лесоторговец Эвердик с женой; нежные супруги, и
сейчас еще при всех именовавшие друг друга альковными кличками.
   - "Важные господа не спешат никогда", - произнес  консул  Будденброк  и
склонился к руке тещи.
   - Но зато в полном сборе, - с этими словами Иоганн  Будденброк  широким
жестом указал на многолюдную  крегеровскую  родню  и  пожал  руку  старику
Крегеру.
   Лебрехт Крегер, cavalier a la mode, высокий, изысканный господин,  хотя
и продолжал слегка припудривать волосы, но одет был по последней моде.  На
его бархатном жилете сверкали два  ряда  пуговиц  из  драгоценных  камней.
Юстус, его сын, носивший маленькие бакенбарды и высоко  подкрученные  усы,
фигурой и манерами очень походил на отца; даже движения рук  у  него  были
такие же округлые и грациозные.
   Никто  не  спешил  садиться,  все  стояли  в  ожидании,   лениво   ведя
предобеденный разговор. Но вот Иоганн  Будденброк-старший  предложил  руку
мадам Кеппен и громко провозгласил:
   - Ну-с, надо думать, что у  всех  уже  разыгрался  аппетит,  а  посему,
mesdames et messieurs... [милостивые государыни и государи (фр.)]
   Мамзель Юнгман и горничная распахнули белую дверь в большую столовую, и
общество неторопливо направилось  туда  в  приятной  уверенности,  что  уж
где-где, а у Будденброков гостей всегда ждет лакомый кусочек...



3

   Когда все шествие двинулось в столовую,  младший  хозяин  схватился  за
левый нагрудный карман своего сюртука, - там хрустнула какая-то бумага,  -
и  любезная  улыбка,  внезапно  сбежавшая  с  его  лица,  уступила   место
озабоченному,  удрученному  выражению;  на  висках  у  него  напряглись  и
заиграли жилки, как у человека, крепко стиснувшего зубы. Для  виду  сделав
несколько шагов по направлению к двери, он отступил в  сторону  и  отыскал
глазами мать, которая в паре с пастором Вундерлихом замыкала  процессию  и
уже готовилась переступить порог столовой.
   -  Pardon,  милый  господин  пастор...  На  два  слова,  мама.   Пастор
благодушно кивнул, и консул Будденброк увлек старую даму  обратно  к  окну
ландшафтной.
   - Я ненадолго задержу вас, мама,  -  торопливым  шепотом  произнес  он,
отвечая на вопросительный взгляд ее темных глаз. - Письмо от Готхольда.  -
Он извлек из  кармана  сложенный  вдвое  конверт,  запечатанный  сургучной
печатью. - Это его почерк... Уже третье посланье, а папа ответил только на
первое. Как быть? Его принесли в два часа, и я давно  должен  был  вручить
его отцу. Но неужели именно мне надо было испортить ему праздник?  Что  вы
скажете? Я могу сейчас пойти и вызвать отца.
   - Нет, ты прав, Жан! Лучше повременить, - отвечала мадам  Будденброк  и
быстрым привычным движением дотронулась до плеча сына. - И о чем только он
может писать? - огорченно добавила она. - Все стоит на своем,  упрямец,  и
требует возмещения за дом... Нет, нет,  Жан,  только  не  сейчас...  Может
быть, позднее вечером, когда все разойдутся...
   - Что делать? - повторил консул и уныло покачал головой. - Я сам не раз
готов был просить отца пойти на уступки... Нехорошо,  чтобы  люди  думали,
будто я, единокровный брат, вошел в доверие к родителям и интригую  против
Готхольда... Да я не хочу, чтобы и отец хоть на минуту заподозрил  меня  в
неблаговидном поступке... Но, по чести, я все-таки совладелец,  не  говоря
уж о том, что мы с Бетси в настоящее  время  вносим  положенную  плату  за
третий этаж... Что касается сестры во Франкфурте, то здесь  все  в  полном
порядке. Ее муж уже сейчас, при жизни папа, получил отступные  -  четверть
покупной стоимости дома... Это выгодное дело, и папа очень умно и тактично
уладил его - не только в наших интересах, но и в интересах фирмы.  И  если
он так непреклонен в отношении Готхольда, то...
   - Ну, это, Жан, пустое. Твоя точка зрения на  это  дело  ясна  каждому.
Беда в том, что Готхольд полагает, будто я, как мачеха, забочусь только  о
собственных детях и всячески стараюсь отдалить от него отца.
