чтобы  как можно скорее достичь
пустыря,  пересечь его и устремиться вниз по ущельной  тропе. Всем  казалось
теперь, что басмачи явились не снизу, а от Верхнего Пастбища и с боковых гор
и что путь к Большой Реке чист.
     В самом  селении раздавались выстрелы.  Одна из женщин  упала, пробитая
пулей. Ее предсмертные крики неслись над  долиной. Толпа уже разбегалась  по
каменной  россыпи пустыря, по залитым лунным светом новым  участкам. Кто-то,
добежавший до  первого  мыса,  перекрывая вопли  отчаяния,  детский  плач  и
проклятия, кричал: "Сюда, сюда, сюда, сюда!" И все кинулись на этот призыв.
     Но едва рассеянная по  пустырю толпа сомкнулась у мыса и узкой струйкой
потекла  по ущельной тропе, как впереди послышались угрожающий свист и топот
несущихся навстречу коней.
     Новый вопль отчаяния, умножаемый отзвуком скал,  прозвучал  над толпой,
повернувшей  вспять.  Давя  друг  друга,  стремясь  вырваться  из  проклятой
западни, люди уже ничего  не соображали. Какой-то маленький мальчик сорвался
с  тропы и с визгом полетел прямо  в  бурлящую реку. Вода сразу накрыла его.
Обезумевшая мать кричала: "Марод!  О, Марод! Мой Марод!", - но толпа  влекла
ее за собой, и ее вопли терялись в общей разноголосице.
     Топот  коней  и  угрожающий  рев  басмачей  приближались.  Едва  факиры
выбрались с тропы  на пустырь,  мимо  них, сверкая в  лунном  свете клинками
сабель, стреляя во все стороны на полном скаку, промчалась цепочка передовых
всадников.  Полы  их  халатов  развевались над крупами  храпящих, взмыленных
лошадей. Устрашающий крик: "Уррур,  уррур!" - и пронзительный  свист сменили
вопль припавших за камни факиров,  а  в  глубине ущелья, за мысом, раздались
медные переливы трубы.
     Через несколько минут десятки рассвирепевших всадников носились по всем
переулкам  селения, ударами плетей  загоняя  в дома  всех, кто попадался  на
дороге. Другие  всадники выгоняли из-за камней замеченных ими факиров. Дети,
мужчины и женщины, подхлестываемые плетьми, закрывая руками  головы, падали,
поднимались, бежали и  снова падали, уже не крича, не прося пощады, а только
стремясь как можно скорее добраться до ближайшего дома... Несколько человек,
обессилев, остались лежать на камнях - избитые,  окровавленные, раздавленные
копытами.
     Немногим ущельцам все же удалось ускользнуть от басмачей незамеченными.
Они теперь ползли вверх, по осыпи, стараясь не выдать себя ни стуком камней,
ни словом, ни шорохом. Осыпь над ними вздымалась все круче, но они вразброд,
в одиночку, ползли все выше, сами не зная куда.
     Вскоре грохот  барабанов затих. Костры на вершинах погасли. Сиатанг был
всецело  в  руках  басмачей.  Оставив   в  селении  только  десятка  полтора
всадников, которые теперь разъезжали по переулочкам спокойным и неторопливым
шагом,  банда  заняла крепость и  расположилась в  ней.  Во  дворе  крепости
запылал  огромный  костер.  Несколько басмачей  суетились  здесь,  свежуя  и
потроша  приведенных  из  ближайших  домов  баранов,  -  уверенные  в  своей
безопасности, басмачи собрались перед ночлегом заняться едой.
