ты знаешь... Разве Карашир плохой отец?
     -  Ай, Ниссо... Что ты  понимаешь? Карашир теперь, как  хан, важный,  -
ружье есть, власть есть... Разве помнит о детях?
     Ниссо подумала,  что  Рыбья Кость права. Ничего не сказала,  поднялась,
вышла в сад, прошла через лагерь красноармейцев, спустилась в селение, вошла
в дом Карашира. Дети оказались одни, Ниссо увидела в доме полное запустение.
Обняла по очереди всех  восьмерых ребят. Осмотрела жалкое хозяйство  и двор,
подумала,  что дом  без женщины, правда, не дом,  и  с  неожиданной энергией
взялась за дело.
     К  вечеру  Карашир, вернувшись с гор,  куда ходил с группой вооруженных
ущельцев, не узнал своего жилища: все  в доме было прибрано, вымытая посуда,
среди  которой  оказались  неведомые  Караширу  чайник  и новые  пиалы, была
аккуратно составлена  в каменной  нише.  Два  оцинкованных,  неизвестно  как
попавших сюда ведра с водой  прикрыты  плоскими  обломками  сланца.  Еще  не
затухшие  в  очаге угли распространяли тепло.  А  маленький чугунный  котел,
стоявший на  очаге, был  наполнен  разваренным рисом.  Дети спали на большой
наре в углу,  покрытые  новым ватным  одеялом. Приподняв за  уголок  одеяло,
Карашир увидел, что лица детей непривычно чисты.
     Дивясь  и  не   понимая,  как  могло  произойти   дома  такое  чудесное
превращение,  Карашир  вышел  во  двор,  увидел,  что  двор  тоже  прибран и
подметен. Карашир растерянно улыбнулся:
     - Всегда говорил я - у меня тоже есть добрый дэв... Только это  не дэв.
Это  женщина. Вот взять бы такую в жены. И, наверное, не кричит она, как моя
Рыбья Кость.
     И  задумался: всю жизнь  он  мечтал  когда-нибудь  стать таким богатым,
чтобы в доме его было чисто.
     Вернулся  к  спящим  детям,  скинул  с  плеча  винтовку,  снял  пояс  с
патронами,  стягивающий  все тот  же,  с обрезанной  полой халат,  распустил
чалму, какой прежде  не носил  никогда,  подсел к  котлу с  вареным рисом и,
захватив целую пригоршню, с наслаждением запустил ее в рот.
     А Ниссо  в эту  ночь, лежа на нарах  рядом с бессонной Гюльриз, впервые
после  пережитых событий не видела перед собою никаких  страшных  образов. И
когда сон пришел к ней без каких бы то ни было видений, она протянула руки к
Гюльриз, обвила ее шею и  не почувствовала теплых слез, соскользнувших на ее
руки с морщинистой щеки Гюльриз.
     И  на следующее утро  Гюльриз заметила, что глаза Ниссо, ставшие за эти
несколько дней глазами взрослого человека, снова ясны, чисты и только  очень
печальны.


6

     Через двенадцать дней после разгрома банды в Сиатанг приехали волостные
работники. Они сообщили, что  весть  о  бедствиях,  случившихся в  Сиатанге,
разнеслась  по  всем  ущельям  Высоких Гор и  что жители  самых маленьких  и
далеких  от Сиатанга  селений организуют  помощь  продовольствием,  посевным
зерном,  фуражом.  Все,   что  они  доставят  в  Волость,  будет  немедленно
отправлено в Сиатанг. У заброшенных в дикое ущелье факиров  сразу  оказалось
много неведомых им друзей.
     - Ты организовал? - спросил Шо-Пир секретаря  волостного  партбюро Гиго
Гветадзе, единственного из приехавших, кого Максимов допустил к раненому.
     Состояние  Шо-Пира   за  последние  дни  ухудшилось,  -  начиналось  то
осложнение, которого так опасался Максимов.
