ила,  решительно устремилась  дальше, разлилась во всю
ширину  канала, понеслась к  крепости.  Толпа ущельцев  молча  наблюдала  ее
стремительный бег. Карашир вдруг  сорвался с  места и с криком: "Ио, Али!" -
побежал  вдоль  канала.  И  все,  кто  стоял  и  смотрел   на  воду,  словно
подстегнутые этим криком, с веселыми возгласами ринулись вслед за Караширом.
     Крича: "Вода! Вода! Вода! Вода!" - Карашир как безумный пробежал  через
крепость, спрыгнул на  тропу, ведущую к селению, и помчался по ней, стараясь
перегнать воду. Ущельцы, крича во весь голос, бежали за ним...
     Охваченный  общим  порывом  Бахтиор, зажав  под локоть двуструнку, тоже
было устремился за ними, но оглянулся и увидел,  что оставшийся один Шо-Пир,
улыбаясь, неторопливо идет вдоль канала; Бахтиор сразу остановился, будто  и
не думал бежать, со смехом указал Шо-Пиру на толпу:
     - Смотри, Шо-Пир! Как козлы прыгают!
     - Даже  те,  кто до  сих пор только рты с насмешкой разевали! - ответил
Шо-Пир. Его голубые  глаза  заискрились, а сквозь  здоровый загар  проступил
легкий румянец. - Идем со мной. Большое дело сделано, Бахтиор!
     Достигнув селения, вода коричневой  змеей  пересекла его.  Прыгая через
ограды, сокращая путь сквозь сады, рассыпаясь по переулочкам, ущельцы бежали
к раскинутому за селением пустырю. Женщины выбирались на плоские крыши, били
в  бубны и перекрикивались, а  платья их трепетали на сильном  ветру.  Дети,
прыгая,  суетясь,  перебегали путь  взрослым, швыряя  в  воду мелкие  камни,
оглашали весь Сиатанг веселым визгом.
     Вода понеслась мимо лавки купца. Мирзо-Хур и Кендыри,  стоя под навесом
цирюльни,  молчаливо  глядели на  мелькающих мимо них  сиатангцев. Сразу  за
лавкой вода  веером  разбежалась  по  узким  канавкам,  обрамлявшим  участки
каменистого  пустыря.  Устав  от  бега,  старики,  отставая  от  молодежи  и
набираясь степенности, шли  теперь,  тяжело дыша, уже стыдясь охватившего их
порыва.
     Позади всех, вместе  с Бахтиором,  медленно шел  молчаливый  Шо-Пир. Он
приблизился к пустырю, когда вода растеклась  по  всем канавкам,  а ущельцы,
уже успокоенные,  бродя  по  каменной  россыпи,  снова  спорили: кому  какой
достанется  участок...  Выбрав  среди  камней пустыря большую и  возвышенную
гнейсовую плиту, Шо-Пир встал на нее.
     - Теперь пора! Бахтиор, открывай собрание!
     - Собрание! Собрание! - замахав руками, во весь голос завопил  Бахтиор.
- Здесь собрание будет. Зовите всех женщин, сами садитесь!
     Накануне Бахтиор обошел все дома в Сиатанге и велел  ущельцам прийти на
собрание вместе с женщинами. Никто из ущельцев вчера не возражал, но сейчас,
усаживаясь  рядом с  Шо-Пиром  за  гнейсовой плитой, как за большим  столом,
Бахтиор видел вокруг только мужчин. Впрочем, Бахтиор нисколько не  удивился.
Шо-Пир напрасно надеялся, что женщины придут, - вот ни  одной  не видно: те,
что  гремели  в бубны, стоя на  крышах, снова  попрятались по  домам;  разве
пустит на собрание жену хоть один муж!
     Но под грядою скал показалась одинокая женская фигура. Шо-Пир и Бахтиор
вгляделись: это шла, приближаясь к ним, Рыбья Кость.
     -  Смотри! Жена моя!  -  подскочил  к Шо-Пиру возбужденный и  радостный
Карашир. - Я сказал ей: побью, если на собрание не придет!
