с ним  Шо-Пир. Скоро  Александру стало известно,  что  советская
власть  в  Сиатанге только называется  советской  властью,  ибо она в  руках
двоюродного брата Бобо-Калона, самого богатого, фанатичного и знатного сеида
-  старого  Сафар-Али-Иззет-бека.  Когда  в  Волости  установилась советская
власть,  этот  старик, выполняя тайное  решение  сиатангской знати, запретил
факирам ходить по тропе, сообщавшей Сиатанг с Волостью: "Кто ступит на тропу
неверных,  погибнет для жизни в раю, прокляты будут и он, и дом его, и жена,
и дети, и весь род его!" Но на случай прихода из Волости  кого-либо от новой
власти Сафар-Али-Иззет-бек  себя  самого  именовал  "председателем  ревкома,
сельсовета  и  большевиков". Сеиды  и  миры, изредка посещавшие  Волость, не
забывали, зайдя  в  волисполком, произнести  славословие  "избраннику своего
народа, делающему жизнь бедных людей Сиатанга благословенной".
     Волость в  ту  пору еще не могла направлять своих людей в глухие, почти
не  исследованные ущелья Высоких Гор, -  пришельцам  из Сиатанга  верили  на
слово и удовлетворялись сведениями о том, что там, как и везде, установилась
советская  власть  и  что  никто   на  нее  не  посягает.  По  существу  же,
Сафар-Али-Иззет-бек  - ставленник  сеидов  и  миров -  ничем не отличался от
хана,  ибо весь Сиатанг задыхался под его властью, не смея и думать  о каких
бы то ни  было  переменах.  И если все же до сиатангских факиров и  доходили
слухи  о  том, что в Волости  существует иная - подлинная  советская власть,
которую держат в своих руках не миры и не сеиды, а сами факиры, то кто здесь
в те годы осмелился бы вслух заговорить об этом?!
     Тем  смелее  было выступление  Бахтиора, заявившего всем,  что русского
человека он приютит у себя.
     Александр  узнал  от  Бахтиора, как  тяжко живется  здешним  людям  под
самозванной властью  Сафар-Али-Иззет-бека.  И сразу  же почувствовал, что не
напрасно, - только от Волости, все в глубь да в глубь диких ущелий, - шел он
добрый десяток дней, ночуя  в  разных  селениях, приглядываясь к людям,  ища
среди  них  человека,  который  бы приглянулся  сразу, вот  так,  как  этот,
искренний в горячих своих речах, страстно жаждущий правды юноша Бахтиор. Да,
Александру сказали в Волости, что трудновато будет  ему без опыта  и в таком
отдалении одному. Но что, мол, пусть опирается на пролетарское свое чутье да
на  совесть;  и  что уже  ежели так  твердо решил  он  жить в  "глубинке"  и
применить свои силы на пользу революции, то  вот пусть идет вниз, по Большой
Реке: "Никого мы пока  не посылали туда, не  хватает у нас грамотных  людей,
места-то,  видишь  ли,  недостигнутые  какие!..  Ну  а  ты  все  же,   когда
обоснуешься где-нибудь там, используй всякую оказию, письма шли,  будем тебе
по мере возможности помогать, в памяти тебя держать будем!"
     ...Тутовый сад у ручья, где ныне стоит дом  Бахтиора, принадлежал тогда
одному из миров, позже  ушедших  в  Яхбар. Жалким обиталищем  Бахтиора и его
матери  была задымленная  пещера в  скалах.  Прожив  несколько  дней  в этой
пещере, Александр Медведев решил остаться в Сиатанге.