     Первым  из  жителей селения в крепость  вошел  Науруз-бек.  Приветствуя
басмачей   поднятыми  руками  и  почтительно  кланяясь,  рыская  глазами  по
сумрачным лицам сидящих вокруг костра,  он  искал среди  них  Азиз-хона.  Ни
самого Азиз-хона, ни его  приближенных среди ворвавшихся в селение  басмачей
пока  еще  не было,  и на Науруз-бека  никто не  обращал  внимания. Перестав
кланяться,  беспокойно  поглядывая по сторонам,  Науруз-бек прошел  к  башне
Бобо-Калона, но, увидев  перед  дверью  в башню  двух  стариков,  положивших
винтовки поперек  колен,  не  решился  подойти к ним.  Он отошел в  сторону,
скрестив  на   животе   руки,   уселся  на   камень  и,   чувствуя  на  себе
подозрительные,  недоброжелательные   взгляды,  замер,  полузакрыв  глаза  и
стараясь всем  своим видом показать, что он готов терпеливо и сколько угодно
ждать, пока кто-нибудь из басмачей сам заговорит с ним...


3

     Утром, едва взошло солнце, крепость преобразилась. Басмачи готовились к
торжественному въезду в Сиатанг Азиз-хона и его приближенных. Двор  крепости
был застлан  коврами, кошмами и паласами, собранными со всего селения. Между
мельницей  и  новым  каналом  выросла большая,  европейского  типа палатка -
подарок  ференги  Азиз-хону,  привезенный  в  Яхбар  вместе с  оружием.  Над
палаткой развевалось зеленое знамя ислама, а скаты  ее  были завешаны узкими
персидскими  ковриками.   По   углам   высились   четыре  шеста,  украшенные
метелочками  из ячьих хвостов и шелковыми разноцветными тряпками. От палатки
до  пролома  в крепостной стене,  где прежде были ворота, басмачи, расчистив
камни, выложили коврами дорожку.
     Всем  распоряжался  тучный  бородач  в  полосатом сине-красном  халате,
затянутом широким поясом с  серебряными украшениями. Шерстяную его  шапочку,
подобную чулку  с  туго завернутыми краями,  окручивала пышная черная чалма.
Это был риссалядар - начальник конного воинства. Широко расставив колени, он
сидел у входа в палатку и, гнусавя, отдавал короткие приказания.
     Внутри  палатки  полулежал  на  подушках молчаливый  и  сосредоточенный
Бобо-Калон. Погруженный в раздумье, он, казалось, не интересовался ничем.
     Еще ночью Кендыри очень спокойно предложил  ему  признать  себя ханом и
встретить  правителя Яхбара  подобающим  образом,  ибо отказ  нанесет  гостю
тяжелое  оскорбление. Оно  вынудило бы  Азиз-хона  изгнать  из селения  всех
сиатангцев, увезти за Большую Реку и  там раздать басмачам их дочерей и жен.
Бобо-Калон до рассвета раздумывал, а при первых лучах солнца сказал Кендыри:
"Да будет так: я хан!" Кендыри, ответив, что всегда верил в высокую мудрость
Бобо-Калона,  перестал   обращать  на  него  внимание.  Теперь,  до  приезда
Азиз-хона, старик мог думать, о чем ему было угодно.
     Сам  Кендыри,  соорудив  справа от  палатки  небольшой навес и  наскоро
оборудовав свою  незатейливую цирюльню,  оборванный  и, как всегда, грязный,
сидел теперь под навесом на камне и неторопливо подбривал бороды подходивших
по  очереди  басмачей.  Казалось,  ничто  в  мире,  кроме  работы  по  своей
специальности,  его  не интересовало;  да и  сами  басмачи  не догадывались,
почему  риссалядар  разрешил презренному  сиатангскому  брадобрею  поставить
цирюльню вплотную к роскошной ханской палатке.