     Шо-Пир отлично знал, что  Карашир и букашки зря  не обидит и что именно
Рыбья Кость всегда бьет своего мужа.
     - Вижу,  боится тебя жена!  Уж  я тебя  прошу,  пожалуйста,  не  бей ты
сегодня ее.
     -  Пришла!  Пожалуй,  не  буду,  -  важно  ответил  Карашир  и,  вполне
удовлетворенный разговором, отошел в сторонку.
     По тропе к пустырю приближались четыре женские фигуры. Все со вниманием
воззрились на них, глядя, кто это может быть. Но, когда женщины приблизились
и   все  узнали  в   них   верных  Установленному  старух,  никто  не   стал
интересоваться  ими, и  они уселись на камни поодаль  от мужчин. Рыбья Кость
подошла к Караширу и усадила его рядом с собою.
     Неожиданно  для всех на пустыре показался Бобо-Калон.  Он шел, важный и
гордый,  как патриарх, не глядя  на окружающих, не  отвечая  на приглушенные
приветствия своих приверженцев. Он шел, опираясь на палку, не перепрыгивая с
камня  на камень,  а выбирая плавный  путь  между  ними;  серебряная  пряжка
блистала  на  солнце, показываясь на  туго  стянутых  шароварах  Бобо-Калона
всякий раз, когда ветер надувал полу его белого, с длинными рукавами халата.
Дряхлый сокол покачивался  и чуть  приподымал крылья, сохраняя равновесие на
плече своего  хозяина... Бобо-Калон сел на камень позади всех, положив палку
у ног,  и опустил  глаза, явно  не желая замечать окружающего. Сокол  на его
плече задремал. Увидев Бобо-Калона, Мирзо-Хур и  Кендыри отделились от стены
лавки  и тоже направились к пустырю. Обойдя всех ущельцев и словно не выбрав
подходящего места, они повернули обратно. На их пути сидели Карашир и  Рыбья
Кость.  Проходя   мимо  них,  купец  как  бы  невзначай  наклонился  и  тихо
пробормотал Рыбьей Кости:
     - За Ниссо стоять будешь - все долги потребую!
     - Что он сказал  тебе?  - быстро  спросил  жену  Карашир, едва  купец и
Кендыри прошли мимо.
     - Сказал:  муж  у  тебя дурак!  - огрызнулась Рыбья  Кость,  и  Карашир
недовольно зашмыгал носом.
     Купец  и   Кендыри  подсели  к  Бобо-Калону,  что-то  сказали  ему.  Но
Бобо-Калон, насупившись, не поднял опущенных глаз.
     -  Не пришла нана, - беспокойно  шепнул  Бахтиор Шо-Пиру, -  без женщин
собрание... Как разговаривать будем?
     Шо-Пир  тревожился не меньше Бахтиора, предвидя, что разговора о  Ниссо
не миновать,  -  неспроста  сюда  явился  Бобо-Калон,  неспроста  приплелись
закоснелые в древних  обычаях старухи, неспроста Мирзо-Хур и Кендыри подсели
к Бобо-Калону...  Ну пусть!  Как бы там ни было, от  их злобы Шо-Пир девочку
убережет,  а  собрание  поможет  ему   уяснить  многое  во  взаимоотношениях
ущельцев!.. Во всяком  случае, следовало  отвести разговор о  Ниссо на самый
конец  собрания: может быть,  все  же  часть приверженцев Установленного  до
конца не досидит?
     Видя,  что  на  пустыре  собрались  почти все  сиатангцы,  что,  удобно
расположившись на  камнях,  они уже  ждут с нетерпением, Шо-Пир тихо  сказал
Бахтиору:
     - Ну что ж, начинай!
