и не скрывает костлявости
Гюльриз,  но  в  позе  ее,  в  уверенных  движениях рук все  еще сохраняется
природное изящество женщины гор.
     Чулок,  который вяжет она,  будет  без  пятки,  -  вырастет в  длинный,
искусно  расцвеченный  мешок.  Рисунок,  подсказанный  Гюльриз   ее  вольной
фантазией,  не  похож  на  те,  другие,  неповторимо  разнообразные,  какими
украшают чулки женщины  Сиатанга;  искусство вязания таких чулок  известно в
Сиатанге издревле, никто за пределами гор не знает его.
     Ниссо,  поджав  голые  ноги,  сидит  рядом  с  Гюльриз  и,  помогая  ей
разматывать окрашенную растительными красками шерсть,  внимательно наблюдает
за  чередованием затейливого  узора. Ниссо очень хочется перенять от старухи
ее уменье. Уже несколько  дней подряд, подсаживаясь к  Гюльриз, Ниссо следит
за  каждым  движением  ловких пальцев старухи. А  потом  украдкой  уходит  в
дальний уголок сада, усаживается возле каменной ограды  под густыми листьями
тутовника  и пробует вязать сама. У Ниссо нет хорошей шерсти, и  слишком эта
шерсть дорога, чтоб решиться попросить у Гюльриз хоть моток. Ниссо подбирает
выброшенные  старухой  обрывки  разноцветных  ниток, связывает  их в  одну и
учится вязать. Пусть первый чулок будет кривым,  испещренным узлами, - Ниссо
свяжет его  сама, без посторонней помощи.  И когда он будет готов,  принесет
его Гюльриз, скажет: "Вот видишь,  я тоже умею; теперь дай мне  разноцветной
шерсти, я свяжу настоящие чулки, я  подарю их..."  Нет, она не  скажет, кому
она их  подарит,  но... Пусть теперь Шо-Пир обматывает ногу  тряпкой, прежде
чем надеть сапог,  - а разве хорошо, если зимой,  без  шерстяных чулок, ноги
его будут мерзнуть?..
     Шумит ручей. Ветерок приятен, - сладкий сегодня воздух... Мысли Гюльриз
- о сыне. Вот ее сын стал взрослым, большим человеком. Конечно, большим, раз
его даже сделали властью! Но непонятная это власть. В прежнее время если бог
дарил человеку власть, то с нею вместе дарил и жену  и богатство. Богатство,
жена и  власть, как  три шерстяные нитки, сплетались в  один крепкий шнурок,
имя  которому  было  -  счастье.  А  теперь вот  власть  у  человека есть, а
богатство и жена совсем не родятся от  этой  власти... Не может этого понять
Гюльриз! Правда, есть теперь  у нее с  Бахтиором дом и даже сад, - раньше ни
дома, ни сада не было. Бахтиор говорит:  "Мы богаты!" Но разве  он понимает?
Бедность по-прежнему живет в их доме, земли для посева до сих пор у них нет,
все, что посеял в этом году Бахтиор, - маленький клочок богары,  там, высоко
в горах, под самыми снежными склонами...
     Задержав на вязанье руки, Гюльриз поднимает лицо и глядит выше селения,
на противобережный склон ущелья; щуря  глаза, скользит вверх по склону -  по
осыпи, по  скалам над ней, высоко-высоко, туда, где,  сверкая  на солнце,  к
верхним зубцам  хребта припали снега...  Там, под  ними, почти  неразличимое
отсюда,  коричнево-зеленое пятнышко -  это богарный  посев Бахтиора. Холодно
там наверху: дозреет ли? Не вымерзнет ли на корню?