     Десятка два басмачей с самого рассвета занялись подготовкой населения к
торжественной встрече.  Во главе с Науруз-беком,  которому  был дан  высокий
вороной конь,  басмачи разъезжали  по домам приверженцев  Установленного  и,
встречаемые  низкими  поклонами  и   благословениями,  объясняли  церемониал
встречи. Затем  всадники  устремились к домам факиров,  угрозами  и  плетьми
выгоняли  их из  домов и сгоняли к бывшей лавке купца, - женщины должны были
взять  с  собой бубны,  мужчины  - двуструнки  и деревянные дудочки... Толпа
факиров,  окруженных   всадниками,  расположилась  возле  лавки  в  ожидании
дальнейших  приказаний. На лицах некоторых факиров  темнели багровые полосы.
Дети жались к ногам матерей, толпа  молчала, и только изредка пробегал тихий
шепот, тотчас же привлекавший внимание настороженных всадников.
     Снова появившись перед толпой, Науруз-бек велел всем при появлении хана
петь "радостными,  тихими  голосами",  бить в бубны, играть на  двуструнках,
свистеть в деревянные  дудочки  и  возглашать  хвалы благодетелю, явившемуся
спасти жителей Сиатанга от неверия и попрания Установленного. Все знали, что
после торжеств и  отдыха Азиз-хона будет происходить суд над теми, кто  "вел
народ  по  тропе разрушения  Установленного", а потому никто не решился хоть
словом возразить Науруз-беку.
     Когда  с ущельной тропы  вылетели карьером несколько новых всадников и,
промчавшись  мимо толпы, устремились  к  крепости, там сразу же вновь забили
барабаны. Приверженцы Установленного вышли к пустырю  и расположились рядами
вдоль тропы.  Их жены и матери появились на  крышах домов в  чистых одеждах.
Басмачи, горяча коней, растянулись цепочкой от крепости до пустыря.
     За мысом  послышался  протяжный и  резкий звук  медной трубы - Азиз-хон
приближался.
     Едва  группа  торжествующих всадников гуськом  выехала из-за мыса,  над
крепостью   раздались  частые  залпы  ружейных   выстрелов,  барабанный  бой
участился, над долиной поплыл густой,  дробный, неумолкающий рокот бубнов, -
женщины  на крышах поднимали  их над  головами. Науруз-бек и его  сподручные
врезались  на конях  в толпу факиров, крича: "На колени, презренные! Пойте и
радуйтесь!" Толпа, подстегиваемая  плетьми, повалилась на камни, нестройно и
тихо запела. Приверженцы Установленного, не глядя на толпу, прошли  мимо нее
и, встав по  обочинам тропы, пересекающей пустырь, воздели руки в молчаливом
приветствии.
     Азиз-хон, окруженный своими людьми, медленно приближался.  Он сидел  на
белом  тонконогом и легком  коне, покрытом блестящим чепраком  с  серебряной
вышивкой.  Хан  был  одет в  зеленый  просторный  халат,  расшитый  золотыми
узорами.  Под парадным халатом  виднелся  второй, исподний  халат бухарского
шелка. Широкие бархатные шаровары были заправлены в мягкие красные  сапоги с
необыкновенно высокими каблуками и угловатой подошвой. Голова Азиз-хона была
обмотана маленькой расшитой золотом зеленой чалмой. Весь этот пышный  наряд,
надеваемый только в исключительных случаях,  годами хранился в  сундуке,  но
кто посмел бы напомнить сейчас об этих годах неблагополучия хана? Он был так
же великолепен сейчас, как в былые времена своего могущества.
     Одно  только  странное   обстоятельство  мешало  сейчас  торжественному
великолепию Азиз-хона: белая,  запятнанная кровью  повязка, проходя наискось
от левого уха, пересекала  его лицо, закрывала щеку, половину припухшего рта
и   весь  подбородок.  Правый,   болезненно   прищуренный  глаз  непрестанно
подергивался.  Сохраняя  надменный  вид, Азиз-хон, наверно,  терпел  сильную
боль.
     Смотря на  него,  сиатангцы стремились угадать,  что  именно  могло так
повредить лицо  хана?  Проступающие сквозь повязку  пятна крови были  свежи,
значит, это случилось с ним недавно, пожалуй, уже после ночи...
