ружила
со своей бедной и тоже набожной кузиной Клотильдой; отец Клотильды недавно
скончался, и теперь она носилась с мыслью "устроиться самостоятельно",  то
есть с доставшимися ей по  наследству  грошами  и  несколькими  предметами
обстановки перебраться в какой-нибудь пансион. Впрочем, в  Кларе  не  было
ничего от унылого, голодного и терпеливого смирения Тильды.
   Напротив, в общении с  домашними,  даже  с  матерью,  не  говоря  уж  о
прислуге, ей был  присущ  довольно  властный  тон,  а  ее  голос  -  альт,
способный разве что понижаться на решительных интонациях,  но  никогда  не
повышаться на вопросительных, - звучал повелительно, временами даже резко,
с оттенком жесткой нетерпимости и высокомерия, особенно в  те  дни,  когда
Клара страдала головными болями.
   До того как семейство облеклось в траур по случаю смерти консула, Клара
с холодным достоинством принимала участие в вечерах, дававшихся в доме  ее
родителей и в других видных семьях города. Наблюдая за ней, консульша ясно
отдавала себе  отчет,  что,  несмотря  на  солидное  приданое,  энергичный
характер и домовитость, Клару нелегко будет выдать  замуж.  Рядом  с  этой
серьезной, богобоязненной девушкой нельзя было себе представить ни  одного
из насмешливых, охочих до красного вина, развязно-веселых коммерсантов  их
круга, а разве что лицо духовного звания. И так как мысль об этом  служила
некоторым  утешением  консульше,  то  нежные  намеки  пастора   Тибуртиуса
встретили с ее стороны сдержанное, но вполне доброжелательное отношение.
   И правда, все пошло как по-писаному. В один  из  теплых  и  безоблачных
июльских дней, особенно располагавших  к  прогулкам,  консульша,  Антония,
Христиан, Клара, Тильда, Эрика Грюнлих, мамзель Юнгман и, конечно,  пастор
Тибуртиус отправились далеко за Городские ворота, с намерением  где-нибудь
в сельской корчме, на вольном воздухе,  сидя  за  деревянными  некрашеными
столиками,  поесть  земляники  с  топленым  молоком  или  гречневой  каши;
подкрепившись, они пошли к речке через обширный плодовый сад и огород, идя
то в тени фруктовых  деревьев,  среди  кустов  крыжовника,  смородины,  то
полями, засаженными картофелем и спаржей.
   Зиверт Тибуртиус и Клара немного поотстали. Пастор, на голову ниже  ее,
с бакенбардами, закинутыми за плечи, снял со своей большой  головы  черную
соломенную шляпу, широко открыл глаза и, то и дело вытирая платком пот  со
лба, завел долгий вкрадчивый разговор, в разгаре которого они на мгновение
замедлили шаг, и Клара серьезным, спокойным голосом произнесла "да"!
   По возвращении домой, когда за окном уже царила предвечерняя задумчивая
тишь воскресного дня и разомлевшая, утомленная  консульша  одна  сидела  в
ландшафтной, пастор Тибуртиус подсел к ней и в  сиянии  закатного  летнего
солнца завел с ней деликатную беседу, которую консульша прервала словами:
   - Я  вас  поняла,  мой  дорогой  господин  пастор...  Ваше  предложение
отвечает желаниям моего материнского сердца. Смею вас уверить, что и вы со
своей стороны сделали неплохой выбор. Кто бы мог подумать, что господь бог
так благословит ваше появление и пребывание в нашем доме? Но сегодня я еще
воздержусь от окончательного ответа. Мне  следует  прежде  всего  написать
моему сыну, консулу, который, как вам  известно,  находится  за  границей.
Завтра вы,  в  добрый  час,  отправляйтесь  в  Ригу,  чтобы  приступить  к
исполнению своих обязанностей, а мы, вероятно, поедем на месяц к морю... В
скором времени вы получите от меня известие.  И  дай  бог  нам  счастливой
встречи.



7

   "Амстердам, 20 июля 1856 года.
   Гостиница "Хет-Хаасье".
   "Дорогая мама!
   Тотчас же по получении твоего столь обильного  новостями  письма  спешу
выразить тебе мою глубочайшую признательность за внимание, выразившееся  в
том,  что  ты  по  известному  поводу  решила  испросить  моего  согласия.