     Высокий,  узколицый грузин  в  длинной  кавалерийской  шинели  сидел на
табуретке у постели Шо-Пира так прямо, словно  вообще не  умел сгибаться. Но
голос его был плавным  и мягким; по-русски он говорил с  сильным акцентом. В
Волости он поселился  в прошлом году, проехав один тогда еще не знакомые ему
Высокие  Горы. Когда Шо-Пир ходил  в Волость  за  караваном,  Гиго  Гветадзе
разъезжал   по   селениям  верховий  Большой  Реки.  Теперь  Шо-Пир  впервые
знакомился с ним.
     - Стоило только сказать, - ответил Гветадзе.
     - Спасибо...
     -  Какое  может быть спасибо? А  если  б  у  нас  в  Волости  случилось
несчастье, разве твои сиатангцы не помогли бы нам?
     - Какая уж  от нас  помощь! -  с  горечью  произнес  Шо-Пир. - Впрочем,
теперь... Кто помешал бы? От бед только бы оправиться! - И, представив  себе
все свои  замыслы, со  злостью  добавил:  - Вот,  понимаешь, незадача. Самое
горячее время, все восстанавливать нужно, а я тут валяюсь... Э-эх!
     - Ничего, товарищ Медведев,  или, как  зовут тебя здесь, Шо-Пир. Теперь
без тебя  управимся. Свое дело  ты сделал...  Отдыхай, поправляйся.  Починим
тебя. Сейчас бы отправили, - врач говорит: шевелить нельзя... Лежи пока тут.
Поправишься, в санаторий поедешь, куда хочешь, -  в Крым или, пожалуйста,  к
нам, на Кавказ... Знаешь,  скажу тебе, у  меня  брат  в  Теберде  санаторием
заведует. Красивое место. Дорогим гостем у него будешь...
     - О чем  говоришь, товарищ  Гветадзе? - улыбнулся Шо-Пир. - При чем тут
Кавказ, санаторий? Дела хватит и здесь, а отдохнуть... Вот отдыхаю я...
     - Хорошо,  хорошо, дорогой товарищ. Зачем споришь?..  Мы тебя в порядке
партийного поручения на курорт пошлем.
     - Я беспартийный.
     - Хочешь сказать: партбилета нет? Партбилет будет.
     - Почему ты говоришь так? - взволновался Шо-Пир, приподняв голову.
     - Лежи тихо, пожалуйста. Не то уйду... Правая рука действует у тебя?
     - Действует, - не понял Шо-Пир, подняв над одеялом исхудалую руку.
     - Значит, завтра заявление напишешь. В Волость вернусь, оформим...
     - А откуда... откуда ты знаешь, что я за человек?
     - Знаю, товарищ. Все партбюро знает. Письма ты мои получал?
     -  Письма-то получал... Спасибо. Почерк твой, как родича, мне  дорогой!
Письма твои да советы,  что через людей посылал, помогали мне  и работать, и
жить, и  жизнь понимать. У тебя как-то получалось,  что все  внимание мое на
принцип ты направлял. А с принципом -  все  равно, что  с  фарами, - никакая
тьма не  страшна!  Руководствовался  я  твоими письмами... А только вы же  в
Волости не видели, что я тут делал?
     - Не  видели, - знали. Потому никого и не назначали  сюда. Работников у
нас мало, в другие места направляли их. Спокойны были за Сиатанг.
     - А вот оно тут и стряслось... Я допустил, выходит...
     -  Ничего  не  выходит.  При   чем  ты?  Твои   дела  здесь  -  образец
большевистской работы. Считали, нужна тебе прежде  всего  культурная помощь,
потому   командировали   учительницу.   Разбогатели   -   караван   послали,
кооператора, фельдшера... Беда вышла?  Исправим беду...  Ты думаешь, ты один
такой?  В других  местах такие же есть. В Равильсанге,  в верховьях  Большой
Реки,  плотник  Головань есть,  украинец,  такой  же  парень,  вроде тебя. В
Шашдаре -  Касимов, татарин, тоже  из красноармейцев, только позже,  чем ты,
пришел. Как и тебя, мы их беспартийными не считаем...