     Гюльриз  опускает  глаза,  продолжает  перебирать  спицы.  Богара  даст
Бахтиору хлеба меньше, чем Бобо-Калон давал его своему  батраку. Но бедность
еще ничего  бы: все  кругом живут бедно, даже сам Бобо-Калон  не имеет того,
что имел прежде. А вот жить  мужчине без жены  - разве годится? Будь прежнее
время,  когда  жен покупали, Бахтиор, конечно, не мог бы купить жены, жил бы
до старости одиноким. Но теперь-то ведь время другое. Вот Шо-Пир утверждает,
что мужчины женятся просто по любви,  ничего  не платя за жену. Но где взять
такую  жену, за  которую  родственники  не  потребовали бы никакого  товара?
Свобода  есть, а  свободных девушек нет,  -  ну,  на  ком в  селении мог  бы
жениться Бахтиор? И вот судьба привела к ним  в дом эту девушку, - красивую,
совсем не плохую девушку. Шо-Пир сказал: "Не заставляй ее работать, Гюльриз,
пусть отдохнет сначала, привыкнет к нам, сама  за работу возьмется..." Разве
Гюльриз хоть слово сказала ей?  А она вот уже  три дня работает. "Дай, нана,
посуду я тебе вымою! Дай постираю белье..." Тутовые ягоды на крышу выложила,
теперь  подсушиваются  они.  Вчера  утром  сама  сварила  для  всех  бобовую
похлебку, а вечером взяла осла, пошла с  ним к осыпи, целый вьюк  колючки на
топливо привезла!  А  теперь  вот  хочет  вязать  чулки,  -  наверно,  скоро
научится. Хорошая из нее выйдет хозяйка...
     Не отрываясь  от вязанья, Гюльриз продолжает свои  старушечьи мечтанья.
Вот  если бы  правильным оказалось, что власть дает  человек  жену! Ведь и в
доме-то у них Ниссо потому, что Бахтиор - власть...  Ниссо молода, почему бы
ей не полюбить Бахтиора? Сильный он, хороший он,  лучше него разве есть хоть
один человек на свете? За Ниссо никому  ничего не надо платить, - взял бы он
ее в жены, и богатство, может быть. Пришло бы в дом?


3

     Бахтиор  идет вверх по  долине, туда,  где за  лавкой  купца и за домом
Карашира  зеленеет  селение  Сиатанг. От крепости,  через селение,  сюда,  к
пустырю, скоро  побежит  вдоль  тропы вода нового оросительного канала. И на
будущий год пустырь расцветет посевами и садами,  и о  голоде можно будет не
думать, - лучше всех заживут в Сиатанге факиры, хорошо придумал это Шо-Пир!
     Русло канала на всем его  протяжении  почти готово, осталось выбрать из
него только крупные камни.  Надо пройти  посмотреть, много  ли  еще осталось
работы? Минуя лавку купца и дом Карашира, Бахтиор идет вдоль нового русла, -
оно легло как раз рядом с тропой. Но думает Бахтиор о Ниссо.
     С тех пор как она появилась, жить стало как-то приятнее.  Прежде, выйдя
утром  из дому, Бахтиор о  нем за весь день ни разу  не вспоминал.  А теперь
пойдет  куда-либо по  делу, так и  тянет домой, скорей бы  увидеть  Ниссо...
Прибежит домой - кажется, тысячу слов  сказал  бы  ей сразу, а увидит ее - и
молчит: странно устроен  человек,  внутри  такие слова живут,  а  с языка ни
одного не срывается.  Только  не  все  люди устроены так: вот  Шо-Пир  целые
вечера разговаривает с Ниссо, позавидовать ему можно! И  Ниссо не дичится, -
слушает его шутки,  не обижается теперь, когда он смеется над  ней, и задает
ему столько вопросов, что всякий другой человек устал бы на них отвечать.
     Бахтиору обидно: почему она держится с ним иначе? Конечно, и к Бахтиору
она относится хорошо, но разве бывает с ним откровенной?.. А вот Шо-Пиру уже
все о себе  рассказала.  Вчера  Шо-Пир сам признался: "Знаю теперь ее тайну,
немудреная эта  тайна".  Когда  Ниссо  ушла  собирать  траву  "харкшор"  для
масляного  светильника,  Шо-Пир  сказал:  "Ни  слова не  говорите  девчонке,
держитесь  так, будто ничего  не знаете". И рассказал им о Дуобе, и о  тетке
Ниссо,  и об  Азиз-хоне... Сам Азиз-хон купил ее в жены, подумать только!  И
все-таки убежала она от него.