   - Но он сам виноват! - воскликнул консул  довольно  громко  и  тут  же,
оглянувшись на дверь, понизил голос: - Он, и только он,  виноват  во  всей
этой прискорбной истории.  Судите  сами!  Почему  он  не  мог  вести  себя
разумно? Зачем ему понадобилось жениться на  этой  мадемуазель  Штювинг  с
ее... лавкой? - Выговорив последнее  слово,  консул  досадливо  и  не  без
смущения  рассмеялся.  -  Конечно,  нетерпимость  отца  в  отношении  этой
злополучной  лавки  -  чудачество,  но  Готхольду  следовало  бы   уважить
маленькую слабость старого человека.
   - Ах, Жан, самое лучшее, если бы папа уступил.
   -  Но  разве  я  вправе  ему  это  советовать?  -   прошептал   консул,
взволнованно потирая лоб. - Я заинтересованное лицо и Потому должен был бы
сказать: папа, заплати ему. Но, с другой стороны, я  компаньон,  обязанный
блюсти интересы фирмы; и если отец не желает,  идя  навстречу  требованиям
непокорного, взбунтовавшегося сына, изымать из оборотного  капитала  такую
сумму... ведь речь идет об одиннадцати  тысячах  талеров,  а  это  немалые
деньги...  Нет,  нет!  Я  не  могу  ему  это  советовать,  но  не  могу  и
отговаривать его. Я ничего знать не желаю  об  этом  деле.  Мне  неприятно
только предстоящее объяснение с отцом.
   - Вечером, Жан! Только вечером! Идем, нас ждут...
   Консул поглубже засунул письмо в карман, предложил руку  матери  и  они
вдвоем пошли в ярко освещенную столовую, где общество только  что  кончило
рассаживаться по местам за длинным обеденным столом.
   Статуи богов на небесно-голубом фоне шпалер  почти  рельефно  выступали
между стройных колонн. Тяжелые  красные  занавеси  на  окнах  были  плотно
задвинуты. Во всех четырех углах комнаты в высоких  золоченых  канделябрах
горело по восемь свечей, не считая тех, что были расставлены  на  столе  в
серебряных  подсвечниках.  Над  громоздким  буфетом,  напротив   двери   в
ландшафтную,  висела  большая  картина  -  какой-то   итальянский   залив,
туманно-голубые дали которого выглядели особенно красиво в этом освещении.
Вдоль стен стояли  большие  диваны  с  прямыми  спинками,  обитые  красным
Дамаском.
   Лицо мадам  Будденброк  не  хранило  ни  малейших  следов  тревоги  или
огорчения, когда она опустилась на свое место между  стариком  Крегером  и
пастором Вундерлихом.
   - Bon appetit! [Приятного аппетита! (фр.)] - произнесла она,  торопливо
и ласково кивнув головою, и быстрым взглядом окинула весь стол, вплоть  до
нижнего его конца, где разместились дети.



4

   - Ну-с, доложу я вам, есть с чем поздравить Будденброка! - Мощный голос
г-на Кеппена перекрыл гул  застольной  беседы  как  раз  в  минуту,  когда
горничная с обнаженными красными руками, в домотканой полосатой юбке  и  в
маленьком белом чепчике на затылке, при деятельном участии мамзель  Юнгман
и второй горничной "сверху" - то есть из апартаментов консульши  -  подала
на стол гренки и дымящийся бульон с овощами,  и  кое-кто  уже  неторопливо
приступил к еде.
   - Поздравляю от всей души! Какой простор! Знатный  дом,  да  и  только!
Да-с, доложу я вам, здесь жить можно!..
   Господин  Кеппен  не  был  принят  у  прежних  владельцев:  он  недавно
разбогател, родом был отнюдь не из патрицианской семьи и, к сожалению, еще
не расстался с привычкой пересыпать свою речь всевозможными "доложу я вам"
и так далее. К тому же он говорил не "поздравляю", а "проздравляю".
   - По цене и товар, - сухо вставил г-н  Гретьенс,  бывший  маклером  при
покупке этого дома, и, сложив руки трубкой, принялся рассматривать залив.
   Гостей - родственников и друзей дома - рассадили  по  мере  возможности
вперемежку. Но до конца выдержать этот распорядок не  удалось,  и  старики
Эвердики, сидя, как всегда, чуть ли не на коленях друг у друга, то и  дело
обменивались нежными взглядами. Зато  старый  Крегер,  прямой  и  высокий,
восседая между сенаторшей Лангхальс и мадам Антуанеттой, царственно  делил
свои впрок заготовленные шутки между обеими дамами.
   - Когда, собственно, был построен этот дом? - обратился через стол  г-н
Гофштеде к старому  Будденброку,  который  веселым  и  слегка  насмешливым
голосом переговаривался с мадам Кеппен.
