каждого мысль: "Кого?.." И снова напряженная тишина.
     Петли покачиваются. Два  басмача наверху разлеглись на тесной площадке,
лениво   наблюдают    за   всем,   что   происходит    внизу,   посмеиваясь,
переговариваются.
     Неожиданно начинает говорить сидящий в  центре двора  халифа. Все сразу
поворачиваются  к  нему.  Откинув  назад  бородатую  голову,  халифа  слегка
закатывает  глаза,  - вот,  мол, я, посланец неба, и  само небо  ниспосылает
произносимые мною слова.
     - Благословен покровитель! Пять раз благословен покровитель! - медленно
тянет он. -  Да будет неприкосновенной святость божества, разлитого в  душах
творений! От земли  и до  неба,  от праха до солнца, от безглазого стебля до
тайны великого разума  прославим,  верные,  непостижимую  волю  его!.. И  да
обрушится  гнев его на  неверных, отступников от вечных законов его!.. Ветер
неразумия промчался по нашей земле,  неся с собой греховное облако. Но снова
видны звезды и  светит луна: я вижу ваши  просиявшие души. Возблагодарим  же
могущественного  владетеля  и  поборника  истинной  веры,  прославленного  в
Высоких  Горах  Азиз-хона и  всех воинов  истины  за  то,  что прогнали  они
вставшее  над вашими  душами облако! Ночью случилось это, и все  вы видите -
новым светом сияет благословенный день! Счастье вновь касается вас...  Вновь
тверды   и  незыблемы   великие   достоинства  Установленного,   еще   вчера
попиравшиеся неверными,  да опустится на них карающая  рука покровителя!  По
закону истины, вы, простые, немудрые люди, освобождены от молитв, ибо только
посвященный  удостаивается общения с непостижимыми силами. По закону истины,
за всех вас  молится  только обладающий словами  святости, пир,  а  вы  лишь
несете ему десятую долю ваших урожаев и ваших доходов. Каждый год, в прежние
времена, получал я от вас эту священную  подать и  нес ее пиру.  Четыре года
суждено было мне не  ступать на тропу, ведущую в  Сиатанг, и за  четыре года
множество грехов накопилось здесь... Но пир молится за вас, отдавая носителю
живой  души  бога вместо  вашей  подати  часть  своего имущества.  Да  будет
прославлена  доброта пира! Но  сегодня  настал час, когда  все,  что  отдано
пиром,  вы добровольно отдадите ему, ибо кто захочет навлечь  на  себя  гнев
покровителя, когда пир  перестанет возносить ему молитвы  за вас?  За четыре
прошедших  года  и  за  один  год вперед вы  все отдадите  сразу -  половину
имущества каждый. Бог милостив,  оставшаяся у вас половина да разрастется во
много раз, вы  станете богатыми и  счастливыми! У кого  нет  зерна  - отдаст
скот. У кого нет скота - отдаст халаты и шкуры. Разве вы сами не знаете, что
вам достойней всего отдать?  Так  ли,  верные, спрашиваю я вас?  Благословит
покровитель вас, отвечайте!
     Сощурив  устремленные  на  толпу  ущельцев  глаза, халифа  благоговейно
коснулся своей бороды и умолк...
     Даже приверженцы Установленного, опустив головы, хранили молчание.
     - Отвечайте! - блеснув маленькими глазками, повторил халифа.
     Никто, однако, не решался нарушить молчание.  Исоф исподлобья  взглянул
на рассыпанное перед лошадиными мордами зерно, на ковры, украшающие палатку,
на требуху возле мельницы и шумно, протяжно вздохнул...
     - Ты  хочешь что-то сказать?  - быстро обратился к  нему халифа. -  Как
твое имя, мужчина?
     - Зачем тебе мое имя? Ничего не хочу сказать!
     - Разве тебе сказать нечего? - вызывающе произнес халифа. - Разве ты не
считаешь великим для себя счастьем отдать  половину  твоих богатств носителю
живой души бога?