     Бахтиор  поманил  к  себе  Худодода и  двух  молодых  ущельцев,  членов
сельсовета. И когда  все  они  подсели к  гнейсовой плите  заменяющей  стол,
Бахтиор наклонился  и вытянул из-за камня свернутый красный флаг, спрятанный
здесь  накануне, -  второй  флаг,  выкрашенный Ниссо. Туго  запахнув  халат,
Бахтиор  оперся рукою о плиту. Кромка камня пришлась ему чуть выше колен, он
легко  вспрыгнул  на  каменный  стол,  выпрямился  во  весь рост  и,  широко
размахнувшись древком,  распахнул красный  флаг,  сразу  подхваченный  шумно
затрепетавшим в нем ветром.
     -  Ио! - крикнул из толпы восхищенный  Карашир  и сразу умолк: Бахтиор,
требуя тишины, взмахнул левой рукой и быстро, решительно заговорил...
     Шо-Пир  улыбнулся и, взяв  из руки Бахтиора древко флага, вставил его в
расщелину камня.


4

     Сорок три  женщины - почти половина жительниц Сиатанга - проводили лето
на  Верхнем Пастбище. Жили  они в складнях из остроугольных камней, затыкали
сухой  травой  щели, спали, прижимаясь к теплым бокам овец, вместе с  овцами
дрожали по ночам от леденящего ветра,  вместе просыпались еще до рассвета. С
рассветом выгоняли  овец и коров на  пастбище -  узкая  высокогорная  долина
наполнялась  блеяньем  и мычаньем стада, лениво разбредающегося по  склонам,
заросшим  альпийскими   травами.  Даже   в  середине  лета  трава  по  ночам
покрывалась инеем, а  иногда и снегом; женщины, выгоняя скот, шли босиком, и
ни одной  из них не приходило в  голову, что  где-либо может  быть жизнь без
вечной стужи, ледяных  ветров и  лишений.  Рассвет  заливал  розовыми тонами
облака,  стоявшие   в  долине  густым  туманом.   Громады  облаков  неспешно
поднимались,  как  ленивые  многолапые  чудища, гонимые  ветром  на  голубое
небесное пастбище;  скалистые склоны  по бокам долины  оказывались черными и
блестели от  мириад росинок,  игравших  в  косых  лучах солнца;  заиндевелая
шерсть  овец  становилась мокрой, стада окутывались легким клубящимся паром:
солнечное тепло медленно вступало в долину.  Жены Пастбищ вместе с животными
радовались теплу, их тела переставали дрожать, вновь наливались жизнью...
     Начинался обычный день. На  зубах животных похрустывала трава,  женщины
заводили тихие песни, рассказывали одна другой сны, вспоминали своих детей и
мужей, забыв  о вечно повторяющихся  страхах ночи. И вот  уже где-нибудь под
скалой  занимался  огонек костра, в  воздухе пахло кизяковым  дымком, дымок,
курчавясь, стлался по долине,  на углях сипели  чугунные и глиняные кувшины,
кипела  вода,  подбеленная  молоком...  Женщины  собирались  вокруг костров,
ломали твердые шарики кислого козьего  сыра,  насыщались и снова расходились
по  долине следить, чтобы какая-нибудь овца  не  застряла  в расщелине между
камней, не  утонула  в  ямах, заполненных  стеклянно-чистой водой  журчащего
посреди длины ручья, не забежала бы слишком высоко на обрывистый склон...
     Вечерами  женщины  возвращались  в  задымленные каменные берлоги, доили
коз, овец и коров, бережно несли широкие долбленые чаши, мешали  деревянными
ложками молоко,  сбивали  сметану и  масло,  наполняли  простоквашей  кислые
бурдюки,  висевшие   по  стенам  на  больших  деревянных  гвоздях;  а  затем
вечеровали  у костров, беседуя  о мужчинах, которым  вход сюда  запрещен,  о
любимых животных, о туманах, которые с  темнотой вновь подбирались к долине,
о солнце, которое с каждым днем ходит все  ниже над  ледяными зубцами гор, о
дэвах - добрых и злых, маленьких и больших, смешных и страшных...