   - Anno... [в  году...  (лат.)]  погоди-ка...  anno...  тысяча  шестьсот
восьмидесятом, если не ошибаюсь. Впрочем, мой сын лучше меня это знает...
   - В восемьдесят втором, - подымая глаза  от  тарелки,  уточнил  консул,
сидевший несколько ниже; он остался без дамы, и его  соседом  был  сенатор
Лангхальс.  -  Постройку  закончили  зимой   восемьдесят   второго   года.
"Ратенкамп и компания" тогда быстро шли в гору... Тяжело думать об упадке,
в котором вот уже двадцать лет находится эта фирма...
   Разговор замолк, и с полминуты за столом царила тишина. Все  уставились
в тарелки, думая о семействе, некогда столь славном. Ратенкампы  выстроили
этот дом и жили в нем, а позднее, обеднев и опустившись, должны  были  его
покинуть...
   - Еще бы не  тяжело,  -  произнес  наконец  маклер  Гретьенс,  -  когда
вспомнишь, какое безумие послужило причиной этого упадка... О, если бы  не
этот Геельмак, которого Дитрих Ратенкамп взял тогда себе в  компаньоны!  Я
просто за голову схватился, когда тот начал хозяйничать. Мне-то,  господа,
достоверно известно,  какими  бесстыдными  спекуляциями  он  занимался  за
спиной у Ратенкампа, как раздавал  направо  и  налево  векселя  и  акцепты
фирмы... (*2) Ну и доигрался! Сначала  иссякли  кредиты,  потом  не  стало
обеспечении...  Вы  себе  и  представить  не  можете...   А   кто   склады
контролировал? Геельмак? О нет, он и его присные годами  хозяйничали  там,
как крысы! А Ратенкамп на все смотрел сквозь пальцы...
   - На Ратенкампа нашла какая-то одурь, - сказал консул; его лицо приняло
мрачное замкнутое выражение; склонившись над тарелкой, он помешивал ложкой
суп и только время  от  времени  поглядывал  своими  маленькими  круглыми,
глубоко посаженными глазами на верхний конец стола. - Его словно пригибала
к земле какая-то тяжесть. И, по-моему, в этом  нет  ничего  удивительного.
Что заставило его связаться с этим Геельмаком, у  которого  и  капитала-то
почти не было, а была только дурная слава? Видимо, он  ощущал  потребность
свалить на кого-нибудь хоть  часть  своей  огромной  ответственности,  ибо
знал,  что  неудержимо  катится  в  пропасть.  Эта  фирма  окончила   свое
существование, старый род  пришел  в  упадок.  Вильгельм  Геельмак  явился
только последним толчком к гибели...
   - Вы, значит, полагаете, уважаемый господин  консул,  -  сказал  пастор
Вундерлих, наполняя красным вином бокал своей дамы и свой  собственный,  -
что все происшедшее совершилось бы и  без  этого  Геельмака  и  его  диких
поступков?
   - Ну, не совсем так, - отвечал консул,  ни  к  кому  в  отдельности  не
обращаясь, - но мне думается, что встреча Дитриха Ратенкампа с  Геельмаком
была необходима и неизбежна, дабы могло свершиться предначертание  рока...
Он, видимо, действовал под неумолимым гнетом  необходимости...  Я  уверен,
что он в какой-то мере раскусил своего компаньона и  не  был  в  таком  уж
полном неведении относительно того, что творилось на складах. Но он словно
окаменел...
   - Ну, assez [довольно (фр.)], Жан! - сказал старый Будденброк и положил
ложку. - Это одна из твоих idees [здесь: навязчивая идея (фр.)].
   Консул с рассеянной улыбкой приблизил свой бокал к бокалу отца. Но  тут
заговорил Лебрехт Крегер:
   - Оставим прошлое и вернемся к радостному настоящему.
   С этими словами он осторожным и изящным жестом взял за горлышко бутылку
белого вина с пробкой,  украшенной  маленьким  серебряным  оленем,  слегка
отодвинул ее от себя и принялся внимательно рассматривать этикетку.
   - "К.-Ф.Кеппен", - прочитал он и любезно улыбнулся виноторговцу. -  Ах,
что бы мы были без вас!
   Горничные стали сменять мейссенские тарелки с золотым  ободком,  причем
мадам Антуанетта зорко  наблюдала  за  их  движениями,  а  мамзель  Юнгман
отдавала приказания в переговорную трубу, соединявшую столовую  с  кухней.