     - Значит... Значит, я...
     -  Волнуешься?  Нельзя волноваться тебе...  Доктора позову, сам уйду, В
общем, товарищ Медведев, лежи спокойно. Твое дело такое... А Сиатанг твой...
все внимание парторганизации к нему теперь обращено.  Трудно было нам раньше
вплотную   заняться  им,   теперь  сама  жизнь  потребовала.  Хочешь  знать?
Красноармейский  пост  у  вас стоять будет.  Комсомол  мы  организуем здесь,
красную чайхану откроем, кооператив, амбулаторию постоянную, в школу учитель
новый приедет... С  передовыми селениями подравняем  твой Сиатанг. Без  тебя
все сделаем. А ты, пока лежишь... пожалуйста, вроде консультанта нам будешь.
Договорились?
     Взволнованный Шо-Пир смотрел в потолок так, словно видел все, о чем ему
говорил Гветадзе.
     - Давно хотели мы  сделать многое, - продолжал Гветадзе, - нельзя было:
горы.  Осенью новые работники приедут... Планы большие у нас... Рассказывать
тебе или нет? Устал?
     Шо-Пир  сквозь  раздумья  свои  слышал  только  ласковый  плавный голос
Гветадзе.  Интонации,  самый его  акцент звучали,  как  непривычный  Шо-Пиру
музыкальный  напев.  Шо-Пиру  казалось, что  где-то над  ним звучит ручей, и
качаются  ветви  деревьев,  и  легкий  ветер  шелестит  густою  листвой.  И,
всматриваясь  в  листву,  Шо-Пир   видит   клочок   голубого  неба   и  там,
далеко-далеко, на краю  горизонта,  -  черную  грозовую тучу; она уходит все
дальше, молнии,  уже далекие,  полыхают в  этой  быстро  уносящейся  туче. А
здесь, где ручей,  где листва, атмосфера очищена и все легче дышать: вольный
воздух пьянит Шо-Пира, ему  хорошо, он знает, что  это  счастье,  неведомое,
легкое счастье, в нем музыка, музыка...
     Гветадзе, внезапно умолкнув, глядит на Шо-Пира. Глаза Шо-Пира закрыты.
     Встревоженный  Гветадзе  осторожно  притрагивается  к  руке   раненого,
находит пульс.
     -  Много  я  с  ним говорил!  - сердится  на  себя  Гветадзе.  -  Пульс
хороший... Нет, он просто спит...
     И, тихо отставив табуретку, на цыпочках выходит из комнаты.
     "К  допросам  его  привлекать нельзя,  -  решает Гветадзе, стараясь  не
скрипнуть дверью. - Слаб очень.  Обойдемся как-нибудь... Поберечь его надо -
золотой человек!.."


7

     Борьба  за  жизнь  Шо-Пира  продолжалась  почти   три  месяца.  Тяжелое
осложнение  приняло острую  форму. И  все три месяца  Максимов не отходил от
постели больного, сам осунулся, исхудал.
     Гветадзе  послал  нарочного  с  письмом  за  пределы  Высоких  Гор.  На
переменных  лошадях   гонец   скакал  день   и   ночь,  преодолевая  мертвые
пространства  Восточных  Долин.  В  письме  заключалось  требование  выслать
врача-специалиста с необходимыми медикаментами. Больше ничего придумать было
нельзя. Если  бы  в Сиатанге или  в Волости  мог сесть  самолет,  - Гветадзе
вытребовал бы его. Но строительство аэродрома в Волости намечалось только на
будущий  год.  Не  было  еще  и  радиостанции. Столбы строящегося  телеграфа
прошагали лишь первую сотню километров в  сторону  Высоких Гор. Больше всего
приходилось надеяться на природную выносливость самого Шо-Пира, но наблюдать
за страшной борьбой человеческого организма со смертью было мучительно.