     Новая ночь заставала женщин лежащими  среди сбившихся  в  кучу  овец, -
женщины  засыпали  не  сразу,  перед сном  им бывало страшно,  они думали  о
таинственных духах,  летающих  между высокими звездами, иногда  затмевая их.
Они  боялись снежных  барсов, иной раз  подкрадывающихся к  оградам летовок,
мяукающих, как огромные хищные кошки...  Заснув, наконец, женщины ворочались
до утра, вцепляясь ногтями в теплую  овечью шерсть, то одна, то другая охала
и стонала, бессильно борясь со страшными снами...
     Над ними завывал ветер, потрескивали висячие ледники, бродила бездомная
холодная  луна,  стремясь  пробиться  сквозь  темные  облака,  напитывая  их
зеленоватым светом.
     Сюда, в эту спрятанную среди горных вершин долину, три дня назад пришла
из  Сиатанга Гюльриз.  Прежде всего она  обошла все  стадо,  разыскала  свою
корову и двух овец, пощупала овечьи бока, потрогала вымя коровы, прошептала:
"Благодаренье  покровителю,  не болеют!"  -  и  только  тогда  направилась к
летовке,  чтобы  отдохнуть после  трудного  подъема и  -  еще до  темноты  -
поспать. Вечером, когда все  сорок три  женщины собрались в летовке, Гюльриз
рассказала о том, что делается внизу, кто и сколько собрал  зерна, кто болен
и кто здоров, о взрыве башни, о новом канале и новых участках, обо всем, что
интересовало каждую проводившую  здесь  лето женщину.  Не все  относились  к
Гюльриз  одинаково, не все разговаривали с нею как  с равной. Здесь были две
или  три жены  обедневших сеидов, здесь  была  родственница ушедшего в Яхбар
халифа,  здесь  была  племянница судьи Науруз-бека. Остальные были  женами и
дочерьми факиров,  но  некоторые из  них не любили Гюльриз за то, что ее сын
Бахтиор  не признавал  Установленного...  Но все-таки все эти  женщины  жили
здесь  одинаковой  жизнью и помогали одна другой,  все тосковали  и  мерзли,
вместе пасли стада, вместе боялись дэвов, вместе спали, ели и пили... Каждая
из  них  уважала старость - а  Гюльриз была здесь самой старой, -  и  потому
слова ее были выслушаны внимательно.
     В первый вечер Гюльриз ничего не сказала о появлении  в Сиатанге Ниссо.
Но на следующее утро, удалившись  на пастбище с женами тех ущельцев, которые
в жизни своей  и в делах своих шли за сыном  ее, Бахтиором, Гюльриз поведала
спутницам  и  эту последнюю  новость. И  сказала,  что  до  сих  пор  всегда
тосковала без дочери, а  вот  теперь есть  дочь у нее, живет  в ее доме... И
описала так подробно  прошлую жизнь, горести, печали и беды Ниссо, что  всем
стало жалко ее,  -  старуха  Гюльриз хорошо  знала, как и чем можно  вызвать
жалость у женщин Сиатанга!
     И в тот же день  весть о Ниссо обошла всю  летовку, и  каждая из сорока
трех женщин слушала о Ниссо по-своему.