     Так кончились  его долгие блуждания в  Высоких  Горах. И действительно,
что  было делать ему?  Возвращаться  в  родной городок? Других  ждали семьи:
родители, жены,  дети. Медведева  никто нигде не  ждал... Возвращаться туда,
где  все было разрушено  и уничтожено? В тот  белостенный маленький городок,
среди бескрайних полей пушистого хлопка, откуда Санька еще с детства смотрел
на столпотворение бледных, как привидения, загадочных снежных пиков... Никто
не  знал ни названий их, ни как  далеко они простираются...  Жители  городка
рассказывали самые фантастические истории: будто  там,  среди ледяных высот,
живет  племя  страшных бородатых карликов, роющих себе  пещеры  во льду. Эти
карлики не  знают ни трав, ни  деревьев, ни обыкновенной человеческой  пищи;
едят они только особенные,  синие камни, а добывают их, перелетая с  вершины
на  вершину  на  крыльях огромных  птиц.  Многие  жители городка  клялись  и
божились, что видели этих  птиц и что однажды, в сильную бурю, одна из таких
птиц упала на главной  улице и  со сломанного  ее крыла соскочил  испуганный
карлик, пробежал по всей улице и скрылся под листьями хлопка за городком.
     Когда  Санька  вырос,  он  понял, что  все  это  сказки,  но  тайна гор
оставалась тайной.  Мечта  проникнуть в  эти  заповедные горы не исчезала, а
укреплялась. Конечно, может быть, не случись того страшного в его жизни, что
произошло позже, когда  он  стал  уже взрослым человеком и обзавелся семьей,
он, вероятно, никогда так  и не попал бы в  эти горы, разъезжал бы на  своем
грузовике по пыльным, знойным дорогам. Но жизнь повернулась иначе, и детская
мечта стала явью: вместе с красноармейским отрядом Александр оказался в этих
горах, боролся здесь с басмачами два с лишним года. Когда отряд в первый раз
из  пустынных  Восточных  Долин, где встречаются лишь  кочевники,  проник  к
Большой Реке и попал в одно из похожих на Сиатанг селений, Александр впервые
увидел вот таких - простых, но необыкновенных людей. И показалось ему тогда,
что, как в детской сказке,  из  горной  пещеры выйдет  какой-нибудь  карлик,
сядет на  птицу и полетит,  - кстати, исполинских грифов Санька  в Восточных
Долинах навидался немало.
     Комиссар Караваев всегда утверждал, что красноармейцы должны дружить  с
местным населением.
     -  Вот  дело  для нас,  товарищи,  - говаривал он, -  остаться здесь да
помочь этим людям узнать настоящую жизнь. Поняли бы они, что такое советская
жизнь,  что  такое наш брат красноармеец. Поглядите,  козлиными рогами землю
пашут! А как поют! Веселой музыка, верно, никогда не слыхали. Сплясать бы им
по-нашему, под тальянку!
     - Известно, дикари! - умозаключил повар отряда Климов,  старый  солдат,
воевавший  еще  в  русско-японскую, единственный  в отряде  вольнонаемный  и
пожилой человек.
     - Не дикари, -  пресекал его  рассуждения комиссар,  - своя в  них есть
культура, хоть  и забиты они. Посмотрите, сколько в каждом из них гордости и
достоинства! Я вот вас частенько ругаю за грубость. Ведь вам у них поучиться
можно  бы  обращению...  Кто слышал,  чтоб  они  выражались  так,  как,  ну,
например, иной раз, Климов, "отрекомендуешься" ты?..
     - Товарищ военком, я  же ведь старослужащий! - под обычный  общий  смех
оправдывался Климов.
     - Так вот  и  будь  примером другим, - строго продолжал  Караваев, - да
знай, что  культура у  народа здешнего древняя, добрая, а только,  как траву
свиньи, потоптали ханы  ее. А теперь народ поднимается, только показать надо
ему,  как жить. Разве нет у здешних  людей  желания  жить  получше? Бедность
одолевает их, горы мешают  им хорошую жизнь  увидеть! Разве и среди  нас  не
бывает  отсталых?   Вон  Медведев  -  парень  боевой,  лучший  красноармеец,
шоферскую специальность имеет, а в комсомол до сих пор  не вступил, и поздно
уже ему теперь быть в комсомоле.
