подмывая  крутые
склоны, она рушила на себя тысячи тонн горных пород, но не раздавленная ими,
вечно  живая,  она  неизменно  стремилась вниз... И,  вылетев,  наконец,  из
последних  отвесных скалистых ворот, соединялась со своей  старшей сестрой -
Большой  Рекой,  рассекающей  мир на два времени,  две  эпохи, два столь  не
похожих  одно  на  другое государства.  Там,  за  Большой Рекой, простирался
замкнутый  цепями ледяных  гор  Яхбар. Километрах в  двадцати  от устья река
Сиатанг намыла  за несколько десятков  последних  столетий ровную, усыпанную
камнями долину, а сама текла теперь ниже ее, в молодых берегах, стоящих  над
нею  отвесной ступенью.  Вытянутая  полуовальная плоскость долины замыкалась
скалистыми  мысами, стесняющими  мятущуюся в них  реку. Крутые склоны ущелья
укрывали долину  от  внешнего  мира, она  была единственной  в ущелье  среди
хаотического нагромождения голых скалистых гор.
     И потому здесь издавна жили люди.
     Эти люди делились на касты. Высшая  каста - "шан "  была  кастой ханов,
властителей здешних мест. Второй по значению была каста сеидов. Сеидами были
слуги живого бога - пиры и халифа. Сиатангцы возносили живому богу молитвы и
посылали  подати через  пира, обитавшего вместе с ханом в селении Сиатанг. В
Дуоб,  Зархок  и другие  селения  ханства  пир  посылал  за  податью  своего
помощника  - халиф . Сеиды считались  "тенью бога на земле", и потому всякое
требование пира и халифа исходило как бы от самого бога.
     В  каждом  селении  жили также  наместники  хана  - из касты миров.  Из
четвертой касты - акобыров - составлялась ханская дружина, а к пятой, низшей
касте  райятов, или факиров,  относились все  земледельцы. Они  трудились на
маленьких каменистых площадках, чтобы отдавать всем высшим кастам выращенные
ими урожаи  пшеницы,  ячменя, проса, гороха, тутовых ягод и абрикосов.  Сами
они всегда оставались голодными.
     Хан,  живший в  крепости, построенной его  предками, умер тогда,  когда
Сиатангом в последний  раз завладели яхбарцы. Пиры оставались в  Сиатанге  и
после  прихода  в Высокие Горы русских, изгнавших яхбарцев  в их ханство, за
Большую Реку.  Последний пир вместе со знатными сеидами,  мирами и акобырами
покинул  Сиатанг, когда  по Высоким Горам прошла весть  о  том,  что русские
прогнали царя, а в Волости в свои руки власть взяли беднейшие, потому что от
русских  в горы, руша  извечные  законы Установленного,  идет  новый  закон,
несущий  радость  и  могущество  факирам  -  тем,  кого  пир  доселе  считал
недостойными даже прикоснуться губами к священному  подолу белейшего  своего
халата. Пир ушел, а обрадованные факиры, называвшие себя ущельцами, остались
жить в Сиатанге.
     Слово "Сиатанг" в переводе на русский значит "Черная теснина".
     Именно это селение Сиатанг и  дало свое название реке и всей местности,
охватывающей  соседние   ущелья  Дуоб  и  Зархок,   с  протекающими  по  ним
одноименными реками.
     Такое  название  оправдано  отвесами темных скал, сдвинутых  кое-где  в
ущельях так тесно, что солнечные лучи не могут коснуться их дна.
     В  административном отношении  Сиатанг подчинялся советскому волостному
центру,  расположенному у  верховьев  Большой Реки  и называемому  ущельцами
попросту словом "Волость".
     Это  селение  находилось  в десяти  днях  пути  вдоль Большой  Реки. Но
представители слишком малочисленного  волостного советского аппарата до  сих
пор  не  бывали  здесь.  Ущелий,  подобных  Зархоку,  Дуобу   и  Сиатангу  -
труднодоступных и малоисследованных, вблизи Волости и всюду в Высоких  Горах
было много десятков.
     Черные  и серые  скалы зимою  заносятся снегом.  Он  заметает  селения,
закрывает тропы,  отрезает  область от  всего света.  Каждой  весной повсюду
слышится грохот лавин и обвалов. В летние  месяцы воздух, накаленный камнями
ущелья, стоит недвижимо; он так горяч, что почти невозможно дышать; и только
осенью, когда от ледников тянут прохладные ветры, наступает пора благодатных
дней,  слишком недолгая,  чтобы  ущельцы могли насладиться  ею. Ветры  снова
становятся резкими и пронзительными, несут холод надвигающейся зимы, которую
ущельцы всегда встречают с покорным страхом.