     Азиз-хон ехал  спокойно,  не глядя  по сторонам,  упиваясь  собственным
величием  и  уготованной  ему  торжественной встречей. По левую руку  своего
господина на  большом сером коне восседал Зогар. Порочное и бледное лицо его
было полно высокомерия и жестокости. Зогар был в голубой безрукавке, надетой
поверх  белой муслиновой рубашки, в красных штанах и в  рыжих сапогах такого
же покроя, как у самого хана.
     Следом  ехали в  белых сиатангских халатах  два  старика. Один  из них,
красивый,  дородный, поглядывал по  сторонам маленькими хитрыми  глазками, -
это был халифа, доверенное  лицо бежавшего из  Сиатанга пира.  Другой,  дико
осматривавшийся, худой  и  прямой как  жердь, с  важностью нес свою крашеную
бороду, седые волосы которой  на вершок  от корня были рыже-красного  цвета.
Сиатангцы  сразу  узнали  сеида  Сафара-Али-Иззет-бека,  двоюродного   брата
Бобо-Калона, покинувшего Сиатанг два года назад.
     За  этими  двумя стариками, охраняемые чернобородыми воинами, следовали
прочие  дряхлые представители  прежней сиатангской знати. В  шепоте лежавших
вдоль   тропы   факиров   слышались  имена:   сеид   Мурсаль-и-Хосроу,   мир
Масан-Шахзаде, мир Хаким-Шукрулло-Назар, сеид Фахр-Али...
     Вереница  всадников  замыкалась  караваном  тяжело  навьюченных  ослов,
сопровождаемых   десятком  молодых,  бедно  одетых,  вооруженных  кремневыми
ружьями басмачей.
     Толпа коленопреклоненных факиров выражала свою радость, видимо, слишком
сдержанно и нестройно, потому  что вскоре послышались свист  плетей и  удары
палок. Женщины сильнее ударили в бубны, двуструнки запели громче, перекрывая
чьи-то  сдерживаемые  всхлипывания  и  плач.  Никто  из  знати не глядел  на
факиров.
     Едва  Азиз-хон  проехал  мимо  лавки купца,  самые  старые  приверженцы
Установленного  низко  склонились перед ним.  Несколько  стариков  выступили
вперед, подбежали к коню Азиз-хона, один  за другим,  пригибаясь к стремени,
целовали   его.   Азиз-хон  милостиво  опустил   правую   руку,  и  старики,
приноравливая свой шаг к ходу коня, лобызали эту протянутую им руку.
     Пропустив всю процессию,  приверженцы Установленного двинулись за ней к
крепости.  Барабаны и  бубны  неистовствовали.  Воины, появившись на  кромке
стены, приветствовали едущих поклонами и нечленораздельными возгласами.
     В  полуразрушенных  воротах,  там,  где  начиналась  устланная  коврами
дорожка,  Азиз-хон задержал своего  коня  и внушительно поглядел на палатку.
Риссалядар,  обеспокоенный  повязкой, пересекавшей  лицо  Азиз-хона,  поднял
полог палатки, и из  нее  вышел Бобо-Калон.  Вышел, остановился, выпрямился,
глядя  на  пожаловавшего  к  нему  высокого  гостя. Строгий и  молчаливый, в
сравнении с Азиз-хоном слишком бедно и просто одетый,  Бобо-Калон не  сделал
ни шага вперед.  Всем на миг показалось:  дружеская встреча не состоится. Но
Азиз-хон   медленно  спешился,  отбросил   повод  и,   стараясь   изобразить
приветливую  улыбку  углом  припухших  губ,   пошел  по   ковровой  дорожке,
молитвенно сложив на  груди руки. Бобо-Калон сложил руки так  же  и, опустив
глаза, пошел навстречу ему. Сойдясь на полпути,  оба остановились. Азиз-хон,
преодолевая боль, пробормотал:
     -  Благословение верному! Счастливы глаза мои,  видящие  тебя, друг мой
Бобо!