Разумеется, я не только с радостью изъявляю таковое, но спешу  сопроводить
его сердечнейшими поздравлениями,  ибо  не  сомневаюсь,  что  ты  и  Клара
сделали правильный выбор. Почтенное имя Тибуртиуса мне знакомо, и я  почти
уверен, что папа состоял с его  отцом  в  деловых  отношениях.  Во  всяком
случае, Клара попадет в  достойную  ее  обстановку,  а  положение  супруги
пастора будет как нельзя лучше отвечать ее наклонностям.
   Итак, значит Тибуртиус отбыл в Ригу и опять приедет в августе навестить
свою невесту? Вот уж когда весело будет у нас на  Менгштрассе  -  веселее,
чем все вы можете предположить, ибо вам еще не  известно,  в  силу  какого
удивительно счастливого совпадения меня так поразило известие  о  помолвке
мадемуазель Клары. Да, добрейшая маменька, если  я  сегодня  почел  долгом
препроводить  с  берегов  Амстеля  к   берегам   Балтийского   моря   свое
благосклонное соизволение на счастливый земной удел  Клары,  то  лишь  при
одном условии, а именно: что с обратной почтой мною будет  получено  такое
же соизволение и по такому же поводу, но начертанное твоей рукой! Я  бы  с
легким сердцем отдал три  гульдена,  чтобы  посмотреть  на  твое  лицо,  в
особенности же на лицо нашей Тони, при чтении этих строк... но обратимся к
существу дела.
   Из  маленькой  уютной  гостиницы  в  центре   города,   вблизи   биржи,
открывается прекрасный вид на канал, и дела, из-за которых я сюда  приехал
(речь ведь шла о том, чтобы завязать новые весьма для нас важные связи;  а
ты знаешь, что я предпочитаю делать это лично), с  первого  же  дня  пошли
так, как мне было желательно. Меня знают в  городе  еще  со  времен  моего
ученичества, а потому, хотя многие семьи выехали на  курорты,  я  оказался
засыпанным приглашениями. Я побывал на семейных вечерах у ван Хенкдемов  и
Меленов и уже на третий день моего здешнего пребывания облекся в  парадный
костюм, чтобы отправиться на обед к бывшему моему принципалу г-ну ван  дер
Келлену, который он, несмотря на то что сезон уже кончился, давал, видимо,
в мою честь. К столу я вел... а ну, попробуйте угадать  кого?  Мадемуазель
Арнольдсен, Герду Арнольдсен, подругу Тони по пансиону. Ее отец -  крупный
коммерсант и, может быть, еще более крупный скрипач -  тоже  присутствовал
на обеде, равно как и его замужняя дочь с супругом.
   Я помню, что Герда - разрешите мне отныне называть ее просто по  имени,
- еще совсем юной девушкой, когда она училась у мадемуазель  Вейхбродт  на
Мюлленбринке,   произвела   на   меня   сильнейшее,   почти   неизгладимое
впечатление. И вот теперь  я  снова  увидел  ее:  взрослой,  похорошевшей,
развившейся духовно и физически. Впрочем, увольте меня  от  описания  той,
которую вы вскоре увидите собственными глазами.
   Нетрудно себе  представить,  что  у  нас  нашлось  достаточно  тем  для
разговора за столом; но уже после  первого  блюда  мы  перестали  ворошить
старые воспоминания и перешли к разговорам значительно более  серьезным  и
увлекательным. Что касается музыки, то тут  я,  конечно,  оказался  не  на
высоте, ибо все мы, бедные Будденброки, ничего в  ней  не  смыслим;  но  в
нидерландской живописи я уже разбираюсь много лучше, а когда речь зашла  о
литературе, то мы и вовсе сошлись во взглядах.
   Не скрою, что время для меня летело  как  на  крыльях.  После  обеда  я
попросил представить меня г-ну Арнольдсену, который отнесся ко мне  весьма
благосклонно. Позднее, когда все перешли в гостиную, он исполнил несколько
музыкальных пьес, а вслед за ним выступила и Герда; выглядела она при этом
восхитительно. И хотя я ровно ничего не понимаю в скрипичной игре,  но  ее
инструмент (настоящий Страдивариус) пел так, что  слезы  навертывались  на
глаза у слушателей.
   На следующий  день  я  отправился  на  улицу  Бьютенкант  с  визитом  к
Арнольдсенам. Сначала меня приняла  пожилая  компаньонка,  с  которой  мне
пришлось говорить по-французски, потом вышла Герда, и мы  добрый  час  без
умолку болтали с нею, как и накануне, с тою только разницей, что  на  этот
раз оба чувствовали себя непринужденнее, еще больше старались понять  друг
друга и найти общий язык.  Опять  мы  вспоминали  тебя,  мама,  Тони,  наш
славный старый город и мою в нем деятельность.