     Конечно, она взрослая женщина, - как может Шо-Пир обращаться с нею, как
с  девочкой? Известно, у русских  замуж выходят позже, но все-таки  странный
Шо-Пир  человек: как не видит  он, что она совсем взрослая?  Не старухой  же
замуж ей выходить!
     Вчера  Бахтиор спросил:  "Что  будем мы делать с нею?"  Шо-Пир  сказал:
"Пусть  живет  здесь,  первую  советскую  семью сладим". Что  хотел  он этим
сказать?  Бахтиор  переспросил  его,  а  он  только  рассмеялся.  Шутит  или
серьезно? Никогда его не поймешь. Может быть, он хочет жениться на ней?
     И от этой  мысли  Бахтиора сразу охватила  тревога. Но тропа к дому уже
позади, Бахтиор идет узеньким переулочком, поднимаясь к крепости.
     Очень  смешная  Ниссо!  Когда  Шо-Пир  исправлял  граммофон, она  зорко
следила за  ним.  И вдруг  прошептала: "Наверное, умер дэв!"  А  он смеялся,
разобрал механизм,  снова  собрал.  Ниссо  помогала  ему.  Дал  ей  какую-то
маленькую пружинку, показал  пальцем: "Поставь сюда!" Она обтерла  пружинку,
поставила, и голос начал петь снова. И  Ниссо  сказала:  "Теперь знаю,  сама
могу научиться  делать  таких  дэвов!"  -  и  только  сказала,  голос  вдруг
оборвался.  Снова разобрали они граммофон, лопнула, оказывается, пружинка, и
Ниссо объявила: "Другую такую же сделать надо, -  что тут особенного, просто
железка закрученная!" "Признаться по совести, Ниссо, наверное, умнее меня, -
думает  Бахтиор.  - Вот ничего  я не понимаю  в этих  железках!  А  все-таки
граммофон  испорчен. Шо-Пир говорит:  нужны  какие-то особенные инструменты,
чтоб  вместо  поломанной  железки  сделать другую, новую... Очень огорчилась
Ниссо!"
     Старая,  не  пробитая  еще каменная  стена пустующей  лачуги  прерывает
размышления Бахтиора. Эту стену  давно уже должен был сломать Худодод, - она
помешает, надо ему сказать.
     Все-таки замечательным  будет этот новый  канал!  Ханский канал огибает
селение  поверху.  Канавки,  отведенные  от  него,  режут  селение  поперек,
пересекая все  сады  и  посевы  - от  горы  до реки. Река  течет  внизу, под
береговым обрывом,  воду  из нее не поднять. А та вода, что бежит от старого
канала поперек селения по  канавкам,  иссякает  на пути к береговому обрыву.
Поэтому с  давних времен  над  рекой располагались самые бедные хозяйства  -
хозяйства факиров. Им всегда не хватало воды.
     Новый канал  проведен вдоль селения, по самой его  середине. Все сады и
посевы он оросит водой. Как напитается тогда почва в хозяйствах факиров, как
взойдут хлеба!
     Бахтиор  прошел уже  половину  селения;  он  не  может  не  радоваться,
всматриваясь  в  новое русло. Хорошо поработали здесь. А сколько было споров
сначала! Там нужно было обрушить ограду сада, стоявшую на пути канала, здесь
пересечь  пополам  чей-либо  посев.  Один кричал:  "Не  хочу  строить  новую
ограду!"  Другой: "Не хочу по моей земле пропускать  канал,  -  меньше будет
земли у меня!"  Всех уговаривал Шо-Пир: "Для  общего блага!" А ему  кричали:
"Какое  мне дело?  Моя стена!  Делай  что хочешь, мою  стену  не трогай!"  А
все-таки вот удалось сделать все так, как решил Шо-Пир.