     - Не все понимал я до службы в отряде, - обижался Санька.
     - А теперь понимаешь? - улыбаясь, спрашивал комиссар.
     - Теперь - конечно! В партию сразу вступить не задумался бы, если б...
     - Если б что? - живо подхватывал комиссар. - Вступай. Рекомендацию тебе
дам.
     -  Не об этом  я... -  смущался  Санька Медведев. - А  что я сделал для
партии?
     И начинался большой разговор  о боевых заслугах Медведева, о бесстрашии
его, о тех случаях, когда он один,  с кромки ущелья, поддерживал наступление
отряда стрелков и когда, вынеся  из-под огня раненого товарища, долго плыл с
ним  по  горной  реке...  и  когда...  Многое припоминал ему  тут комиссар и
говорил о том, что главная заслуга - его участие в борьбе с басмачами.
     На все это Медведев обычно отвечал скромно и просто:
     - Это - по службе.
     - Разве служба не дело?
     - Нет, надо такое,  где я  бы  сам...  от души... чтобы душою  за новую
жизнь поборолся я. Стрелять-то всякий умеет.
     И  даже комиссар не  мог разобраться в том, что именно значит  это: "от
души". И  говорил ему, что разве весь отряд  воюет не от души? И  что  разве
действия отряда не помогут здешним людям стать советскими?
     - Когда  еще станут! -  упрямо отвечал Медведев. - Кабы я сам их сделал
советскими!
     - Ишь, чего  захотел, а ты сделай, останься  среди них,  да и сделай! -
шутил комиссар, и все смеялись, а Санька Медведев умолкал, задумывался.
     ...Комиссар Караваев был убит в бою... Ну, а дальше...
     Шо-Пир сидит за столом, вспоминает, что  было дальше, а Ниссо и Бахтиор
уже совсем непринужденно ведут беседу.
     -  Разве  ты  не можешь  купить  себе  жену,  Бахтиор?  - как  взрослая
спрашивает Ниссо.
     Бахтиор  силится объяснить, что председателю сельсовета нельзя покупать
жен,  а  даром кто захочет отдать  ему  свою дочь?  И  нет таких  здесь, что
понравились бы  ему.  Для  них он просто хороший  товарищ, с некоторыми даже
дружит  тайком  от  мужей и  родителей:  "потому  что все они - порабощенная
мужьями  и  отцами  женская  часть населения,  которую нужно  освободить  от
гнета"...
     Эти  слова  отвлекают  Шо-Пира  от  его дум.  Бахтиор  крутит  ложкой в
гороховой каше.
     -  Ты  бы,  нана,  подшила  ей  рубаху,  - говорит  Шо-Пир, - посмотри:
запуталась в ней Ниссо.
     - А где  мое платье? - живо спрашивает Ниссо. - его еще  можно  зашить.
Ты, нана, не нашла его?
     -  Не нашла. Дэв унес,  - простодушно отвечает старуха. - Наверно, твой
дэв, Ниссо. Не знаю, хороший или худой.
     - А ты уверена, Гюльриз, - спрашивает Шо-Пир, - что у  Ниссо  есть свой
дэв? Может быть, просто платье упало в ручей?
     - У каждого человека свой дэв есть! - убежденно отвечает Гюльриз. - Нет
человека без дэва. А в ручей не могло упасть платье: на террасе оставила...
     - Темно было, - вставляет Бахтиор. - Может быть,  из воды Аштар-и-Калон
вылезал? И теперь в желудке Аштар-и-Калона оно?
     - А может быть, и еще что-нибудь похуже, - иронизирует Шо-Пир.
     -  Хуже  желудка  Аштар-и-Калона  ничего  быть  не может!  - восклицает
Бахтиор.
     - А откуда ты знаешь? - щурит глаза Шо-Пир.
     - Знаю я.
     - А ты видел его?
     - Не видел. Если увижу - умру. Кто увидит его - умирает.