     - Нет у меня богатств, - проговорил Исоф, - воины истины уже взяли моих
овец.
     - Разве ты не сам отдал их на угощение хана?
     - Взяли! -  упрямо ответил Исоф. -  Ковер тоже взяли,  вот -  висит  на
палатке. Посуду взяли. Больше нет ничего...
     - Скажи, - вкрадчиво произнес халифа, - у тебя жена есть?
     Исоф понял, к  чему клонится вопрос, и промолчал. Халифа  наклонился  к
купцу, Мирзо-Хур что-то прошептал, и халифа, кивнув головой, продолжал:
     -  Ты молчишь?  Вижу  я - след греховного  облака еще  на  твоей  душе!
Ничего, я скажу сам. Разве твоя жена Саух-Богор -  не богатство твое? Скажи,
Исоф, где твоя жена?
     - Не знаю,  достойный! -  помрачнел  Исоф.  - Я верен Установленному, и
жена моя тоже верна. Но сегодня ночью она убежала в горы. Когда воины истины
пришли и было темно, не знала она, кто пришел, испугалась, убежала...
     Халифа очень тихо спросил риссалядара:
     - Разве кто-нибудь убежал?
     -  Врут  они, достойный! - скрыв злобу  зевком,  так  же  тихо  ответил
риссалядар;  ему  не  хотелось  признаться,  что "воины  истины"  отказались
взбираться за беглецами по склону осыпи.
     - Хорошо! -  объявил халифа. - С тобой, Исоф, мы еще поговорим после...
Я вижу - другие молчат, я знаю, когда радость приходит, комок в горле бывает
от радости, сразу трудно найти слова... Сегодня  вечером вы, верные, начнете
носить свои приношения сюда... Да  благословит вас покровитель! С вами хочет
поговорить почтенный купец Мирзо-Хур.
     Все  было  понятно и так.  И ущельцы продолжали молчать, когда, водя по
бумаге пальцем, Мирзо-Хур занялся перечислением всех накопленных сиатангцами
долгов: называя ущельцев по именам, он долго читал длинный список, в котором
были отмечены каждая горсть тутовых ягод, щепотки сухих растительных красок,
иголка, каждая мелочь... И чем дальше читал он, тем безразличней становились
лица  ущельцев: чтоб отдать халифа и купцу все, что они требовали, факиру не
хватило бы труда целой жизни...
     Но когда после купца, встав во весь рост,  заговорил судья Науруз-бек и
объявил,  что, по закону верных,  должники  и  растратчики  своего имущества
должны продать дочерей  и жен, - глухой ропот поднялся в толпе ущельцев "Нет
такого закона!" - закричали они. - Давно уже нет!"
     Женский вопль: "Воры!  Грабители!"  - прозвучал пронзительно и  дерзко.
Выбежав  на середину двора, Рыбья Кость подскочила  к купцу  и,  разрывая на
своей груди рубаху, в ярости прокричала:
     - Продавай меня! Бей меня! Убивай меня! Где мой Карашир? Где Ниссо? Где
Мариам? Смерть вам и проклятье на вас, черные псы!
     И Рыбья Кость вцепилась в черную бороду купца.  Риссалядар поднял руку,
и  несколько  басмачей  кинулись  к Рыбьей  Кости.  Она  увертывалась, но не
отпускала бороды Мирзо-Хура. Басмачи  оторвали Рыбью Кость от купца, но она,
отбиваясь, плевала им в лица. Ее наотмашь  хлестнули  по плечам плетью.  Она
упала.  Выворачивая  ей  руки, орава басмачей потащила ее  через двор. Толпа
ущельцев  ринулась  вслед, но, увидев стволы  поднятых  винтовок, смешалась,
отхлынула, медленно отступив, застыла у крепостной стены.
     -  Отойдите!  -  в  наступившей  тишине произнес  Азиз-хон, и  басмачи,
неохотно опустив винтовки, отошли на прежнее место.