     Свернув в  узкий проход между каменными оградами, Бахтиор видит  группу
ущельцев. Они толпятся  в  проходе, сидят  на  кромке  плитняка под  ветвями
тутовника;  разгорячась в  споре,  они  не  замечают  приближения  Бахтиора.
Бледный,  всклокоченный  Карашир энергично  жестикулирует,  доказывая что-то
Исофу, нетерпеливо слушающему его.
     - А  я  тебе  говорю, - кричит Карашир, -  солнце на  ребрах!  Вот,  на
ребрах... - повторяет он, тыча себя большим пальцем в грудь.
     - Не на ребрах, неправда, - хмуро перебивает его Исоф, - только с горла
уходит.
     - Ленивое у тебя солнце! Считать не умеешь.
     -  А  ты  сам-то умеешь?  - вмешивается молодой  широкоплечий  ущелец с
небрежно повязанным куском мешковины вместо чалмы.
     Бахтиор подходит  вплотную к спорящим, облокачивается на выступ  стены,
слушает с интересом.
     -  Умею. Если не  умею - остановите меня! - горячится Карашир. -  Сорок
дней солнце на верхушке черепа отдыхало? Да?
     Никто  возразить  не может:  по  календарному счету  сиатангцев солнце,
поднявшись  от пальцев  ног, действительно стояло  на  верхушке черепа сорок
дней.
     - Отдыхало,  конечно,  -  говорит кто-то в толпе. - А  как  ты от  этих
сорока дней считаешь?
     - Считаю как?  На сороковой  день что делали мы?  За два дня до этого у
Сохраба девочка умерла, хоронили ее. Так?
     - Так! Так! - раздались голоса. - Правильно. За два дня.
     - Через три дня после этого осел Хусмата сломал себе ногу. Так?
     - Так! Так!
     - В этот день солнце с верхушки черепа вниз пошло. Остановилось на лбу.
Три дня  стояло на лбу. Зейнат  из-за курицы подралась  с Ханым. Это было на
третий день. Правильно? Потом солнце перешло на нос мужчины, три дня но носу
стояло.  Во второй  день  после этого  Шо-Пир к башне  порох принес, сказал:
завтра  башню взорвем,  а  ты  сам,  Исоф, тогда  говорил:  солнце  на зубах
остановится - башни не будет! Сказал, помнишь?
     - Сказал, - согласился Исоф, - не помню только, на второй или на третий
день.
     - Не помнишь?  Я  помню!  Башня рассыпалась, женщина к нам прибежала, -
продолжал  Карашир,  -  солнце третий  день  на зубах стояло!  Разве  трудно
считать?  Солнце на  подбородок опустилось, я на  канал не  пришел.  Это был
первый день солнца не подбородке...
     - Неправда! - решительно возражает Исоф. - Это был второй  день.  Опиум
ты курил, не помнишь.
     - Один день я больным лежал...
     - Не один день, два дня!
     - Один.
     - Два, говорю.
     Карашир беспомощно оглядывается, замечает Бахтиора, который прислонился
к ограде, молча глядит на спорящих.
     - Вот  Бахтиор пришел!  - торжествует  Карашир. - Скажи,  Бахтиор, один
день или два?
     - Два дня, - усмехнулся Бахтиор. - Зачем спорите?
     Все оборачиваются к Бахтиору.
     -  Я говорю,  -  торопится Карашир,  -  через  шесть дней  урожай  пора
собирать. Исоф говорит - через девять. Когда солнце придет на бедра - поздно
будет,  сильные ветры начнутся, тогда уже провеивать надо, а разве успеем мы
быков выгнать, вымолотить зерно, если только через  девять дней с серпами на
поля выйдем? Хорошо, пусть два дня я больным лежал!