     Гюльриз  своих затаенных надежд  не  выдала: зачем женщинам  знать, что
Ниссо,  может быть,  станет  женой Бахтиора?  Гюльриз  понимала,  что  такое
зависть  и недоброжелательство, и  разве не самым лучшим мужчиною в Сиатанге
был  ее  Бахтиор?  Но  кто  может  позавидовать  или пожелать  зла  старухе,
захотевшей иметь взрослую дочь - помощницу в хозяйстве, усладу для стареющих
глаз?  А потом  стала напоминать своим собеседницам жизнь каждой из них - о,
старая Гюльриз знала их  жизнь, как  свою,  - половина этих женщин родилась,
когда Гюльриз уже была замужем! И, заводя задушевные беседы то с одной, то с
другой, говорила:
     - Ты,  Зуайда, родившаяся  в  год  Скорпиона...  Когда  ты прожила один
только круг  и  снова  вошла в  год Скорпиона - стоила полмешка риса, одного
барана  и маленького козленка.  Я помню, как купивший  тебя  твой муж Нигмат
схватил тебя за волосы, когда ты плюнула ему в глаза, и тащил тебя по камням
через все селение домой, как после  этого ты две зимы и  два лета плакала! А
потом Нигмат чинил старый  канал над крепостью и упал вместе с камнями вниз,
и голова его раскололась на две половины, - ты помнишь? В тот день ты совсем
не  плакала, ты улыбалась после похорон, когда твой брат Худодод взял тебя в
дом  и  сказал, что  уже не продаст тебя  замуж.  Я знаю,  мечтала ты  иметь
хорошего  мужа и здоровых детей,  а живешь одна,  - пройдет твоя  жизнь, как
проходит  молодость... Пусть добра тебе хочет Худодод, но  есть ли  в  твоем
сердце радость? Скажи, где мечтанья твои?
     Широкоглазая,  с веснушчатым  темным  лицом,  со  спутанными, пахнущими
кислым молоком волосами, Зуайда отвечала:
     - Зачем вспоминаешь? Разве не все живем одинаково?
     - Что делать старухе, как не вспоминать старое?! -  произносила Гюльриз
и, умолкнув, охая и вздыхая, упираясь морщинистыми руками в колени, вставала
с зеленой травы, шла поперек долины и подсаживалась к другой женщине.
     - Саух-Богор! По годам ты действительно "Травка Весны", но смотрю  я на
твое лицо  - от глаз твоих к  вискам уже разбежались морщинки... Не закрывай
рукою  лицо,  чт   тебе  меня,  старой,  стыдиться?  Брат  Исофа,  твой  муж
Иор-Мастон,  хорошим был человеком,  ты любила его, и  он  тоже  тебя любил,
зачем только ушел  он за  пределы Высоких Гор? Ты  не веришь, что он  жив? Я
думаю, может быть, он жив, только он  никогда  не  вернется! Если  бы он  не
ушел,  разве  взял  бы тебя в жены  Исоф как  наследство  от брата? Знаю  я,
стонешь днем ты от  рук  Исофа и во сне, по ночам, стонешь, будто тебя душат
дэвы. И что хорошего получилось от  того, что дом любимого тобой Иор-Мастона
стал проклятым  домом?  Разве  хорошо, что живешь ты с Исофом? Разве радость
тебе твои дети?
     -  Для  чего  вспоминаешь  плохое,  Гюльриз?  -  чуть  слышно  отвечала
Саух-Богор и,  срывая травинку за  травинкой, покусывала их мелкими, белыми,
как у сурка, зубами. - Боюсь я Исофа, но нехорошо тебе говорить об этом!
     - Нехорошо? Ты права! - сурово произнесла Гюльриз. - Пусть я о радостях
твоих поговорю, назови мне какую-нибудь радость, о ней пойдет разговор!
     Саух-Богор долго думала, напрасно стараясь отыскать в своей памяти хоть
маленькую радость.
     - Неужели у тебя  никакой радости для хорошей  беседы  нет?  - подождав
достаточно и всматриваясь  в лицо собеседницы острыми немигающими глазами, с
жестокостью спрашивала Гюльриз.
     Саух-Богор  молча  вздыхала,  а  Гюльриз,  покачав  головой  и  ласково
дотронувшись  тремя  пальцами до худого плеча женщины, поднималась и уходила
по сочной траве долины.
     Так  два дня ходила она по этой долине, высматривая, где сидят одинокие
женщины, приближалась к ним, как старая хищная птица, клюя их в самое сердце
беспощадными словами  и затем оставляя наедине  с  их думами.  Умная Гюльриз
знала, что делает,  знала также,  что  ни одна  из женщин не поделится этими
словами со своими подругами, и  с жестоким удовлетворением  замечала, что на
третий день ее пребывания здесь  Жены Пастбищ перестали петь  песни - ходили
понурые, словно  отравленные. И  когда у  самой Гюльриз  сердце ныло,  будто
придавленное невидимым камнем, она радовалась горькою радостью, думая о сыне
своем  Бахтиоре  и о том, что,  если  бы  не  Ниссо,  всю  жизнь  жил  бы он
одиноким... С ненавистью думала она о тех, кто хочет отдать Ниссо Азиз-хону,
и говорила себе,  что у нее хватит материнских сил добиться, чтобы  этого не
случилось.