2

     В  один из теплых дней ранней осени  около  ханской крепости  собралась
толпа мужчин. В сущности, крепости, когда-то величественной и грозной, давно
уже не было. От  нее, разрушенной временем, остались только четыре каменные,
обмазанные  глиною  стены  да две  высокие, рассеченные  змеистыми трещинами
черные башни.  Одна из  башен высится над самой рекой и, наполовину подмытая
грозит  обрушиться вместе с остатком стены.  Вторая башня,  воздвигнутая  на
конце  стены, пересекающей стесненное здесь ущелье, прижимается к скалистому
подножью склона и держится еще довольно прочно.
     Между башней и отвесной скалой остается узкая щель, от которой  зависит
все существование селения  Сиатанг:  сквозь нее  тянутся полусгнившие желоба
единственного канала, питающего  водою селение.  Толстые бревна  для желобов
были когда-то с огромным трудом доставлены  через Яхбар из далеких провинций
соседнего государства, потому что в Сиатанге крупных деревьев не было.
     Начало,  или,  как говорят  здесь, "голова"  канала, находится выше, за
крепостью.
     Конечно, гораздо проще  было бы провести канал не по отвесной  скале, а
ниже ее  -  через  крепость.  Но  хан, строивший крепость,  думал  только  о
собственном благе. От  головы канала он проложил в  крепость широкий отвод и
брал себе столько воды, сколько  нужно  было ему для орошения большого сада,
для мельницы и бассейна  во дворе крепости. Лишь остатки воды устремлялись в
канал, к селению. Перекрывая канал, хан мог убавлять или вовсе останавливать
воду. Он брал за нее  налог -  сороковую долю  урожая злаков и фруктов. Щель
между  башней  и  склоном  оставалась  единственным  проходом для  путников,
бредущих из селения Сиатанг  к Верхнему Пастбищу. Каждый прохожий обязан был
отдать хану от двух до  пяти тюбетеек зерна... А водяная  мельница на  дворе
крепости была единственной мельницей, какой могли пользоваться ущельцы, и за
право размола зерна хан получал десятую долю.
     Ханские времена кончились. Горный обвал несколько лет назад завалил дом
хана, и бассейн, и половину сада, и третью башню; бесформенная  груда острых
камней  навеки скрыла их от человеческих  глаз. Другая  половина сада  давно
зачахла. Во дворе крепости осталась  только старая  мельница да подальше, за
ней,  пустующий  загон  для  скота. Среди  камней  кое-где  сохранились  еще
глубокие узкогорлые  зерновые ямы,  но  все  они  были пусты или  наполовину
завалены щебнем.
     Ущельцы упорным  трудом восстановили только  желоба  своего  канала,  а
часть  воды отвели к уцелевшей мельнице,  за  пользование которой теперь уже
никто не платит налогов.
     Единственный  обитатель  крепости,  внук  последнего  хана  и последний
представитель  владетельной  касты  шан ,  бывший старейшина  рода,  старый,
обнищавший  Бобо-Калон доживал  свои  дни в  сводчатом, похожем  на каменную
могилу,  помещении  верхней  башни.  Волей  или  неволей  "Большой  старец",
Бобо-Калон, превратился в сторожа, и все знают, что по  собственному  почину
он содержит башню в порядке. Однако он никогда не разговаривает  с факирами.
Все, что ему полагается  делать, он делает в то  время, когда вокруг  нет ни
одной живой души;  при людях же  он  предается безделью, как бы подчеркивая,
что  представителям его касты зазорно заниматься каким бы то ни было трудом.
Для постороннего глаза  все  происходит так,  будто за  порядком на мельнице
наблюдают незримые духи, а подачки  некоторых  ущельцев Бобо-Калону остаются
данью почета последнему потомку ханского рода.
     Залатанные  кошмами, скрепленные  берестой  и  глиной,  ветхие  висячие
желоба с каждым годом теряют все больше воды. Просачиваясь сквозь щели, вода
падает  частыми  каплями на всем протяжении  желобов, да и сами  они слишком
узки,  чтобы  насытить  водой  жадную  каменистую  почву  крошечных  посевов
ущельцев. Быть может, ущельцы  и не скоро еще  взялись бы за  переустройство
канала, но  они  уже привыкли по доброй воле подчиняться  человеку,  который
сегодня привел их сюда.