     -  Что  же  спорить  тут?  -  насмешливо говорит  Бахтиор.  -  Идите  к
Бобо-Калону.  Он  тридцать  лет счет  времени  в  своих  руках держит,  сами
говорите - мудрейший!
     - Так  говоришь! - хмурится Исоф и  вдруг, растолкав ущельцев, вплотную
подходит к  Бахтиору.  - К Бобо-Калону  почему  не идем? А что теперь скажет
Бобо-Калон? Он делал зарубки на башне, каждый шаг солнца на башне отмечал, а
где теперь башня? Все люди знали,  где солнце,  теперь  потерян путь солнца!
Когда  урожай  собирать  - не знаем, когда  быков выводить - не знаем, когда
серпы  точить - тоже не знаем. Карашир кричит - сегодня  солнце на ребрах, я
кричу - на горле, третий  кричит  - к животу подходит. Где солнце,  спрошу я
тебя?
     - А что Бобо-Калон говорит? - выпрямляется Бахтиор.
     - Бобо-Калон что  говорит? Вы башню разрушили,  сами теперь  за солнцем
следите.  Пусть  Шо-Пир  ваш считает  теперь,  пусть Бахтиор считает...  еще
говорит: если  во  времени  ошибетесь  - веры  разнесут зерно  из-под быков,
сгниет зерно от дождей, все перепутается у вас. Отказываюсь я, говорит, ваше
время считать.
     - Ну и пусть отказывается! - оттолкнув Исофа, Бахтиор входит в толпу. -
Я пришел вам сказать:  пора с серпами на поля выходить. Счет времени в своих
руках теперь держит  Шо-Пир. По-своему он считает,  правильный счет  у него.
День за днем он считает.  Зачем, говорит он, искать, де солнце -  на бедрах,
на животе  или в печенке, когда созрело зерно? Вы  ждете своего дня, а зерно
пропадает. Половина урожая может пропасть, пока вы о солнце спорите. Ходил я
с Шо-Пиром по  вашим  полям, -  зерно  уже сыпаться начинает.  Завтра точите
серпы. Послезавтра все на поля...
     Выслушав  Бахтиора,  ущельцы заспорили  еще ожесточеннее.  Потеряли они
путь солнца. Надо найти его.  Надо вспомнить все  самые маленькие события  в
селении, чтобы восстановить потерянный счет...  Но отступить от него совсем?
Не первый  раз уже  Бахтиор заводит разговор  о  каких-то  непонятных никому
месяцах, делит  их на столь  же  непонятные части... Считает дни, как товар:
десятый,  пятнадцатый,  двадцать третий... Один раз досчитает до тридцати  и
начинает счет  снова,  другой раз  почему-то  считает до тридцати  одного...
Зачем этот новый счет, если  всем  известно, что  после сорока  зимних дней,
когда  замерзшее солнце, не двигаясь,  отдыхает, наступает время пробуждения
солнца?  Зачем  новый   счет,   если  все   знают,   что,   ожидая,   солнце
останавливается  лучами  на собаке,  которая,  забившись  от холода  в угол,
подставляет солнцу  свою  короткую шерсть? Ей  холодно, собаке она визжит  и
просится  в  дом, и все  девять дней, пока солнце ее  согревает,  называются
"временем собаки". А затем солнце  переходит на хозяина дома и три дня стоит
на пальцах его ног. И каждому понятно, что "солнце пришло на  мужчину" и что
надо выходить  на поля, начинать уборку навалившихся  за  зиму  камней...  А
потом солнце начнет подниматься, задерживаясь по три дня на подъеме ноги, на
лодыжке,  на икрах, под  коленом, на колене, указывая людям, когда  им  надо
пахать, поливать поля, справлять  маленькие и большие праздники... Дойдет до
верхушки черепа и,  утомленное, замрет  на  сорок  летних дней, чтобы  затем
снова  пуститься в обратный путь к  пальцам ног. Всем  от века ведомо точно:
сбор урожая начинается в тот  самый день, когда солнце докатится  до нижнего
ребра. И если ветры  или холода придут раньше,  чем нужно, или зерно к этому
дню недозреет, то  это воля бога, значит, за что-нибудь он шлет наказание. О
чем же еще говорить? Вот только бы найти этот день! Как можно было разрушить
башню  и не  перенести куда-либо  зарубки Бобо-Калона?  Никто не  подумал об
этом, и  сам Бобо-Калон  ничего  тогда не сказал.  Но  Бахтиор  -  советская
власть, он обязан  был об этом подумать; Шо-Пир, которого слушаются ущельцы,
тоже должен был об этом подумать.