     - Выдумки все это, Бахтиор, Не стыдно тебе? Председатель сельсовета,  в
драконов веришь... Никто не видел их, и никто от них не умирал...
     - Правду я говорю, - хмурится Бахтиор, - кто увидит его - умирает.
     - Неправда  это!  -  вырвалось  у  Ниссо.  И  звонкий  возглас  ее  так
решителен, что все с удивлением поворачиваются к ней.
     - А ты откуда знаешь? - поддевает  ее Шо-Пир. -  А вот я думаю, драконы
все-таки есть, и Бахтиор прав. Что скажешь?
     -  Я...  я...  Все  может быть... Только... -  Ниссо с сомнением глядит
Шо-Пиру в лицо. - Нет, тебе лучше знать.
     - Почему, Ниссо, мне лучше знать?
     - Потому что... потому что пиры лучше знают...
     - А при чем же тут пиры? Разве я пир?
     - Ты? Ты больше. Ты - Шо-Пир, повелитель пиров.
     Шо-Пир расхохотался так, что Ниссо смутилась: "Что глупого я сказала?"
     - Ты слышал, Бахтиор? - сквозь смех  говорит Шо-Пир. - Вот, выходит, за
кого она меня принимает... Это надо ж придумать! Словом, я вроде бога... Все
дело,  оказывается в моей кличке. Сдержав, наконец, смех, Шо-Пир умолкает  в
раздумье. Все ждут, что он скажет.
     - Тебе  пока этого, Ниссо, не понять, - тихо обращается Шо-Пир к Ниссо.
- Да и никто здесь, пожалуй, не понял  бы. Но вот  есть такое русское слово:
машина.
     Он молчит и опять размышляет о прошлой своей  жизни и о прежней, никому
здесь  не  понятной  профессии...  Сколько  профессий  он приобрел в Высоких
Горах! Научился  делать двери, кровати, столы,  табуретки, стараясь доказать
сиатангцам, что  пользоваться ими удобно. Выстроил  этот дом, не похожий  на
другие, сообразил,  как надо закладывать  шпуры - взрывать порохом гранитные
скалы;  не  хуже любого  караванщика  может вьючить лошадь, верблюда,  осла;
научился  шить  белье из  грубой  домотканой материи,  накладывать  лубок на
сломанную  руку  и изготовлять мази  для лечения  трахомы; находить  путь по
звездам и переменчивым  отблескам льдов, свисающих с  остроконечных  вершин;
делать бумагу  из  тутового корня; сооружать плоты из надутых козьих шкур...
Кто он  теперь? Плотник и врач, портной и охотник... И еще ирригатор. И  еще
агроном... Да, не меньше десятка профессий заменили ему здесь ту одну, какою
он жил, пока добровольно не пошел в Красную Армию после т о г о...
     При  этом  воспоминании лицо  Шо-Пира  передернулось,  спокойные  глаза
зажглись  болью  и  ненавистью... Но говорить об этом нельзя и лучше даже не
думать!  А вот о Красной Армии можно. Бахтиор  и Гюльриз, кажется, уже знают
все  о  скитаниях  отряда по горам в погоне за басмачами. Это понятно им. Но
как сделать понятным для Ниссо, для Гюльриз,  даже  для  Бахтиора рассказ  о
культуре больших городов, о технике двадцатого века,  о железных и шоссейных
дорогах? Как  разъяснить им свою профессию, если не только автомобиля, но  и
вообще какого бы то ни было колеса никто никогда здесь  не видел, и если нет
здесь ни одной дороги,  кроме узких головокружительных  тропинок, что вьются
над отвесами пропастей?
     И,  взглянув в глаза Ниссо, внимательные,  выжидающие, Шо-Пир  полушутя
стал объяснять ей,  что  там, в далеких и не похожих  на  эти краях, он  был
погонщиком  огненных  лошадей, - нет у них  ни кожи, ни мяса,  ни головы, ни
ума, ни сердца, - они сделаны руками людей из железа и дерева, люди ездят на
них  там,  за пределами  гор.  Есть  места такие  широкие, что хоть месяц не
останавливайся, - ни одной горы не увидишь.