     - Милостив покровитель к нам, добрый Азиз!..
     Протянув  правые руки,  они,  по  старинному  обычаю,  поцеловали  один
другому  пальцы. Затем  оба откинулись  и как  бы залюбовались  друг другом.
Повязка  Азиз-хона  мешала  ему  поцеловаться, но  они  все-таки  обнялись и
прикоснулись щекой к щеке.
     Сердечность их  встречи была отмечена  всеми. Сопровождавшие Азиз-хона,
спешившись  и  бросив  поводья  прислужникам, один  за  другим  подходили  к
Бобо-Калону, почтительно здоровались с ним.
     Увидев Кендыри, скромно стоявшего под навесом цирюльни, Азиз-хон указал
пальцем на бритву и коротким  жестом приказал  Кендыри последовать за  ним в
палатку.
     -  Что с тобой, мой  дорогой хан? -  тихо спросил  Кендыри, когда полог
палатки опустился за ним. - Ты упал с коня?
     - Нет...  Так, маленькое  дело  одно!  - опускаясь на подушку и избегая
объяснения, поморщился Азиз-хон. - Надо сбрить волосы, кровь у меня...
     Кендыри  быстро размотал  окровавленную  повязку, внимательно  осмотрел
рваную рану и синюю опухоль, обезобразившие лицо хана.
     - Зубы повреждены?
     - Да. Три зуба выбиты.
     - Нехорошо это! - Кендыри выглянул за полог палатки, негромко сказал: -
Чистой воды светлому хану и шелковую чалму!
     Зогар внес воду, снял со своей головы чалму и удалился.
     Кендыри промыл рану, сбрил  волосы  вокруг  нее и,  разорвав  по  длине
чалму, стал перевязывать лицо хана.
     - Она здесь? - тихо спросил Азиз-хон.
     - Здесь, в башне. Здорова, - коротко ответил Кендыри.
     - Спасибо. Другое все хорошо?
     -  Все прекрасно. Можешь,  мой  дорогой хан, отдыхать.  Тебе дня три не
следует разговаривать и воздержись от жесткой еды.
     Азиз-хон  встал,  вышел из  палатки.  Кендыри,  почтительно согнувшись,
юркнул в свою цирюльню. - Угощения сюда! - повелительно сказал риссалядар, и
под звон и уханье дикой музыки повара внесли в круг расположившихся на ковре
гостей  огромное, в  полтора  метра  длиной, деревянное  блюдо  с  дымящимся
пловом. Другие принесли на  плечах  большие бурдюки с прохладительным питьем
из кислого молока, смешанного с водой и сбитого в бурдюке вместе с маслом.
     Зогар  вернулся  с  перекинутым  через  руку белым,  расшитым  золотыми
цветами халатом и молча передал его Азиз-хону. Коснувшись плеча Бобо-Калона,
Азиз-хон встал и, морщась от боли, обратился к нему:
     -  Другу  моему,  брату  моему  по  истинной  вере,  сиатангскому  хану
Бобо-Измаил-Каландар-Калону да  не  покажется  слишком  бедным  мой скромный
подарок! Почет от всех нас тебе, мудрый и достойный Бобо-Калон!
     Бобо-Калон встал  и еще раз обнял Азиз-хона, накинувшего  на его  плечи
халат. Затем  глубоким  поклоном ответил на  поклоны всех вставших  при этой
церемонии гостей. Он не произнес в ответ ни одного слова, только приложил ко
рту  сдвинутые  лодочкою ладони, будто  шепча  в них что-то, предназначенное
одному Азиз-хону.
     Все снова расселись на ковре. Пиршество началось.