     -  Вот  падаль!  - сдавленным  голосом  сказал Науруз-бек,  указывая на
брошенную  к  подножью  башни  и  уже связанную Рыбью  Кость. -  Вот  зараза
мерзости!  Кто  не  знает ее, кто  не знает  преступного мужа ее,  Карашира?
Таких, как она,  мы будем  судить, да  не осквернится ваш взор, достойные, -
Науруз-бек  поклонился  свите  Азиз-хона,   -  созерцанием  неверной!  Время
начинать суд!
     Азиз-хон   сделал   короткий  жест.   Науруз-бек  поспешил  к  нему  и,
склонившись, выслушал тихие приказания.  Азиз-хон кивнул риссалядару, и  тот
вывел  два десятка  "воинов  истины". Они окружили толпу  сиатангцев,  взяли
ружья на изготовку.
     Науруз-бек  вернулся на середину двора. Сел рядом с  халифа. Мирзо-Хур,
потирая  сильно потрепанную бороду, прошел по двору, со вздохом опустился за
спиною Бобо-Калона.
     Дверь башни раскрылась,  басмачи вывели  Мариам  и  Ниссо. Руки их были
связаны  за  спиной. Два басмача держали Ниссо  за локти, третий шел  сзади,
касаясь ее спины лезвием  кривой сабли.  Так  же вели и  Мариам. Бледные,  в
изорванных платьях,  девушки  жмурились  от яркого  света. Мариам  с  трудом
передвигала  ноги. Ниссо  шла,  вскинув  голову,  ступая по  земле  с  такой
удивительной легкостью,  будто не затекшие ноги,  а одна лишь  воля несла ее
вперед. Маленький значок с портретом Ленина блестел на ее груди.
     Тишина в крепостной  площади стала полной.  Басмачи  провели  девушек к
ковру, лежавшему посередине  двора, и повернули их  лицом  к  Азиз-хону. Тот
кивнул  головой,  и Науруз-бек  велел  развязать  Ниссо руки.  Колени Мариам
подгибались,  но один из басмачей, приставив к ее горлу конец сабли, вынудил
Мариам выпрямиться.
     -  Благословен покровитель! - молитвенно прижав ладони к груди, затянул
Науруз-бек. - Благословен  покровитель! Благословенна милость его,  карающая
неверных для спасения верных! Вот перед вами две женщины, начнем об одной из
них разговор. Вот она, смотрите на нее все: человеческое имя у нее - Мариам,
дочь Даулета, мы не знаем его, но  будет проклят час, когда презренная тварь
зачала от него  это  отродье дьявола! Зачем  она  пришла к  нам? Кто она? Не
хватит  дня,  чтобы  перечислить  ее преступления и  грехи. Бесстыдная,  она
пришла к нам  в  мужских штанах! Все видели это!  В день после прихода сюда,
вместе с ненавистными Шо-Пиром  и Бахтиором, она  грабила  здесь! Научившись
сама писать на  языке неверных, она смущала жен и  дочерей факиров, учила их
богопротивной  грамоте! Она кричала  всем, что она  комсомол.  Мы  не  знали
прежде такого слова, теперь  знаем его! Не  хочу перечислять всех мерзостей,
которые  делала  стоящая   перед  вами!  Скажу  одно:  ночью  она  совершила
неслыханное в Высоких Горах преступление! Убила  одного из  достойных воинов
истины, да будет  священна  память его! Выстрелом  из маленького ружья убила
защитника веры, нашего воина Лютфулло! Он лежит там, за крепостью,  мертвый,
на похоронных носилках. Завтра воины истины в горести и печали понесут его в
Яхбар, чтоб похоронить на родной  земле, как святого! Душа Лютфулло - в раю!
Смотрит  на нас, ждет справедливости  и отмщения. Это отродье дьявола хотело
убить и другого воина истины. Покровитель отвел нечистую пулю от его сердца.
Только руку пробила пуля ему. Иди сюда, Якуб! Покажи свою рану!