     - Есть русское слово "шофер", - добавил Шо-Пир после  долгого рассказа.
-  Называется  так  человек, который  ездит на...  ну,  скажем, на  железных
лошадях  и  управляет  ими.  Когда я  пришел  сюда, -  Бахтиор,  ты помнишь,
наверное,  -  Бобо-Калон  спросил  меня:  "Кто  ты?"  Я  ответил  "Шофер". А
попробуй,  Ниссо, на своем  языке сказать  "фф".  Не выходит, вот видишь? На
твоем языке это выйдет: "пп",  вот меня  и назвали "Шо-Пир", а я не виноват,
что  на вашем  языке это значит: повелитель  пиров...  У  нас и слова такого
нет...  Смеялись  надо  мною,  Ниссо, потому меня  так и назвали... А теперь
скажи, поняла ты, что такое "машина"?
     - Не знаю, Шо-Пир, - задумчиво произнесла Ниссо. - Может быть, поняла.
     -  Ну, когда-нибудь ты поймешь  это  лучше, сегодня  покажу тебе машину
одну...  А  сейчас  объясни,  почему ты  сказала  "неправда",  когда Бахтиор
заявил, что увидевший Аштар-и-Калона обязательно умрет?
     - Видела его, - тихо произнесла Ниссо.
     - Ну? - улыбнулся Шо-Пир. - Во сне?
     - Во сне тоже видела... Ночью...
     - И осталась жива?
     - Вот жива... Теперь его не боюсь...
     В разговор вмешалась Гюльриз:
     - Не надо говорить об Аштар-и-Калоне... Нельзя говорить!
     -  А  ты  мне другой  раз  расскажешь о  нем, Ниссо? - спокойно спросил
Шо-Пир.
     Ниссо ответила не сразу и очень серьезно:
     - Тебе, Шо-Пир, может быть, расскажу...


7

     После обеда  все вместе направились к дому. Ниссо  попросила  у Гюльриз
большое деревянное блюдо, сказав, что хочет принести собранные ягоды, и ушла
в  глубь  потемневшего сада.  Шо-Пир  вошел  в  дом  и  вынес  из него  свой
старенький граммофон.
     - Показать ей хочешь? - спросил Бахтиор.
     - Молчи,  - лукаво подмигнул Шо-Пир. - Клади  под  платан  кошму,  пока
Ниссо не вернулась.
     Сев на  кошму  вместе с  Бахтиором, Шо-Пир  быстро  приладил  крашенную
голубой  краской  трубу,  выбрал пластинку  и,  наложив  иглу  на ее  виток,
отодвинулся  от граммофона. Гюльриз  осталась  в  доме:  она  до сих  пор  с
недоверием  относилась к этому "полному дэвов" ящику  и предпочитала слушать
издалека.
     Едва  раздались слова  пушкинского "Я  помню чудное мгновенье", Бахтиор
вскочил.
     - Я позову ее.
     - Сядь,  - дернул  его за рукав Шо-Пир,  -  и не смотри туда, пусть она
думает, что мы забыли о ней.
     Бахтиор вспомнил, как  сам  он  весною испугался,  услышав  этот  голос
впервые. Он едва сдерживал смех. Шо-Пир привалился к стволу платана.
     Слова  романса разносились  над садом, полные  властной силы. Шо-Пир не
оглянулся, когда хрустнув веткой, из-за  деревьев осторожно выглянула Ниссо.
Бахтиор,  сидя спиною к ней, уже давился беззвучным смехом. Ниссо помедлила,
осмотрелась, прислушалась...  Осторожно поставила  на  траву  блюдо,  полное
ягод, неслышно подошла, остановилась, слушая, присела  на край  кошмы...  Ни
единым  жестом не  выразила она  своего удивления; внимательно вгляделась  в
лицо явно  не замечающего ее Шо-Пира,  перевела восхищенный взор  к трубе и,
чуть приоткрыв  губы,  замерла.  Она,  казалось,  всем  существом  впитывала
летящий над садом голос.
