и приобрел за одну марку восемь
с половиной шиллингов букет, с которым  этот  четырнадцатилетний  ловелас,
длинноносый и круглоглазый, проник за кулисы и,  поскольку  никто  его  не
остановил, дошел до самых дверей уборной мадемуазель Мейер  де  ла  Гранж,
возле которых она разговаривала с консулом Дельманом. Консул чуть не  умер
от смеха, завидев Христиана, приближавшегося с букетом; тем не  менее  сей
новый suitier, отвесив изысканный поклон Вальтеру Теллю, вручил ему  букет
и голосом, почти скорбным от полноты чувств, произнес:
   - Как вы прекрасно играли, сударыня!
   - Нет, вы только полюбуйтесь на этого Кришана Будденброка! - воскликнул
консул Дельман, по обыкновению растягивая гласные.
   А мадемуазель Мейер де ла  Гранж,  высоко  подняв  хорошенькие  бровки,
спросила:
   - Как? Это сын консула Будденброка? - и весьма  благосклонно  потрепала
по щечке своего нового поклонника.
   Всю эту историю Петер Дельман в тот же вечер разгласил в  клубе,  после
чего она с невероятной быстротой распространилась по  городу  и  дошла  до
ушей директора гимназии, который в свою очередь сделал ее темой  разговора
с консулом Будденброком. Как тот отнесся  ко  всему  происшедшему?  Он  не
столько рассердился, сколько был потрясен и подавлен. Рассказывая об  этом
консульше в ландшафтной, он выглядел вконец разбитым человеком.
   - И это наш сын! И так идет его развитие!..
   - Боже мой, Жан, твой отец просто бы посмеялся!.. Не забудь  рассказать
об этом в четверг у моих родителей. Папа будет от души веселиться.
   Тут уж консул не выдержал:
   - О да, я убежден, что он будет веселиться, Бетси. Он будет радоваться,
что его ветреность, его легкомысленные наклонности  передались  не  только
Юстусу, этому suitier, но и внуку... Черт возьми, ты вынуждаешь  меня  это
высказать! Мой сын отправляется  к  такой  особе,  тратит  свои  карманные
деньги на лоретку! Он еще  сам  не  осознает  этого,  нет,  но  врожденные
наклонности сказываются, - да, да, сказываются...
   Что и  говорить,  пренеприятная  вышла  история.  И  консул  тем  более
возмущался, что и  Тони,  как  мы  говорили  выше,  вела  себя  не  вполне
благонравно. Правда, с годами она перестала дразнить бледного  человека  и
заставлять его дрыгать ногой, так же как перестала звонить у дверей старой
кукольницы, но она откидывала голову с видом все более и более  дерзким  и
все больше и больше, в  особенности  после  летнего  пребывания  у  старых
Крегеров, впадала в грех высокомерия и суетности.
   Как-то раз консул очень  огорчился,  застав  ее  и  мамзель  Юнгман  за
чтением "Мимили" Клаурена (*19); он полистал книжку и, ни слова не говоря,
раз и навсегда запер ее в шкаф. Вскоре после этого выяснилось, что Тони  -
Антония  Будденброк!  -  отправилась,  без   старших,   вдвоем   с   неким
гимназистом, приятелем братьев, гулять к Городским воротам, фрау Штут,  та
самая, что вращалась в высших кругах, встретила эту  парочку  и,  зайдя  к
Меллендорфам на предмет покупки старого платья,  высказалась  о  том,  что
вот-де и  мамзель  Будденброк  входит  в  возраст,  когда...  А  сенаторша
Меллендорф  самым  веселым  тоном  пересказала  все  это  консулу.   Таким
прогулкам был положен конец. Но вскоре обнаружилось, что мадемуазель  Тони
достает любовные записочки - все от того же гимназиста - из дупла  старого
дерева  у  Городских  ворот,  пользуясь  тем,  что  оно  еще  не  заделано
известкой, и, в свою очередь, кладет  туда  записочки,  ему  адресованные.
Когда все это всплыло на свет божий, стало очевидно,  что  Тони  необходим
более строгий  надзор,  а  следовательно  -  нужно  отдать  ее  в  пансион
мадемуазель Вейхбродт, Мюлленбринк, дом семь.



7

   Тереза  Вейхбродт  была  горбата,  -  так  горбата,  что,  стоя,   едва
возвышалась над столом. Ей шел сорок  второй  год,  но  она  не  придавала
значения внешности и одевалась,  как  дама  лет  под  шестьдесят  или  под
семьдесят. На ее седых, туго закрученных буклях  сидел  чепец  с  зелеными
лентами, спускавшимися на узкие, как у ребенка, плечи; ее скромное  черное
платьице не знало никаких украшений,  если  не  считать  большой  овальной
фарфоровой брошки с портретом матери.