     Науруз-бек умолк  и торжественно  простер руку к  сидящим  перед башней
басмачам.  Один из  них  встал.  Все  увидели  его  обмотанную окровавленной
тряпкой руку. Мариам  чуть  покачивалась,  напрягая  силы, чтобы не опустить
подбородок,  подпертый  острием басмаческой  сабли.  Если б  она  попыталась
сказать хоть одно слово, острие впилось бы ей в горло.
     Ниссо видела  перед  собой  только  вздувшиеся  синеватые рубцы на  шее
Мариам. Бледное лицо Ниссо казалось спокойным.
     - Сюда, Якуб! Подойди сюда! - крикнул Науруз-бек.
     Нагнув голову, плотный и  коренастый басмач медленно подошел к  Мариам,
остановился, тупо смотря на нее.
     -  Возьми, Якуб, нож! - ласково произнес Науруз-бек. - Смерть придет  к
ней не от твоей руки, но по праву твой  удар будет первым! Смотрите, верные!
-   продолжал  Науруз-бек.  -  Пусть  видит  каждый  великую  справедливость
милостивого  покровителя, смертью  карающего  нарушителей  Установленного...
Этой  женщине - смерть,  смерть, смерть!  Славьте волю  покровителя, верные,
радуйтесь!  Нет  чище святыни,  чем гнев  его,  уничтожающий  ядовитые зерна
неверия! Вынь глаза ей, Якуб!
     Толпа  сиатангцев ахнула.  Басмачи подхватили отшатнувшуюся Мариам.  Ее
пронзительный,  душераздирающий крик замолк под ладонью  басмача, сдавившего
ей рот. Другие басмачи сжали руки и плечи метнувшейся к Мариам Ниссо.
     Якуб  спокойно и  деловито проткнул  ножом  оба  глаза  Мариам.  Кровь,
заливая  ее  лицо и пальцы зажавшего ей рот басмача, брызнула и полилась  на
землю.  Два  резких выстрела остановили  рванувшихся было  вперед  ущельцев.
Истерические вопли  женщин  пронеслись над толпой, над  крепостью, над  всей
сиатангской долиной. А  басмачи, забрызганные  кровью, уже волокли девушку к
башне. Подтащив свою  жертву к  болтавшейся  веревке, накинула на шею Мариам
петлю...
     Науруз-бек,  оставшийся  посреди  двора,  махнул  рукой.   Два  басмача
засуетились на верхней площадке башни, потянули веревку.
     Мариам взвилась над  землей,  медленно кружась и раскачиваясь.  И когда
безжизненное  тело   Мариам,  вытянувшись,   затихло,  а  веревка  перестала
раскачиваться, вновь  наступила беспредельная  тишина. По  окаменевшим лицам
ущельцев  струился  пот,  ни один из  них  не мог перевести  дыхания. Ниссо,
лежавшая теперь ничком на ковре, дрожала мелкой дрожью...
     Азиз-хон  спокойно  сидел  на  подушках.  Бобо-Калон смотрел  в  землю.
Гильриз,  впившись   зубами  в  руку,  почти  беззвучно  стонала.   Кендыри,
бесстрастно разглядывал повешенную, брезгливо  думал  о том, что  его работа
сопряжена с  необходимостью сталкиваться с  непонятными зрелищами,  но что в
конце концов до всего этого ему нет никакого дела.
     -  Так!  -  словно напоминая  о  своем  существовании, громко  произнес
Науруз-бек.  - Воля покровителя совершилась... Да возрадуются  сердца  ваши,
верные!.. Теперь  поговорим  о другой. Поднимите,  воины  истины, нечестивую
жену,  посягнувшую  на  честь славного в  Высоких Горах  Азиз-хона!  Встань,
Ниссо! Встань и смотри!.. Перечислять грехи  твои мы не будем. Видишь вторую
петлю? Для тебя она приготовлена. Что скажешь ты нам?
     Ниссо, поставленная на ноги, дико озиралась.