     - Нехорошо сделал ты, Бахтиор! - неприязненно говорит Исоф. - Мы идем с
тобой,  потому  что ты  советская  власть, потому  что  ты  власть  бедняков
факиров. Зачем  ты спутал наш счет?  Как на полях  нам работать? Если мы  не
найдем наш счет, что с урожаем станет? В другое селение спросить не пойдешь,
- сам знаешь, в каждом  селении  солнце по-своему  ходит, другие там  ветры,
холода там другие.
     Бахтиор  был  немножко растерян, хотя и доказывал свою правоту. В самом
деле  нехорошо получилось. Он и сам до сих пор никак не мог взять в толк тот
календарь,  какой предложил сиатангцам Шо-Пир,  - голые числа,  ни с чем  не
связанные названия, -  как разберешься в  них? Он говорит:  сейчас "август",
что  такое "август"? Никому не понятное слово! Как  по такому  слову считать
работу в садах, на полях и на Верхнем Пастбище? В одном Бахтиор уверен: если
Шо-Пир  велит начинать сбор урожая через два дня, значит,  так надо сделать.
Если  послушаться  Шо-Пира, будет лучше для всех,  правильно  работа пойдет,
пусть свой, русский, счет у него, но не хуже ущельцев он знает, хотя и живет
здесь недавно, когда какие ветры придут, когда зерно начнет осыпаться, когда
яблоки начинают падать, когда снег закроет пути от вымороженных пастбищ...
     -  Так, -  закончил спор  Бахтиор.  - Значит,  через  два  дня  на поля
выходим. Шо-Пир сказал так. А за урожай я сам отвечаю.
     - Хорошо,  пойдем, - согласился, наконец, Карашир.  - Я пойду,  если ты
отвечаешь. Все равно в этом году плохой урожай, все голодные будем.
     - Не будем голодными, когда придет караван, - коротко заявил Бахтиор и,
не дожидаясь решения остальных, вышел из толпы, направился к своему дому.
     Ущельцы попробовали  снова  завести речь  о  солнце,  но,  понимая, что
точность  их счета безвозвратно утеряна, наконец решили последовать указанию
Бахтиора:  обещал  - ну и пусть  теперь за  все отвечает! Несколько стариков
заявили, однако, что будут считать  по-своему и выйдут на поля тогда,  когда
сами сочтут нужным. Никто с ними спорить не стал, и все разошлись.
     А Бахтиор, вернувшись домой, сообщил обо всем Шо-Пиру. Но Шо-Пир слушал
его  улыбаясь  и  сказал ему,  что счет на  месяцы - советский,  счет дней в
каждом месяце - тоже советский, а  потому  председателю сельсовета надо,  не
боясь  ничего,  хорошенько  понять  этот  счет,  накрепко  запомнить  его  и
постепенно приучить к нему всех ущельцев.
     Через два дня почти все сиатангцы вышли на  поля для уборки хлебов. Тех
безземельных ущельцев, что работали до сих пор на канале, Шо-Пир поставил на
помощь больным и слабым соседям. Ущельцы поверили, что Шо-Пир рассчитается с
ними мукой, которую привезет караван. Они взялись срезать колосья  серпами и
таскать их за спиной  на носилках к площадке, облюбованной всем селением для
молотьбы.
     Новый канал был  почти готов. Чтобы  открыть путь воде, достаточно было
еще  дня работы. Но Шо-Пир объявил,