Когда принесли рыбу, пастор Вундерлих, усердно накладывая себе на тарелку,
сказал:
   - А ведь настоящее могло быть и не столь радостным.  Молодежь,  которая
сейчас сорадуется с нами, старыми людьми,  и  не  представляет  себе,  что
когда-то все шло по-другому. Я  вправе  сказать,  что  моя  личная  судьба
нередко сплеталась с судьбами наших милых Будденброков... Всякий раз,  как
я смотрю на такую вот вещь, -  он  взял  со  стола  одну  из  тяжеловесных
серебряных ложек и обернулся к мадам Антуанетте, -  я  невольно  спрашиваю
себя, не ее ли в тысяча восемьсот шестом году держал  в  руках  наш  друг,
философ Ленуар, сержант его величества императора Наполеона, и  вспоминаю,
мадам, нашу встречу на Альфштрассе...
   Мадам  Будденброк  смотрела  прямо  перед  собой  с  улыбкой,   немного
застенчивой и мечтательно обращенной в прошлое. Том и Тони на нижнем конце
стола, которые терпеть  не  могли  рыбу  и  внимательно  прислушивались  к
разговору взрослых, почти одновременно закричали:
   - Расскажите, расскажите, бабушка!
   Но пастор, по опыту зная, что она  неохотно  распространяется  об  этом
случае, для нее несколько конфузном, уже сам начал рассказ об одном давнем
происшествии,  который  дети  никогда  не  уставали  слушать   и   который
кому-нибудь из гостей, может быть, был и в новинку.
   - Итак, представьте себе ноябрьский день; на дворе стужа и  дождь  льет
как из ведра; я ходил  по  делам  своего  прихода  и  вот  возвращаюсь  по
Альфштрассе, раздумывая о наступивших трудных временах. Князь Блюхер бежал
(*3), город наш занят французами, но волнение,  всех  обуявшее,  почти  не
чувствуется. Улицы тихи, люди предпочитают отсиживаться по  домам.  Мясник
Праль, который, по обыкновению, засунув руки в карманы, вышел  постоять  у
дверей своей лавки и вдруг громовым голосом воскликнул:  "Да  что  же  это
делается? Бог знает, что за  безобразие!"  -  получил  пулю  в  голову,  и
конец... Так вот иду я и думаю: надо  бы  заглянуть  к  Будденброкам;  мое
появление может оказаться весьма кстати:  муж  лежит  больной  -  рожа  на
голове, а у мадам с постоями хлопот не обобраться.
   И в эту самую минуту, как бы вы думали, кто попадается  мне  навстречу?
Наша достоуважаемая мадам Будденброк! Но в каком виде! Дождь, а она идет -
вернее, бежит - без шляпы, шаль едва держится на плечах, а куафюра  у  нее
так растрепана... - увы, это правда, мадам! - что вряд ли здесь даже  было
применимо слово "куафюра".
   "О, сколь приятный сюрприз, - говорю я и беру на себя смелость удержать
за рукав мадам, которая меня даже не  замечает,  и  мое  сердце  сжимается
недобрым предчувствием. - Куда вы так спешите, любезнейшая?" Тут она  меня
узнает и кричит: "Ах, это вы... Прощайте! Все кончено! Я сейчас брошусь  в
Траву". - "Боже вас упаси! - говорю я и чувствую,  что  кровь  отливает  у
меня от лица. - Это место совсем для вас неподходящее. Но что  случилось?"
И я держу ее так крепко, как это допускает мое  почтительное  отношение  к
мадам Будденброк. "Что случилось? - повторяет она, дрожа всем телом. - Они
залезли в мое серебро, Вундерлих! Вот что случилось!  А  у  Жана  рожа  на
голове, и он не в состоянии встать с постели.  Да,  впрочем,  будь  он  на
ногах, он тоже ничем не мог бы помочь  мне.  Они  воруют  мои  ложки,  мои
серебряные ложки! Вот что случилось, Вундерлих!  И  я  сейчас  утоплюсь  в
Траве".