     - Оставьте ее! Оставьте!  - вдруг неистово прокричала Гюльриз и, прежде
чем кто-либо успел ее  задержать, стремительно перебежала двор, упала плашмя
перед Азиз-хоном. - Оставь ее, хан, убей меня,  не  трогай ее, зачем тебе ее
жизнь?  Я взяла  ее  себе  в дочери. Нет дочери у меня, довольно крови тебе,
возьми мою старую кровь, дай собакам ее, разве  ничего в тебе не осталось от
человека? Пощади Ниссо ради красоты ее, посмотри сам - как цветок она.
     - Перестань,  нана! -  раздался  окрик  Ниссо.  -  У кого  в  ногах  ты
валяешься? Кого просишь? Встань, пожалей меня в  последний мой  час! Встань,
не хочу  твоего унижения! Пусть  смерть, не боюсь  ее. Встань, нана, встань,
встань, слышишь, встань!..
     Все  смотрели  теперь  на  гневное  лицо  выпрямившейся   Ниссо.  В  ее
презрительной гордости чувствовалась такая  сила, что даже  державшие  Ниссо
басмачи отпустили вдруг ее руки. Топнув ногой, Ниссо резко крикнула еще раз:
     - Встань, нана, или я прокляну тебя!
     И  Гюльриз медленно встала и,  никем не задерживаемая, протянув  вперед
руки, как завороженная,  подошла к Ниссо. Нежно, как  может это сделать лишь
мать, Гюльриз обняла Ниссо, поцеловала в лоб, прошептала: "Благословенной ты
будешь вовеки!" - и  так же медленно отошла от нее. Лицо Гюльриз сморщилось,
она закрыла  его  руками  и  пошла, не видя перед  собою пути,  сгорбившись,
шатаясь из  стороны в сторону... Ущельцы молча  расступились. Зуайда, вся  в
слезах, обняла рукой  плечи  старухи, легким  усилием заставила  ее сесть на
снятый одним из факиров рваный  халат. Гюльриз опустилась, бессильно  уронив
голову, и Зуайда склонила эту седую голову к себе на грудь.
     Все  басмачи  и  даже сам Азиз-хон безмолвно  наблюдали за нею. А Ниссо
стояла теперь, повернувшись к толпе ущельцев, прямая, печальная и невыразимо
спокойная.  Все  позабыв, Кендыри  любовался  ею.  Только Науруз-бек, теребя
бороду, сердито пожевывал сухими губами. Два басмача  снова взялись за локти
Ниссо: она не противилась.
     - Что велишь сказать, Азиз-хон?  - нарушив  тишину, неуверенно произнес
Науруз-бек.
     - Пусть она подойдет сюда! - сказал Азиз-хон.
     Басмачи толкнула Ниссо. Она повернулась, спокойно  подошла к Азиз-хону.
Остановилась перед ним, смотря в его не закрытый повязкой глаз.
     Азиз-хон сдвинул повязку с припухших губ.
     - Понимаешь ли ты, что достойна только смерти?
     - Пусть! - решительно произнесла Ниссо.
     - Тебя повесят, как ту.
     - Пусть! - с вызовом повторила Ниссо.
     - Разве ты жить не хочешь?
     Ниссо нахмурилась.
     - Тебя ненавижу!
     Азиз-хон поморщился, но сдержался.
     -  Женская  ненависть  подобна  женской  любви...  Изменчива  и  быстро
проходит... Посмотри вокруг себя, на достойных и  праведных. Посмотри  в  их
глаза: все решили одно. Ты совершила преступление,  за  него тебе  - смерть.
Нет другого закона перед лицом покровителя. Но ты была одержима  безумием, в
твою  душу  вселились  дэвы, и  в  законе есть  истина: дэвов  можно изгнать
покаянием  и раскаянием. Раскайся и поклянись, что хочешь  быть  верной, - я
дам тебе  жизнь! Сам попрошу  святого пира, чтоб он  вознес за тебя  молитвы
нашему покровителю, может  быть, покровитель захочет совершить чудо, вернуть
тебе разум... Пади предо мной и проси!
     Ниссо молчала, губы ее дрожали: милость Азиз-хона была для нее страшнее
смерти, она поняла, что случится с нею, если она останется жить.