   Уже в тот самый день я принял твердое решение: она  и  никакая  другая,
теперь или никогда! Я встретился с  нею  еще  раз  на  празднике,  который
устроил у себя в саду мой друг ван Свиндрен, и затем  получил  приглашение
на музыкальный вечер к самим Арнольдсенам. На этом вечере  я  позондировал
почву, полуобъяснился, если можно так выразиться, и был обнадежен... И вот
- это было уже пять дней назад - я с утра отправился  к  г-ну  Арнольдсену
просить руки его дочери. Он принял меня в своем домашнем кабинете.
   - Любезный консул, - отвечал он мне, - я не желал бы себе лучшего зятя,
хотя мне, старому вдовцу, будет очень тяжело расстаться с дочерью. Но  она
сама? До сих пор ее решение не выходить замуж оставалось непреклонно. Есть
у вас надежда?
   Он был очень удивлен, когда я сказал,  что  дочь  его  дала  мне  право
надеяться.
   Он предоставил ей несколько  дней  на  размышления  и,  думаю,  что  из
чрезвычайного эгоизма уговаривал ее не  выходить  замуж.  Но  тщетно,  она
избрала меня, и вчера состоялось обручение.
   Нет,  дорогая  моя  мама,  сейчас  я  не  прошу  у   тебя   письменного
благословения на этот союз, ибо уже послезавтра уезжаю; но  Арнольдсены  -
отец, Герда и ее замужняя сестра - обещают в августе посетить нас, и тогда
ты сразу поймешь, что я нашел ту, которая  мне  нужна.  Надеюсь,  тебя  не
смутит, что Герда всего на три года моложе меня? Но ты ведь никогда  и  не
предполагала, что я введу в свой дом  какую-нибудь  юную  особу  из  круга
Меллендорф - Лангхальс - Кнстенмакер - Хагенштрем.
   Что же касается "партии"... Ну, тут я даже немного опасаюсь, что Стефан
Кистенмакер, и Герман Хагенштрем, и Петер Дельман, и дядя  Юстус,  и  весь
город станут лукаво посматривать на меня, узнав,  на  ком  я  женюсь:  мой
будущий тесть - миллионер... Бог мой, что тут сказать?  В  каждом  из  нас
много половинчатого, много такого, что поддается самым разным толкованиям.
Я люблю Герду Арнольдсен, безмерно восхищаюсь ею, но я не имею ни малейшей
охоты копаться в своей душе и выяснять, способствовала ли  моей  любви,  и
если способствовала, то в какой мере, сумма ее приданого,  о  которой  мне
достаточно цинично шепнули при первом же знакомстве. Я люблю Герду, но мое
счастье и моя гордость только усиливаются оттого,  что,  назвав  ее  своей
женой, я вместе с тем обеспечу нашей фирме значительный приток капитала.
   Кончаю, милая мама, ибо это письмо, если принять во внимание, что через
несколько дней мы с тобой будем лично говорить о моем счастье, и без  того
слишком длинно. Желаю тебе с пользой и  удовольствием  провести  время  на
курорте и прошу передать всем нашим мой самый сердечный привет.
   Твой любящий и покорный сын Т."



8

   И правда, весело и  празднично  протекал  в  этом  году  конец  лета  в
будденброковском доме.
   Вернувшись в конце июля на Менгштрассе, Томас, как и другие  занятые  в
городе мужчины, несколько раз выезжал к  семье  на  взморье.  Христиан  же
совсем переселился туда под  предлогом  каких-то  неопределенных  болей  в
левой ноге, с которыми  доктор  Грабов  ничего  не  мог  поделать,  отчего
Христиан тем более тревожился и уже ни о чем другом не думал.
   - Это не боль. Так это ощущение назвать нельзя, - силился он объяснить,
поглаживая ногу, морща нос и растерянно озираясь по сторонам. - Это  мука,
непрестанная, тупая, изнуряющая мука во всей ноге... и с левой  стороны...
где сердце... странно... очень странно!  Как  по-твоему,  что  это  такое,
Томас?
   -  Скоро  это  у  тебя  пройдет,  -  отвечал  Томас,  -  ты  отдохнешь,
попринимаешь морские ванны...
   И Христиан отправлялся либо к морю, где он разгуливал между  кабинок  и
рассказывал истории, от которых все  курортное  общество  покатывалось  со
смеху, либо в курзал - поиграть в рулетку за компанию с Петером Дельманом,
дядей Юстусом и несколькими гамбургскими suitiers.