     Когда пение  оборвалось, она  вздохнула и,  встретив испытующий  взгляд
Шо-Пира, спросила:
     - Шо-Пир, что это?
     - Машина.
     - А человек где?
     - Какой человек?
     - Душа которого здесь, - указала Ниссо на трубу.
     Шо-Пир не улыбнулся.
     - Далеко отсюда. Если пешком  идти, надо год идти, - есть  город, самый
большой город всех русских и всех народов,  у которых советская власть. Этот
город называется Москва. Слышала ты это слово?
     - Нет, Шо-Пир.
     - Запомни:  Москва. Человек, чей голос  ты слышала,  живет в Москве.  А
душу  свою в  эти  непонятные тебе  слова вложил  великий  русский  человек,
которого звали Пушкин.
     - Он тоже в Москве живет?
     - Нет, Ниссо... Умер он... Девяносто  лет назад... Что же ты,  Бахтиор,
не смеешься, ты же смеяться хотел?
     Смущенный Бахтиор ничего не ответил, а Ниссо нетерпеливо спросила:
     - А кто его душу кормит?
     Шо-Пир сдержал улыбку.
     - Тебе это трудно понять, Ниссо. Но я постараюсь тебе объяснить...
     И  стал объяснять  устройство граммофона.  Ниссо слушала  молча,  кивая
головой, и, наконец,  сказала, что  все поняла. И добавила, что ей непонятно
только, как этот  голос может жить без еды и питья. Ниссо успокоилась, когда
Шо-Пир сказал, что в эту машину налито масло и что без масла она не могла бы
крутиться.
     - А давно налито? - спросила Ниссо.
     - Вот когда делали ее. Очень давно: в Москве.
     Потом  Ниссо  спросила: сам ли Шо-Пир  привез из Москвы  эту машину,  и
Шо-Пир объяснил,  что  он  в Москве  не  бывал, а машину  принес  из Волости
Худодод,  когда  ходил туда весной с письмами, и что  в Волости есть хорошие
люди, - прислали в подарок еще много вещей: и чай, и табак, и мыло.
     И, объяснив  все  это, Шо-Пир  задумался о Волости,  - о  тех  людях из
волисполкома и партбюро,  которым  считает своей обязанностью слать с каждой
оказией донесения,  именно такие  -  короткие, сухие,  но очень ясные, какие
писал  он  когда-то   командиру  и  комиссару,  выполняя  боевые  поручения.
Немногословными, деловыми, суховатыми бывали всегда и ответы  из Волости, но
Шо-Пир радовался им, как весточкам от  родных; эти редкие  письма развеивали
всяческие сомнения,  укрепляли  уверенность  в своих силах,  направляли  всю
деятельность Шо-Пира...  Благодаря этим письмам Шо-Пир никогда не чувствовал
себя одиноким,  все больше, все органичнее  сливая свои мысли и свою волю  с
мыслью и волей партии...
     Весь  вечер Шо-Пир,  Бахтиор и Ниссо  провели,  слушая  одни  и  те  же
пластинки, - запас их был невелик. Танцы и марши не вызывали интереса Ниссо,
но по ее просьбе Шо-Пир много раз повторял пластинки с  песнями и романсами.
Слушая  их,  Ниссо думала  о  таинственной  силе Шо-Пира,  выводящего в  мир
человеческий голос без тела.
     Гюльриз все не  появлялась. Шо-Пир  ходил за нею в  дом, но она в своем
похожем  на  все сиатангские жилища помещении доила козу и,  не обернувшись,
заявила Шо-Пиру, что все отлично слышит издали и ничуть не боится машины,  а
просто у нее и дома достаточно дела.
     К