     Человек  этот  еще  с  весны  часто  бывал здесь,  во  дворе  крепости,
вглядывался  в  камни  завала,   измерял,  рассчитывал  и,  наконец,  заявил
ущельцам, что  канал,  пониже  старого,  провести  и можно и необходимо. Для
этого надо  только  убрать  ту  скалу,  на которой высится старая башня... И
когда ущельцы ответили, что башни не жалко, но нет такой силы, которая могла
бы убрать  скалу,  он  сказал им, что сила такая есть... Много было споров в
селении Сиатанг, но все они кончились, когда человек этот, собрав беднейших,
безземельных факиров, пообещал оросить для них тот пустырь, что простирается
ниже селения, занимая немалую часть долины.
     Вместе с  ущельцами он взялся за дело,  и работа  на завале велась  уже
несколько недель.
     Наконец ранней осенью наступил решающий день. В рваных халатах, надетых
на  голое тело, босые  или в дырявой обуви из сыромятной  кожи диких козлов,
факиры  с рассвета  таскали  в  крепость колючий кустарник, собранный ими по
склонам окрестных гор.
     И  вот  уже  полдень, а  ущельцы  все  носят  и носят сухую  колючку  к
основанию башни.  А  тот,  кто руководит ими  и  кого  они  зовут  Шо-Пиром,
показывает им,  что  надо делать.  Рослый,  широкий в  плечах, не похожий на
жителей  здешних  гор,  он  и  одет  иначе.  В  высоких  яловичных  сапогах,
залатанных  кусочками  сыромятины,  он  носит  защитного  цвета   выгоревшую
гимнастерку и  синие  потертые  галифе с  нашитыми из  козьей  шкуры  леями.
Пятиконечная звезда  на  его  побуревшей фуражке потеряла  почти  всю эмаль.
Аккуратно  подпоясанный  широким   кожаным  поясом,   стройный,   ловкий   в
неторопливых движениях, он даже в своей старой полувоенной одежде производит
впечатление хорошо и чисто одетого человека. Загорелое, обветренное лицо его
с чуть вздернутым носом уверенно и спокойно.
     Когда несколько лет назад пришел он в это селение, чтоб остаться здесь,
Бобо-Калон  после первого разговора с  ним прозвал его в насмешку Шо-Пиром -
"правителем  пиров".  Это  прозвище,  возникшее из  очень  смешного,  но  не
понятного  сиатангцам созвучия, осталось  за ним, и никто в селении не  знал
его настоящего имени. А Бобо-Калон, после прихода Шо-Пира быстро  утративший
остатки своего  влияния на факиров, очень скоро убедился в  том, что ущельцы
произносят слово  Шо-Пир с  уважением. Кто мог думать, что  этот чужеземец в
самое короткое время приобретет такой непререкаемый авторитет?
     Сухощавые, тонконогие, согнувшиеся под  вязками  колючего тала, ущельцы
торопливо прыгают с камня на  камень, а Шо-Пир на чистом сиатангском наречии
указывает  им, куда именно следует сложить ношу.  Потом  ущельцы  подходят к
Шо-Пиру и, глядя снизу вверх, спрашивают, что делать дальше. Он посматривает
на них своими  светло-голубыми  глазами, и в прямодушном,  чуть  насмешливом
взгляде подошедший  угадывает,  что  тайная мысль его  о  давно  заслуженном
отдыхе  прочитана  и  что,  собственно,  спрашивать Шо-Пира  не о  чем: надо
работать  еще!..  Некоторых, явно ленивых,  Шо-Пир поддразнивает  достаточно
ядовито, чтобы окружающие тотчас подняли ленивца на смех.
     -  Шо-Пир!  -  слышится  отовсюду.  - Куда класть  вот  это?..  Шо-Пир,
довольно сюда?.. Шо-Пир, хватит колючки, давай зажигать костер!..
     Но  человек  в гимнастерке и галифе только посмеивается, не соглашаясь,
хотя огромная сухая груда уже закрывает башню на треть ее высоты.