     В эти три месяца с особенной остротой проявилась та любовь сиатангцев к
Шо-Пиру, о какой он и сам никогда не догадывался. Не было дня, чтоб  ущельцы
не собирались у дома Гюльриз, расспрашивая Максимова о ходе болезни Шо-Пира.
Однажды к  Максимову явились  Карашир  и  Исоф  и заявили, что готовы  нести
Шо-Пира  на  носилках через  Высокие Горы хоть  месяц,  хоть два, только  бы
доставить  его  в  настоящую  больницу, "в  большой  город"...  Сказали, что
понесут Шо-Пира так осторожно, что "ветер не тронет его,  сон не  нарушится,
капля воды не прольется из  полной пиалы, если поставить ту пиалу Шо-Пиру на
грудь". Но состояние Шо-Пира требовало неподвижности и покоя.
     Ниссо вместе с Максимовым проводила у постели больного все дни и ночи в
вечной мучительной тревоге за него,  в неудержимой радости при каждом, самом
незначительном  признаке улучшения его состояния,  в полном  отчаянии, когда
ему становилось хуже. Она  жила,  как  будто  горя  в  медленном  огне.  Она
превратилась в  настоящую  сиделку  и  в тревожные дни  заменяла  Максимова,
когда, вконец  утомленный,  он засыпал  тут же,  на  соседней кровати.  Если
раньше непонятный,  могущественный в  представлении Ниссо Шо-Пир был для нее
неким великим и таинственным существом, то теперь,  когда его окружали такие
же,  как он,  русские люди, когда никакая тайна  уже  не облекала его, он  -
слабый,   беспомощный  -  стал   для  нее  просто  человеком,  беспредельно,
томительно любимым,  ее собственностью,  ее  надеждой.  Всей  силой  первого
большого  чувства  любя  его,  она верила, что отнимет  его у смерти  и что,
выздоровев,  он  никуда  от  нее  не уйдет... В ней  открылись родники такой
энергии, что Максимов  поражался ее  выносливости и внутренней силе. Все три
месяца  она у постели больного усваивала русский язык. Максимов одновременно
изучал сиатангский - сравнительно бедный, легкий, - но успехи его в изучении
языка не могли  сравниться с успехами Ниссо. Она уже начинала читать русские
книги   и  в  разговорах   красноармейцев  с  населением   стала  признанной
переводчицей. Летом комсомольская ячейка  поста приняла в комсомол Худодода,
и Ниссо крайне огорчилась, что не ей пришлось быть первой.
     Многое произошло в Сиатанге за  эти  три  месяца. Население  постепенно
забыло  о происшедшей весной катастрофе.  Пленные  басмачи мелкими  партиями
были отправлены в Волость,  Азиз-хон и  его подручные, после предварительных
допросов,  тоже  были  увезены.  Швецов,  Гветадзе  и  начальник  волостного
гарнизона решили  отправить  их в городской  центр, за пределы Высоких  Гор.
Показания главаря банды,  данные им в Сиатанге,  были  очень неопределенны и
сбивчивы. Азиз-хон молчал.  Чувствовалось, что нити басмаческой  организации
ведут куда-то очень далеко, что какая-то сильная  рука направляла яхбарского
хана.  Короткие объяснения  Азиз-хона о  "любовных  мотивах"  затеянного  им
предприятия воспринимались только как  попытка  предохранить себя  от  более
глубоких разоблачений.  Подозрения Шо-Пира  о  том, что  банде  содействовал
Кендыри,  не были  подтверждены ни  допросами  басмачей,  ни  свидетельскими
показаниями.  Кендыри был оставлен  на  свободе. Некоторое  время  он  жил в
Сиатанге,  но  затем,  заявив,  что брить бороды  сиатангцам  - дело слишком
невыгодное, ушел в Волость, цирюльничал  там. Последующее  наблюдение за ним
не дало никаких результатов, - он держался особняком и, видимо,  кроме бород
своих посетителей и мелких заработков, решительно ничем не интересовался.
