  хотели его  прогнать, но этот Шо-Пир за него заступился. Что могли
мы сделать против ружья Шо-Пира? Помнишь - при тебе уже было, - он выстрелил
над  головою  сеида  Сафар-Али-Иззет-бека,  который хотел  ударить его?  Где
Сафар-Али-Иззет-бек сейчас?  Ушел от нас, ушел к Азиз-хону, как многие  ушли
он  нас  во  владения его.  Не  стало  им жизни здесь.  А русский остался, а
Бахтиор остался. И наши факиры стали слушаться их, - сначала молодые, совсем
глупые,  прожившие меньше,  чем по  два  круга;  потом женщина  эта,  старая
ведьма,  родившая  Бахтиора;  потом  даже  нескольких стариков коснулась эта
болезнь.  И мир нашего  ущелья перевернулся. И вот рушится  все, каждый день
рушится Установленное, как в прошлом году рухнула моя башня. А я должен жить
и видеть это! Но все предопределено, и я принимаю такую жизнь как испытание,
посланное мне  покровителем.  Так  есть, и я мирюсь с этим, - свет истины да
сохранится  в моей  душе! Ты смотришь  на  эту змею, вот она  сейчас закрыла
глаза, я  тоже закрываю мои глаза  на жизнь, окружающую меня.  И то, чего ты
хочешь сейчас, мне не надо. Мой свет: созерцание истины.
     -  А разве ты  не хочешь  сохранить Установленное?  - вкрадчиво спросил
Кендыри.  - Все  истина то, что ты говорил.  Но  ведь рушится Установленное,
неужели твоя рука не поддержит его?
     - Установленное  - в душах  людей. Ты  говоришь  мне: согласись,  стань
ханом.  Можно меня сделать ханом, но души людей,  изменивших Установленному,
нельзя сделать верными хану.
     - Души людей можно вычистить, их можно вывернуть, как овчину.
     - Чем?
     - Страхом, наказанием, очищением кровью...
     - Моему  народу крови я не хочу! -  сурово произнес Бобо-Калон. -  Если
должно им быть наказание, то от бога, не от моих рук.
     - Твои руки станут исполнителями воли бога.
     -  Нет. Воля  бога  в том,  что есть.  Человек ничего не  должен менять
своими   руками,   это  было   бы   беспокойством,   беспокойство   нарушает
Установленное. Пусть все будет, как есть.
     Кендыри  уже  чувствовал,  что  сломить  упорство  Бобо-Калона  ему  не
удастся, и начал терять терпение. Тень от его руки  теперь плясала на стене,
и Бобо-Калон смотрел на тень, но Кендыри не замечал этого.
     - Хорошо, Бобо-Калон!  Твою  старость я  уважаю. Но если  бы  ты закрыл
глаза  и, пока они  будут  закрытыми, вдруг  повернулось бы все, и когда  ты
откроешь  их и увидишь, что Установленное вновь торжествует в твоих  глазах,
разве не сказал бы ты нам: все изменилось за время моего короткого сна, души
людей очищены, - свет истины в том, что есть.
     - Кто это сделает? Азиз-хон?
     Пусть Азиз-хон.
     - Он яхбарец.  Какое  ему дело до Сиатанга? Он в  Сиатанге  или Шо-Пир,
разве  не  все равно? Черная ли собака, рыжая  ли собака - все равно собака.
Мой народ под чужим мечом.
     - Он придет и уйдет.
     - А зачем он придет? Слышал я: Властительный Повелитель не хочет войны.
Почему один Азиз-хон ее хочет, если не нужен ему Сиатанг?
     - Он женщину хочет, да простит его бог.
     - Из-за женщины война?
     -  Не война. Пример всем. Придет и возьмет эту женщину  снова уйдет. Но
после него здесь советской власти не будет, как и ты, он  ненавидит новое, и
он уничтожит его,  потому  что владения Азиз-хона рядом.  Бахтиора не будет,
Шо-Пира  не   будет,  все   нарушители  узнают,  что   такое  карающая  рука
Установленного. И если ты  станешь  ханом, власть твоя будет  тверда, факиры
будут знать:  Азиз-хон близко,  и он твой друг  и всегда может снова прийти,
чтобы  тебе помочь.  Сами горы наши будут хранить торжество  Установленного,
как хранили его всегда, ты сам сейчас говорил мне о величии и неприступности
наших гор. Подумай, Бобо-Калон!..
     Кендыри   исподлобья   следил  за  старческими,   морщинистыми   веками
Бобо-Калона и подумал о том, что эти веки, в сущности, так же сухи, как кожа
змеи, дремлющей в  щели между камнями стены. И подумал еще: какие слова надо
было б  найти,  чтоб рассказать об этом там...  в уютной квартире, на  тихой
городской  улице, где  женщина, распространяющая  сладковатый  запах  духов,
поглядывая на свои полированные узкие  ногти, будет недоверчиво слушать его.
Ей понадобится много усилий,  чтобы вызвать  в  небогатом  своем воображении
невиданные  и  почти  невероятные  горы, из  которых  ее собеседнику помогло
выбраться живым только чудо...
     Эта  мимолетная  мысль исчезла,  потому  что  Бобо-Калон  уже  медленно
приподнял свои тяжелые веки, и надо было слушать его.
     - Нет! - сказал Бобо-Калон. - Хочу только покоя.  Мудрость моя не велит
мне быть ханом.
     - Может быть, ты еще подумаешь, Бобо-Калон?
     Бобо-Калон нахмурился:
     - Я думаю один раз. И говорю один раз. Я сказал тебе.
     Больше просить Бобо-Калона не было смысла. Кендыри скрыл досаду.
     - Да будет так. Но глаза свои ты закроешь?
     - Глаза мои старые. Не видят уже ничего.
     -  Твое  слово,  Бобо-Калон, камень.  Спасибо  тебе. Прошу  тебя еще об
одном: молчание ты обещаешь мне?
     - Молчание - язык мудрых. С кем еще разговаривал ты?
     - Только с судьей Науруз-беком.
     - Что сказал он?
     -  Сказал: согласен.  Он  снова  будет судить  людей. Слово  его - тоже
камень.
     - Я знаю. Скажи, Мирзо-Хур вернется сюда?
     - У Мирзо-Хура  не кончены здесь  расчеты.  Что  еще  надо знать  тебе,
Бобо-Калон?
     - Ничего больше...
     Распрощавшись  с  Бобо-Калоном, Кендыри  поднялся  и,  пригнувшись  под
сводом низенькой двери, вышел из башни  в темную, непроглядную ночь. Он  был
очень недоволен  беседой, старик оказался упрямей,  чем можно  было ожидать.
Но,  еще  не  выйдя  за   стены  крепости,  Кендыри  придумал  новый  способ
воздействия  на старика  и,  усмехнувшись,  сказал себе: "Осла и  того можно
сделать ханом, если накрутить ему хвост!"


6

     Через  несколько  дней в  селение  Сиатанг явился оборванный  странник.
Полуголый, в рваной и