   Консул Будденброк и Тони, как всегда по приезде в Травемюнде, навестили
стариков Шварцкопфов в Первой линии.
   - Добро пожаловать, мадам Грюнлих, - радостно приветствовал Тони старый
лоцман. - Давненько, давненько мы вас не видывали. А  хорошее  было  тогда
время, черт подери!.. Мортен-то наш уж сколько лет доктором в Бреславле, и
практику себе, пострел, сколотил недурную!
   Госпожа Шварцкопф суетилась, готовя кофе, и они  завтракали  на  увитой
зеленью веранде, как некогда... только все были на десять лет  старше,  да
Мортен и маленькая Мета, вышедшая замуж  за  чиновника  в  Гафбурге,  были
далеко, и лоцман, седой как лунь, стал туг на ухо, а у жены его под сеткой
тоже белели седые волосы, да мадам Грюнлих уж не была  больше  дурочкой  и
много чему успела научиться в жизни, что, впрочем, не  мешало  ей  поедать
пропасть сотового меда, оправдываясь тем, что это:  "натуральный  продукт,
тут уж по крайней мере известно, что вводишь в организм".
   В начале  августа  Будденброки,  как  и  большинство  других  семейств,
вернулись в город, и вот настал торжественный миг - на  Менгштрассе  почти
одновременно  прибыли  пастор  Тибуртиус  из  России  и   Арнольдсены   из
Голландии.
   Что это была за  сцена,  когда  консул  Будденброк  впервые  ввел  свою
невесту в ландшафтную и консульша, слегка склонив голову  набок,  раскрыла
им свои объятия! Герда, рослая, элегантная,  с  непринужденной  горделивой
грацией, шла к  ней  навстречу  по  светлому  ковру.  Тяжелые  темно-рыжие
волосы, близко посаженные карие глаза  с  голубоватыми  тенями  под  ними,
широкие ослепительно-белые зубы, открывавшиеся в  улыбке,  прямой  крупный
нос  и  на   редкость   благородно   очерченный   рот   -   все   в   этой
двадцатисемилетней девушке светилось  какой-то  чужеземной,  покоряющей  и
таинственной красотой. Лицо у нее было матово-белое и  немного  надменное,
но она тотчас склонила его, когда консульша взволнованно и нежно взяла  ее
голову обеими руками, чтобы запечатлеть поцелуй на белоснежном, прекрасном
лбу.
   - Приветствую  тебя  в  нашем  доме  и  в  нашей  семье,  моя  дорогая,
прекрасная,  богоданная  дочь,  -  сказала  она.   -   Ты   сделаешь   его
счастливым... да он уже и теперь счастлив тобою.  -  И  она  правой  рукой
притянула к себе Томаса, чтобы поцеловать его.
   Никогда еще, если не считать дедовских времен, не  было  так  весело  и
людно в большом будденброковском доме, с легкостью вмещавшем гостей.  Один
только пастор Тибуртиус из скромности облюбовал себе комнату  во  флигеле,
рядом с бильярдной; остальные - г-н Арнольдсен - живой, остроумный человек
на исходе шестого десятка,  с  остроконечной  седой  бородкой  и  легкими,
упругими движениями; его старшая дочь - дама болезненного вида; его зять -
модный жуир, которого Христиан водил по городу и в клуб; и, наконец, Герда
- разместились  в  пустовавших  до  их  приезда  комнатах  второго  этажа,
выходящих в ротонду.
   Антония Грюнлих радовалась, что Зиверт Тибуртиус был в настоящее  время
единственной духовной особой в их доме. Нет, назвать ее  чувства  радостью
было бы недостаточно! Помолвка обожаемого брата, то, что  избранницей  его
явилась Герда, ее подруга, блистательность этой  партии,  озарившей  новым
сиянием имя семьи и фирмы, триста тысяч марок  приданого,  о  котором  уже
перешептывались в городе, мысль о том, что будут говорить о браке  консула
Будденброка в других видных семьях, а главное, в семье Хагенштремов, -  от
всего этого она находилась в состоянии непрерывного  упоения.  По  меньшей
мере трижды в час налетала она на свою  будущую  невестку  с  объятиями  и
поцелуями.
   - О Герда, - восклицала она, - как я тебя люблю! Ты  знаешь,  я  всегда
любила тебя! Ты-то меня терпеть не  можешь,  ты  всегда  меня  ненавидела,
но...
   - Помилуй, Тони, - отвечала та, - ну с какой стати мне тебя ненавидеть?
Что, скажи на милость, ты мне сделала дурного?