     Красноармейцы все  лето  принимали ближайшее участие  в жизни ущельцев:
восстановили канал,  помогли сиатангцам  вспахать,  засеять и  оросить поля.
Рядом со  своим общежитием, построенным на краю  пустыря, у входа  в ущелье,
возделали  огороды, и  сиатангцы  ходили  смотреть  на еще  не  виданные ими
картофель, огурцы, капусту и свеклу.
     Гюльриз,  избранная председателем сельсовета,  трудилась, забывая себя.
Не было дня, когда она не входила бы в дома сиатангцев: входила как хозяйка,
как старшая в  семье, распоряжалась всем укладом  жизни ущельцев, давала  им
советы, интересуясь самыми мелкими нуждами.
     Карашир,  всеми  теперь  называемый  начальником   факирской   милиции,
расхаживал  по  селению  в  русских  сапогах,  в  красноармейских рейтузах и
гимнастерке, в шлеме с красной звездой и обижался,  что у него нет таких же,
как  у красноармейцев,  синих петлиц. Во дворе  его  дома стояла  породистая
лошадь убитого  в бою  риссалядара.  В доме появилась русская мебель:  стол,
шкаф,  три  табуретки,  -  Карашир  получил их  в подарок от красноармейцев,
занимавшихся в свободное  время  плотничьим, столярным,  кузнечным и другими
ремеслами. Постоянным  гостем Карашира  бывал  теперь  презревший все обычаи
Установленного Исоф. Он приходил вместе с  женой,  он больше не  ссорился  с
Саух-Богор и твердо помнил, что бить жен нельзя.
     Привезенных  из  Волости  продуктов  и  товаров  было  так  много,  что
сиатангцы уже не стеснялись в еде и потому  охотно звали друг друга в гости.
Вечерами   сиатангская  молодежь  вместе  с  красноармейцами   собиралась  в
крепости. Непривычный  сначала разлив гармони  отлично сладился  с  местными
бубнами,  двуструнками  и  свирелями.  Дирижировал всегда  Худодод, а первые
песни  заводила его  сестра  Зуайда. На  эти вечерние веселые сборища трудно
было выманить только Ниссо. Всякий час, проведенный ею вне дома,  вызывал  в
ней  тревогу, она предпочитала,  сидя  у  постели Шо-Пира, до темноты читать
книжки, взятые у красноармейцев.
     Все  ждали  приезда  новых  людей,   все  были  готовы  принять   любое
нововведение,  потому  что  крепка,  понятна  всем и любима  была  теперь  в
Сиатанге советская власть.


8

     Глубокой  осенью в  Сиатанг пришла  часть  второго большого  советского
каравана,  на  этот раз своевременно  прибывшего в Волость.  Приехали  новые
работники. С ними приехал и новый врач. Но  к этому времени здоровье Шо-Пира
было уже вне опасности: могучий организм выдержал. Шо-Пир начал ходить.
     Ездивший в Волость Швецов однажды принес Шо-Пиру листок бумаги.
     - Погляди, полюбуйся! Нас касается!
     Шо-Пир прочел:
     "Наш корреспондент сообщил  нам о возмутительном случае, произошедшем в
Яхбаре  и ярко иллюстрирующем положение на  русской границе.  Жена правителя
этого  ханства, почтенного  Азиз-хона,  была с  политической целью  украдена
русскими  большевиками и  увезена ими в советский Сиатанг. Несчастный муж со
своими родственниками приходил в Сиатанг, умолял  вернуть ему любимую  жену.