     А  обитатель  башни,  старый  белобородый  Бобо-Калон, безучастно сидит
поодаль на камне, глядя то  вниз, вдоль  реки, то  на своего сокола, который
хохлится перед ним  на железном,  воткнутом в землю жезле, украшенном мелкой
бирюзой.  Ручной  старый  сокол, заменивший  Бобо-Калону  родных  и  друзей,
охватывает  растрескавшимися когтями рукоятку  жезла, поднимает то  одну, то
другую  лапу,  легонько  поскрипывая  когтем   о  металл,  глядит  круглыми,
равнодушными  глазами на  своего властелина, важно вертит головой и время от
времени, лениво приподнимая крыло, сует  в пожелтевшие перья  клюв и подолгу
щелкает им.  Иной раз,  видимо сочувствуя соколу и  желая ему помочь, старый
Бобо-Калон,  сосредоточенно  сдвинув  морщины  на  своем  полном  величия  и
старческой красоты  лице,  трогает перья  птицы изогнутым,  порыжелым ногтем
мизинцы. Этим непомерно длинным - ничуть не короче соколиного клюва - ногтем
Бобо-Калон щекочет бок замирающей от удовольствия дряхлой птицы, и она снова
с холодной важностью, медленно моргая, глядит старику в глаза...
     Ничем  не показывает Бобо-Калон  своего отношения  к  тому, что  должно
произойти с его древним жилищем. Когда несколько дней назад Шо-Пир вежливо и
строго сказал  ему, что народ решил, разрушив  старую  башню  и убрав скалу,
провести  через   крепость  новый  канал,  старик,  на  одну  только  минуту
задумавшись, с достоинством ответил Шо-Пиру:
     - Все по-новому  теперь  идет... Народу нужно, народ решает... В нижней
башне  жить  хуже,  река подмывает ее, но я  перейду. Моя жизнь, наверно, не
будет долговечнее жизни камня!
     Кроме  работающих, собрались сюда  и другие ущельцы.  Это те,  кому нет
дела до затеи Шо-Пира, - владельцы  ближайших  к старому каналу участков, не
заинтересованные  в  воде; это  те, кто,  не высказывая  вслух своих мыслей,
сочувствует   Бобо-Калону,   считает   его   незаслуженно  униженным.  Среди
почитающих  установленные   от  века  порядки,  среди  хранителей   веры   и
благочестия Бобо-Калон считается первым - самым знатным и самым мудрым;  они
называют Бобо-Калона хранителем мудрости и  толкователем  Установленного. Не
все они пришли сюда в этот день: многие  не  хотят, став свидетелями  нового
унижения внука хана, оскорбить его гордость.  Но другие, не преодолев своего
любопытства, расположились на окружающих башню скалах и терпеливо дожидаются
невиданного зрелища, какое готовит Шо-Пир. Как вороны  на скалах, они хранят
выжидательное молчание.
     Солнце  палит нещадно,  накаленные камни источают жар. Ущельцы работают
вокруг башни, обливаясь потом,  и с завистью, а порой со злобой  поглядывают
на  недоброжелательных  зрителей... Разве  приятно  работать  под  десятками
бесстрастно осуждающих взглядов? Но ведь вся эта работа - вызов приверженцам
Установленного, новое утверждение правоты Шо-Пира, и, значит, надо работать,
не покладая рук.
     День идет, колючка уже наполовину прикрыла башню.  Только кромка стены,
подпирающей башню со стороны  крепости, еще свободна,  - ущельцы  всходят по
ней чередой и бросают отсюда все новые и новые вязки.
     Шо-Пир  смотрит на  башню  и  кричит  одному  из ущельцев,  только  что
сбросившему свою ношу:
     - Бахтиор! Довольно теперь! Вели всем уйти зажигать будем!
     Тот, к кому относятся эти слова, - молодой, черноглазый, сухощавый, как
все сиатангцы, ущелец, - останавливается на кромке стены и кричит:
     -  Уходите  все  вниз!  Карашир,  уходи!  Худодод,  уходи!  Исоф,  вниз
спускайся! - И, взглянув  краем глаза  на тех  зрителей, что расположились у
самой башни, неожиданно  вставляет в  свою сиатангскую речь неловкую русскую
фразу: - Шо-Пир! Вот этот, много дурак, пускай горячо им будет!
     Бахтиор  живет вместе с Шо-Пиром  и научился у него кое-как объясняться
по-русски. Кроме него, никто из ущельцев русского языка не понимает.
     - Не надо быков дразнить! - отвечает Шо-Пир. - Пусть тоже уходят, скажи
им... Да слезай  сам скорее! - И переходит на сиатангскую речь: - Все  вниз!
Отдыхать будем пока. Карашир, готовь свою трубку.
     Бахтиор  решительным взмахом  руки  велит  любопытным убраться  и бегом
спускается  к собравшимся вокруг Шо-Пира. Приверженцы  Установленного лениво
покидают облюбованные места.