     А под вечер третьего дня Гюльриз рассказала всем  женщинам летовки, что
завтра в  Сиатанге  большое собрание, на  котором  мужчины будут  говорить о
Ниссо,  а  Шо-Пир будет  считать  руки  тех,  кто поднимет их, желая, чтоб у
старой Гюльриз не  отняли дочь  и не отдали ее Азиз-хону. "Пожалейте меня, -
сказала  Гюльриз,  - пойдемте  утром  со  мной,  поднимем  руки,  чтоб Ниссо
осталась мне дочерью". И Жены Пастбищ сначала не понимали, чего хочет от них
Гюльриз. Но Гюльриз сказала, что, считая по солнцу, подходит время им уйти с
летнего пастбища  и совсем необязательно  дожидаться  мужчин, которые явятся
сюда,  чтобы сопровождать своих жен и дочерей вниз, в селение... Новое время
пришло, и кто осудит  женщин,  если они явятся в селение сами и на несколько
дней раньше?  Ну, пусть будет крик, пусть  будут недовольны мужчины,  но что
они сделают,  если все женщины станут кричать  в один  голос? Когда от стада
бежит одна овца,  ее  бьют  палками, чтобы  она возвратилась к стаду;  когда
бежит все стадо, кто удержит его?
     Слова Гюльриз  выслушали  все сорок три женщины,  но вместо того, чтобы
помолчать и подумать, стали волноваться и голосить.
     Поднялся  большой  спор.  Племянница  судьи  Науруз-бека  вскочила   и,
расшвыривая ногами мелкие камни, прокричала, что  старуха  Гюльриз  одержима
дэвами, что речи безумной нечего слушать, что  лед  рухнет с гор на тех, кто
станет слушать  нечестивые слова нарушительницы! И многие женщины закричали,
что никуда  не  пойдут,  ибо  ради  чего  нарушать  Установленное?  А другие
сказали: уважают они  мать Бахтиора,  жалеют  ее,  но тоже никуда не пойдут,
потому что им страшно: ведь,  кроме мужчин, есть еще и покровитель; гнев его
одинаково поражает овцу и все стадо  и может даже обрушиться на селение и на
мужчин, не укротивших женщин, и на детей, и на сады, и на всю страну гор! Но
Зуайда,  Саух-Богор и  еще несколько женщин  молчали.  Гюльриз, казалось, не
замечала их. Она умолкла и, вцепившись пальцами  в свои волосы, углубилась в
неотвязные думы. Гюльриз в самом деле казалась безумной.
     Долго еще,  до  глубокой ночи, продолжались крики и споры в летовке. Но
Гюльриз уже  поняла:  дело ее проиграно. Жены Пастбищ не пойдут завтра вниз;
Ниссо не станет женой Бахтиора, а старость самой Гюльриз будет пуста и суха,
как старость всех сиатангских женщин...
     И ночью  Гюльриз  вышла  из летовки  и отправилась блуждать по мертвой,
окутанной черным  туманом  долине  и  хотела  уже одна возвращаться  вниз  и
подошла  к той,  единственной, уводящей  отсюда тропе.  Но, вступив на  нее,
подумала, что ночью в тумане можно с этой  тропы упасть и лучше уж подождать
до утра.
     Постояв над черной невидимой пропастью,  старая Гюльриз  заломила руки.
Ей показалось, что сейчас, так же как в  молодости, ее начнут  душить слезы.
Но слез не нашлось, только  сухое, прерывистое  дыхание вырвалось из  горла.
Старуха  бессильно  уронила  руки