Местные  жители  единодушно поддержали его  и,  возмущенные дерзким  отказом
большевистских  чиновников,  восстали.  Но  большевики  усмирили  восставших
кровавыми способами,  заключив  в  тюрьму  ни в  чем не повинного Азиз-хона,
расстреляв всех его  родственников  и  множество  безоружных  жителей.  Жена
Азиз-хона до сих пор находится в Сиатанге, чувствуя себя глубоко несчастной.
Большевистский комиссар, по фамилии Медведев, держит ее у себя в доме, надев
на  нее  русское  платье,  угрозами  и  насилием  вынуждает  ее  вступить  в
комсомольскую   партию.   Следует   только   удивляться   долготерпению    и
неосмотрительности  Властительного  Повелителя,  заключившего  дружественное
соглашение с  Красной Россией  в  тот самый момент, когда большевики казнили
беззащитных яхбарцев - его злосчастных подданных..."
     - Это... Что это? - поднял глаза от листка бумаги Шо-Пир.
     -   Это?  -  презрительно  усмехнулся   Швецов.  -  Ничего  особенного.
Заграничные штучки. Из их газет, с той стороны к нам попала. Мы  перевели на
русский язык.
     - Знаешь?.. Это даже смешно.
     -  Само  по себе смешно. Но  когда такое "художественное  произведение"
попадет в какую-нибудь  европейскую столицу  и фигурирует там как  документ,
объясняющий так называемые "пограничные инциденты", и  почтенные дипломаты с
двумя подбородками опираются на него, чтобы напакостить нам в нашей  внешней
политике, то это уже не смешно.
     - Единственное слово правды тут, что Ниссо живет в одном доме со мной и
носит русское платье. Но  кто мог  сообщить об этом? До  нападения банды она
одевалась иначе. Да и комсомола здесь у нас не было.
     -  А вот об этом, брат, нам не  мешает подумать. Бывает, на одном слове
срываются.  Этим  сейчас занимается  в  Волости  наш  Особый  отдел.  Думаю,
как-нибудь  разберется,  не у нас  ли  где-либо живут  такие "челобитчики  к
мировой справедливости и гуманности". А? Что скажешь?
     - Скажу  тебе,  Швецов,  - серьезно  ответил  Шо-Пир. -  Если сразу  не
поймать  такого, он,  пожалуй, нырнет,  ускользнет  и  еще  много лет  будет
вертеться среди нас  нераспознанным. В  наши города проберется,  вылезет  на
какой-нибудь ответственный пост.  В  конце  концов  попадется,  конечно,  но
сколько  за  это время  навредит?.. многому еще нам поучиться  надо: машинка
тут, видно, действует тонкая, разобрать такую - зорче часового мастера  надо
быть... А границу нашу крепко запереть нужно!
     -  Что  касается  границы... Впрочем,  пока  даже  тебе  не  имею права
говорить... Проживешь здесь до будущего года - увидишь сам...
ЭПИЛОГ

     Твой дом - земли шестая часть,
     Твои в нем воля, свет, и власть,
     И все чудесные цветенья.
     И на тебя - в пяти шестых -
     Тьмы глаз, бедою налитых,
     Глядят, как на свое спасенье:
     Им всем ты, юная, в ночи -
     Как солнца первые лучи!

     Правда мира




     - Остановимся? - сказал Шо-Пир. - Перевал.
     - Теперь остановимся, - ответила Ниссо и положила на луку седла повод.
     Усталые  лошади встали рядом, жадно дыша,  кося  глаза  на преодоленный
подъем.  Ниссо сдвинула  на  затылок  шапку-ушанку, заправила в  нее волосы.
Мертвый,  первозданный  мир  простирался внизу:  продолговатая чаша  долины,
выпаханной ледниками,  исчезнувшими тысячелетья назад:  горы - ряд  за рядом
гладкие внизу, острые в гребнях. Их освещало  солнце, но в  прозрачной  дали
они ли