   Ну что ж, я держу нашу дорогую  мадам  Будденброк  и  говорю  все,  что
говорят в таких случаях. Говорю: "Мужайтесь, дитя мое! Все  обойдется!"  И
еще: "Мы попробуем поговорить  с  этими  людьми.  Возьмите  себя  в  руки,
заклинаю вас! Идемте скорее!" И я веду ее домой. В столовой мы застаем  ту
же картину, от которой бежала мадам: солдаты - человек двадцать - роются в
ларе с серебром. "С кем из вас, милостивые государи, мне  позволено  будет
вступить в переговоры?" - учтиво обращаюсь я  к  ним.  В  ответ  раздается
хохот: "Да со всеми, папаша!" Но тут один выходит вперед и  представляется
мне - длинный, как  жердь,  с  нафабренными  усами  и  красными  ручищами,
которые торчат из обшитых галунами обшлагов мундира. "Ленуар, - говорит он
и отдает честь левой рукой, так как в правой держит  связку  из  полдюжины
ложек, - Ленуар, сержант. Чем могу служить?" - "Господин офицер! -  говорю
я, взывая к его point d'honneur [чувству чести (фр.)]. - Неужели  подобное
занятие совместимо с вашим блистательным званием? Город  не  сопротивлялся
императору". - "Что вы хотите, - отвечает он, -  война  есть  война!  Моим
людям пришлась по душе эта утварь..." - "Вам следует принять во  внимание,
- перебил я его, так как меня вдруг осенила  эта  мысль,  -  что  дама,  -
говорю я, ибо чего не скажешь в таком положении, - не немка, а скорее ваша
соотечественница, француженка..." - "Француженка?" - переспрашивает он.  И
что, по-вашему, добавил к  этому  сей  долговязый  рубака?  "Так,  значит,
эмигрантка? - добавил он. - Но в таком случае она враг философии". Я  чуть
не прыснул, но овладел собою. "Вы, как я вижу, человек ученый, - говорю я.
- Повторяю, заниматься таким делом вам  не  пристало".  Он  молчит,  потом
внезапно заливается краской, швыряет ложки обратно в  ларь  и  кричит:  "С
чего вы взяли, что я не просто любуюсь ими? Хорошенькие вещички, ничего не
скажешь! И если кто-нибудь из моих людей  возьмет  штучку-другую  себе  на
память..."
   Ну, надо сказать, что они немало  взяли  себе  на  память,  тут  уж  не
помогли никакие призывы ни к божеской, ни к  человеческой  справедливости.
Они не ведали иного бога, кроме этого ужасного маленького человека...



5

   - Вы видели его, господин пастор?
   Прислуга опять меняет  тарелки.  Подается  гигантский  кирпично-красный
копченый окорок, горячий,  запеченный  в  сухарях,  а  к  нему  кисловатая
тушеная капуста и такая пропасть других овощей, что, кажется, все  сидящие
за столом могли бы насытиться ими. Резать ветчину вызвался Лебрехт Крегер.
Изящно приподняв локти и сильно  нажимая  вытянутыми  пальцами  на  нож  и
вилку, он бережно отделял сочные куски от окорока. В это время внесли  еще
и "русский горшок", гордость  консульши  Будденброк,  -  острую  и  слегка
отдающую спиртом смесь из различных фруктов.
   Нет, пастору Вундерлиху, к сожалению, не пришлось лицезреть  Бонапарта.
Но зато старый Будденброк и Жан-Жак Гофштеде видели  его  своими  глазами:
первый - в Париже, как раз перед русской кампанией, на параде,  устроенном
перед дворцом Тюильри; второй - в Данциге...
   - Да, по правде говоря, вид у него был довольно неприветливый, - сказал
поэт, высоко подняв брови и отправляя в рот  кусок  ветчины,  брюссельскую
капусту и картофель, которые ему удалось одновременно насадить на вилку. -
Хотя все уверяли, что  в  Данциге  он  еще  был  в  хорошем  настроении...
Рассказывали даже такой анекдот. Весь  день  он  расправлялся  с  немцами,
притом  достаточно  круто,  а  вечером  сел  играть  в  карты  со   своими
генералами. "N'est-ce pas, Rapp, - сказал он,  захватив  со  стола  полную
пригоршню золотых, - les Allemands aiment beaucoup ces petits  Napoleons?"
- "Oui, sire, plus que le Grand!" ["Не правда ли, Рапп? (*4)  Немцы  очень
любят маленьких наполеонов?" (*5) -  "Да,  ваше  величество,  больше,  чем
Великого!" (фр.)], - отвечал Рапп.
   Среди  всеобщего  веселья,  довольно  шумного,  ибо  Гофштеде   премило
рассказал  свой  анекдот  и  даже  легким   намеком   воспроизвел   мимику
императора, - старый Будденброк вдруг заявил:
   -  Ну,  а,  кроме  шуток,  разве  величие  его  натуры  не  заслуживает
восхищения?.. Что за человек!..
   Консул с серьезным видом покачал головой:
   - Нет, нет, наше поколение уже не понимает,  почему  надо  преклоняться
перед человеком, который умертвил герцога Энгиенского (*6) и отдал  приказ
уничтожить восемьсот пленных в Египте...
   - Все  это,  может  быть,  и  не  совсем  так,  а  может  быть,  сильно
преувеличено, - вставил пастор Вундерлих. - Не исключено, ч