   Но по каким-то неизвестным причинам, а скорее всего просто  от  избытка
радости и потребности говорить, говорить. Тони  упорно  стояла  на  своем:
Герда  всегда  ее  ненавидела,  она  же  -  тут  на  глаза  мадам  Грюнлих
навертывались слезы - за ненависть платила  ей  любовью.  Она  то  и  дело
отзывала Томаса в сторону и шептала ему:
   - Как хорошо ты сделал, Том! О, господи, как хорошо!  И  подумать,  что
папа не дожил до этой минуты... нет,  просто  плакать  хочется!  Да,  Том,
многое ты загладил этой партией, и, может быть, в первую очередь,  историю
с некой личностью... нет, сейчас я даже не хочу произносить это имя...
   Затем ей почему-то пришло в голову зазвать Герду в пустую комнату  и  с
удручающими подробностями рассказать  ей  все  перипетии  своего  брака  с
Грюнлихом. Они часто вспоминали пансионскую пору, свои  разговоры  на  сон
грядущий, вспоминали Армгард фон Шиллинг  из  Мекленбурга,  Еву  Эверс  из
Мюнхена.
   Зивертом Тибуртиусом и его помолвкой  с  Кларой  Тони  почти  вовсе  не
интересовалась, но тех это не обижало;  большую  часть  дня  они  тихонько
сидели рука в руку, мирно и пространно беседуя о прекрасном будущем.
   Так как траурный год еще не истек, то обе помолвки были отпразднованы в
тесном семейном кругу; тем не  менее  Герда  Арнольдсен  быстро  сделалась
знаменитостью в городе: на бирже, в клубе, в Городском театре, в  гостиных
только и разговору было, что о ней.
   "Тип-топ", говорили suitiers, прищелкивая языком, - это было новомодное
гамбургское словцо для обозначения всего утонченного, изысканного, будь то
марка красного вина или сигар, обед или, наконец, ловко проведенное  дело.
Впрочем, более консервативные и степенные бюргеры покачивали головами: с -
Странно... эти туалеты, прическа, эти  повадки  и  лицо...  пожалуй,  даже
слишком странно".
   Торговец Зеренсен выразил это следующим образом:
   - Есть в ней что-то такое-эдакое... -  Он  скорчил  кислую  физиономию,
словно ему на бирже предложили явно  невыгодную  сделку.  -  Но  таков  уж
консул Будденброк, это на него похоже, все у него не как у людей и не так,
как велось у них в роду.
   Все, например,  знали,  а  лучше  всех  суконщик  Бентьен,  что  консул
выписывает из Гамбурга не только все предметы туалета, которых  у  него  и
так слишком много, - изящные, модные сюртуки, шляпы, жилетки, панталоны  и
галстуки - но и белье. Говорили также, будто он каждый день, а  то  и  два
раза на дню меняет рубашку и душит свой носовой платок и усы, вытянутые  и
подкрученные  a  la  Наполеон  III.  И,   конечно,   не   ради   фирмы   и
представительства - торговый дом "Иоганн Будденброк" в этом не  нуждается,
- а просто из любви ко всему... как бы это так  получше  выразиться,  черт
побери... ко всему утонченному и аристократическому. Да еще эти цитаты  из
Гейне и других поэтов, которыми он так и сыплет по любому поводу, даже при
обсуждении коммерческих или муниципальных вопросов...  А  теперь  еще  эта
жена...  Видно,  в  нем  самом,  в  консуле   Будденброке,   есть   что-то
такое-эдакое - к чему, однако, нельзя не отнестись с уважением, ибо  семья
это весьма почтенная, фирма солиднейшая, а шеф ее  толковый,  обязательный
человек; он любит город и, без сомнения, еще с пользой потрудится  ему  во
славу... А затем партия-то ведь чертовски выгодная! Шутка ли -  сто  тысяч
талеров!.. И все же... Некоторые дамы  находили  Герду  Арнольдсен  просто
"ломакой", - а это, надо сказать, было очень серьезное обвинение.
   Зато маклер Гош, встретившись на улице с невестой  Томаса  Будденброка,
сразу же пришел в неистовый восторг.
   - О-о! - говорил он в клубе или в "Доме корабельщиков", высоко поднимая
стакан с пуншем,  и  его  лицо  матерого  интригана  при  этом  искажалось
сатанинской гримасой. - О  господа,  что  за  женщина!  Гера  и  Афродита,
Брунгильда и Мелузина  (*35)  в  одном  лице!..  Да,  жизнь  прекрасна,  -
добавлял он.
   И все же никто из бюргеров, сидевших с кружками в  руках  на  массивных
ре