     Шо-Пир подходит  к груде колючек,  чиркает спичкой. Бобо-Калон, положив
ладонь на  спину сокола,  напряженно  глядит на  возникающий  огонек.  Огонь
быстро  распространяется, черный  дым  всклокоченным  облаком взвивается над
юркими  языками  бледного  пламени. Ущельцы  безмолвно  глядят на него.  Дым
поднимается  все  выше,  пламя начитает  посвистывать, жар  заставляет людей
податься назад. Шо-Пир, подбоченясь, молча любуется силой огня.
     Вся древняя  башня охвачена пламенем, дым  уже застлал  все  ущелье, он
поднимается по скалам  темными волнами. Зрители, жмурясь  и закрывая  руками
глаза, разбегаются, прыгая с уступа на уступ, собираются у желобов канала.
     Огромный  костер клокочет, бьется, шумит, скрыв  от наблюдателей башню.
Только мгновеньями она показывает свои черные камни.
     Испуганный  сокол  пытается взлететь. Но  Бобо-Калон сжимает его крылья
ладонью, и он остается сидеть на жезле, опустив  веки на слезящиеся выпуклые
глаза.  А Бобо-Калон смотрит  на пламя так, словно вглядывается в ему одному
знакомый, понятный мир, - темные, немигающие глаза старика спокойны.
     - Довольно, друзья! -  говорит, наконец, Шо-Пир.  - Насмотрелись. Пусть
горит, отдохнем пока. Карашир, где же трубка твоя?
     Коренастый,  бледный, невероятно грязный факир, оторвавшись от зрелища,
опускается на  колени,  быстро  выковыривает  в  земле  ямку, насыпает в нее
грубый  самодельный табак,  Шо-Пир и работающие с ним ущельцы  рассаживаются
вокруг ямы. Карашир сует в  табак длинную соломинку и, подобрав  отскочивший
от костра уголек, кладет его на табак. Затем, заложив ямку плоским камешком,
наклоняется  и, взяв  конец  соломинки в рот, энергично  сосет его. Табачный
дымок струится  из-под  земли, и ущельцы,  ложась на землю ничком,  один  за
другим прикладываются  к  соломинке.  Только  Шо-Пир,  вынув  из  нагрудного
кармана гимнастерки свою старую люльку, раскуривает в ней такой же табак.
     "Счастье... - размышляет Бобо-Калон, глядя на огромное трескучее пламя.
- Что они понимают в счастье? Разве камень идет свое счастье? Разве ищет его
вода? Все  предопределено покровителем, в камне и в  человеке, в  ветре  и в
облаке  разлита его душа. А им, людям,  кажется, что они созданы иначе,  чем
все в мире. Что они не  подобны лягушке, наслаждающейся  в недвижной воде, и
змее,  греющейся на горячем  камне,  и густому  облаку, и дереву, у которого
есть свой ум  в  зеленых ветвях.  И в глупом  беспокойстве люди тщатся  жить
иначе.  Зачем хотят  они все изменять  по своему желанию, все  переделывать?
Разве человек может сам искать свое счастье?.."
     Сухими пальцами  старик гладит жесткие  перья сокола, и тот, пригибаясь
на лапах, всем своим существом принимает нежданную ласку.
     В  третий раз  дождавшись своей  очереди  и отвалившись  от  соломинки,
Карашир  удовлетворенно вздыхает, глядит  на объятую жарким пламенем башню и
переводит  взгляд  на   группу  любопытствующих  ущельцев.  Теперь  все  они
собрались на  выступе  скалы,  там,  где вода канала, вылетев  из последнего
желоба, журчащим каскадом падает в сложенную из каменных плит канаву, идущую
к селению. Они тоже  собрались в  кружок  и,  видимо, рассудив,  что никакие
необычайные  события  не  должны  отвлекать  их  от  насущных  потребностей,
разложили на плоском камне ломти ячменных лепешек, яблоки, тутовую халву.
     Глаза Карашира, устремленные на еду. Печально блестят.
     В лохмотьях своего овчинного халата, сшитого из  пестрых,  но одинаково
ветхих кусков,  шерстью  то  наружу, то внутрь,  жилистый, тощий,  он сидит,
поджав под себя худые ноги, на которых болтаются остатки  непомерно больших,
с бахромчатыми раструбами  голенищ;  они прикручены  к  щиколоткам обрывками
шерстяной  тесьмы. Накинутая на  плечи овчинная  ветошь  никак не прикрывает
наготы  Карашира;  его ребра, обтянутые  сухою  коричневой кожей, его впалый
живот, его тонкие волосатые руки с налипшей на локтях грязью поблескивают на
солнце и придают  всему облику