4

     После  того  как Ниссо  выбежала  из  дому  и была  схвачена басмачами,
Мариам, ничего  не знавшая об ее судьбе, бросилась в комнату Шо-Пира, вынула
из  его стола немногочисленные бумаги  сельсовета,  побежала  с ними в  сад,
торопливо  спрятала их под  камнями и вернулась к  Гюльриз.  Обе они сначала
хотели бежать в селение, чтоб присоединиться к Худододу и быть со всеми, но,
услышав где-то  около  крепости частую  стрельбу и  крики  бегущих  факиров,
Мариам  поняла, что факиры уже  покинули селение  и,  вероятно, пробились на
тропу, ведущую к Верхнему Пастбищу. Гюльриз советовала Мариам бежать.
     - Я старая, кто меня тронет? Если придут сюда, Ниссо здесь нет и никого
нет.  Они  придут и уйдут. Что им здесь делать? А ты  беги,  спрячься  среди
камней - от камня к камню, тихонько, иди отсюда подальше...
     Будь Мариам опытней,  она, конечно, приняла бы этот разумный совет.  Но
она  заявила, что в  доме  -  зерно, она  будет его  охранять  и  что нельзя
оставить  Гюльриз одну.  И сурово  сказала  еще,  что  будет  стрелять, если
басмачи  придут сюда.  Ведь они не  знают, кто здесь стреляет: женщина,  или
мужчина,  или,  может быть, несколько  человек,  - вот, у  нее  больше сотни
патронов:  всходит луна, скоро можно  будет увидеть каждого, кто  попытается
приблизиться к дому. До утра продержится, а утром басмачи уйдут...
     Мариам помнила дерзкие и всегда короткие  ночные налеты  басмачей в тех
краях, откуда приехала сюда, - налеты, происходившие несколько  лет назад...
Но  Мариам  забыла, что там  басмачи  всегда  боялись  быстрого  приближения
красноармейцев, а здесь опасаться было некого...
     Оставив Гюльриз в доме, Мариам вбежала в пристройку, принялась ворочать
мешки с зерном, наваливала  их к двери и  к единственному  окну.  Но она  не
успела кончить эту работу: в саду внезапно появилась орава всадников. Мариам
притаилась  за  мешками,  надеясь, что  всадники проскачут дальше.  Но  они,
вооруженные  саблями  и   винтовками,  подскочив  к  террасе,  остановились,
ругаясь.
     - Э, презренные! - закричал один. - Выходите все, кто здесь есть!
     Другие спрыгнули с коней,  держа винтовки  наперевес,  кинулась в  дом.
Мариам услышала голос Гюльриз: "Никого, никого здесь нет, одна я, старуха!",
затем  какую-то  возню,  ругань,  короткий пронзительный крик Гюльриз, треск
ломаемой  двери...  Тогда, не  вытерпев  и  уже  не  думая  о  себе,  Мариам
прицелилась из нагана и выстрелила  в одного из сидевших на лошади басмачей.
Вскрикнув, он схватился за левый бок, отчаянно выругался, склонился, сполз с
лошади. Оставив его,  вся  орава мгновенно  рассыпалась  в  разные стороны и
исчезла. Мариам подумала, что басмачи не вернутся, но услышала крадущиеся по
крыше  дома шаги  и  тихие  голоса,  -  там обсуждали: откуда мог  произойти
выстрел?  Раненный в  бок басмач,  лежа  перед  террасой,  стонал.  Стараясь
освободиться от повода, запутавшегося на его руке, лошадь мотала головой.
     Пока басмачи обшаривали  дом,  Мариам  лежала  не  двигаясь среди  туго
набитых зерном  мешков.  Ей было жарко,  она  утирала  ладонью  потный  лоб.
Тоскливое ощущение  отчаяния  и  страха томило  ее.  Ей хотелось куда-нибудь
уползти,  стать невидимой. Но  скрыться  было некуда: если б она выбежала во
двор, то, конечно, сразу была бы поймана. Преодолевая страх, закусив до боли
губы, она решила защищаться до конца.
     Обогнув  прист