     - Пади! - с тихой угрозой повторил Азиз-хон. - Велика моя милость!
     Теперь в Ниссо  закипела злоба: вот Азиз-хон  перед всем народом  почти
просит ее! Пусть скажет еще раз, пусть скажет, - она посмеется над ним!
     - Пади! - в третий раз сказал Азиз-хон.
     Ниссо   продолжала  молчать.   Глаз  Азиз-хона,  наливаясь  бешенством,
округлился,  морщины на лбу  сошлись.  Он  чувствовал на себе  взгляды сотен
людей, он и так позволил себе слишком много, - люди станут смеяться над ним.
     Тут  Зогар, уже давно с ненавистью  следивший за  каждым жестом  Ниссо,
сорвался с места, подскочил к Ниссо и с такой яростью рванул ее за руку, что
она упала прямо на ноги Азиз-хона.
     - Повинуйся, проклятая, с тобой говорит сам Азиз-хон!
     -  Так!  Так!  - схватив  Ниссо за руки и не  давая  ей встать с колен,
проговорил Азиз-хон. - Когда-нибудь ты научишься послушанию.  Отойди, Зогар!
Я вижу, она надумала каяться... А это что, что это у тебя на груди?
     Отпустив руку Ниссо, Азиз-хон потянулся к маленькому значку с портретом
Ленина. Ниссо схватилась рукой за грудь.
     -  Не  трогай,  достойный!  -  сзади прокричал  Науруз-бек. -  Это знак
комсомола. Не прикасайся к нему!
     -  Покажи, покажи!  - отнимая от груди руку  Ниссо,  медленно  произнес
Азиз-хон.  - Я  вижу лицо человека...  На  сердце носишь его? Зогар, подойди
сюда,  возьми  его осторожно,  растопчи  ногами... Значит,  ты,  презренная,
комсомол?
     Напряжение  Ниссо прорвалось. С дикой яростью она  вырвала руку из руки
Азиз-хона, схватила значок  и,  прежде  чем  Азиз-хон успел отстраниться,  с
силой  вонзила  припаянную  к значку  булавку в лицо Азиз-хона; если б он не
успел ударить ее по руке, булавка проткнула бы ему глаз.
     - Да, я комсомол! А ты... ты...
     Но  Ниссо  уже   схватили  сразу  несколько  человек  и  отшвырнули  от
Азиз-хона.  Она упала.  Зажимая щеку рукой,  в  бешенстве,  с  пеной  у рта,
Азиз-хон  даже  не мог  кричать; он только взмахнул  рукой  и, весь трясясь,
указал  на  виселицу.  Науруз-бек,  сдержав  самодовольную  усмешку,  кивнул
басмачам. С винтовками наперевес они подбежали к Ниссо и волоком, по камням,
потащили туда, где свисала с башни веревка.
     Осыпая Ниссо  ругательствами,  подняли ее  на  ноги,  набросили на  шею
петлю. Шум прошел по толпе ущельцев. Дико закричала Гюльриз.
     Вдруг, стремительно перебежав двор, ударами кулаков растолкав басмачей,
Кендыри  оказался  рядом  с Ниссо  и  ухватился за еще не  затянутую  петлю.
Рассеченная бритвой петля слетела с шеи Ниссо...
     -  Подожди!  Подожди!  -  крикнул Кендыри  опомнившемуся,  взмахнувшему
саблей басмачу. - Слушай, скажет тебе Азиз-хон!
     Басмач  в  нерешительности  опустил  саблю.  Повелительно подняв  руку,
Кендыри закричал:
     - Мудрый,  прославленный Азиз-хон,  не  предавайся  минуте  гнева!  Эту
женщину  надо  казнить,  но  не  сейчас   и  не  так...  Слишком  велики  ее
преступления! Ее надо водить  по всем селениям твоим, чтобы весь  твой народ
плевал  ей в  глаза. Положи ее  в башню сегодня, подумай... Да не  покажутся
тебе непочтительными