   У маленькой  мадемуазель  Вейхбродт  были  умные,  пронзительные  карие
глаза, нос с горбинкой и тонкие губы, которые она порою поджимала с  видом
решительным и суровым. Да и  вообще  вся  ее  маленькая  фигурка,  все  ее
движения были  полны  энергии,  пусть  несколько  комичной,  но  бесспорно
внушающей уважение. Этому немало способствовала и ее  манера  говорить.  А
говорила  она  быстро,  резко  и  судорожно  двигая  нижней   челюстью   и
выразительно покачивая головой, на чистейшем немецком  языке,  и  вдобавок
старательно подчеркивая каждую согласную. Гласные же она произносила  даже
несколько  утрированно,  так  что  у  нее  получалось,   к   примеру,   не
"бутерброд", а "ботерброд" или даже  "батерброд";  да  и  свою  капризную,
брехливую собачонку окликала не "Бобби", а  "Бабби".  Когда  она  говорила
какой-нибудь из пансионерок: "Не будь же гак гл-о-опа, дитя  мое",  и  при
этом дважды ударяла по столу согнутым в суставе пальцем, то это  неизменно
производило впечатление; а когда мадемуазель  Попинэ,  француженка,  клала
себе в кофе слишком много сахара, Тереза Вейхбродт, подняв глаза к потолку
и побарабанив пальцами по столу, так выразительно произносила: "Я  бы  уже
сразу взе-ела всю сахарницу", что мадемуазель Попинэ заливалась краской.
   Ребенком - бог ты мой, до чего же она, вероятно, была мала ребенком!  -
Тереза Вейхбродт называла себя Зеземи, и это имя за ней  сохранилось,  ибо
самым лучшим и прилежным ученицам, равно живущим в пансионе и  приходящим,
разрешалось так называть ее.
   - Называй меня Зеземи, дитя мое, - в первый же день  сказала  она  Тони
Будденброк, запечатлев на ее лбу короткий и звонкий  поцелуй.  -  Мне  это
приятно!
   Старшую сестру Терезы Вейхбродт, мадам Кетельсен, звали Нелли.
   Мадам Кетельсен, особа лет сорока восьми, оставшись после  смерти  мужа
без всяких средств, жила у сестры в маленькой верхней комнатке  и  ела  за
столом вместе с пансионерками.  Одевалась  она  не  лучше  Зеземи,  но,  в
противоположность ей, была необыкновенно  долговяза;  на  ее  худых  руках
неизменно красовались напульсники. Не будучи учительницей,  она  не  имела
понятия о строгости, и все существо ее, казалось, было соткано из  кроткой
и тихой  жизнерадостности.  Если  какой-нибудь  из  воспитанниц  случалось
напроказить,  она  разражалась  веселым,  от  избытка  добродушия,   почти
жалобным смехом, и  смеялась  до  тех  пор,  покуда  Зеземи,  выразительно
стукнув по столу, не восклицала: "Нелли" - что звучало как "Налли".
   Мадам Кетельсен беспрекословно повиновалась младшей сестре и  позволяла
ей распекать себя, как ребенка, Зеземи же относилась к ней с  нескрываемым
презрением. Тереза Вейхбродт была  начитанной,  чтобы  не  сказать  ученой
девицей; ей пришлось приложить немало усилий, дабы сохранить свою  детскую
веру, свое бодрое, твердое  убеждение,  что  на  том  свете  ей  воздается
сторицей за ее трудную и серую земную жизнь.  Мадам  Кетельсен,  напротив,
была невежественна, неискушена и простодушна.
   - Добрейшая Нелли, - говорила Зеземи, - бог  мой,  да  она  совершенный
ребенок! Ни разу в жизни ею не овладевало сомнение, никогда она не  ведала
борьбы, счастливица...
   В этих словах заключалось столько же пренебрежения, сколько и  зависти,
- кстати сказать,  чувство  зависти  было  дурным,  хотя  и  простительным
свойством характера Зеземи.
   Во втором этаже красного кирпичного домика, расположенного в предместье
города и  окруженного  заботливо  выращенным  садом,  помещались  классные
комнаты и столовая; верхний этаж,  а  также  мансарда  были  отведены  под
спальни. Воспитанниц у мадемуазель Вейхбродт было немного;  она  принимала
только девочек подростков, ибо в ее  пансионе  имелось  лишь  три  старших
класса - для живущих и для приходящих учениц.  Зеземи  строго  следила  за
тем, чтобы к ней попадали  девицы  лишь  из  бесспорно  высокопоставленных
семейств.
   Тони Будденброк, как мы уже говорили, была принята с  нежностью;  более
того - в честь ее поступления Тереза сделала к ужину  бишоф  -  красный  и
сладкий пунш, подававшийся холодным, который она приготовляла с  подлинным
мастерством: "Еще бишафа?" - предлагала она, ласково тряся головой. И  это
звучало так аппетитно, что никто не мог отказаться.
   Мадемуазель Вейхбродт, восседая на двух жестких  диванных  подушках  во
главе стола, осмотрительно и энергично управляла трапезой.  Она  старалась
как можно прямее держать  свое  хилое  тельце,  бдительно  постукивала  по
столу, восклицала: "Налли!", "Бабби!" - и уничтожала взглядом  мадемуазель
Попинэ, когда та еще только собиралась положить себе на тарелку  все  желе
от холодной телятины. Тони посадили  между  двумя  другими  пансионерками:
Армгард  фон  Шиллинг,  белокурой   и   пышной   дочерью   мекленбургского
землевладельца, и Гердой  Арнольдсен  из  Амстердама,  выделявшейся  своей
изящной и своеобразной красотой:  темно-рыжие  волосы,  близко  посаженные
карие глаза и прекрасное  белое,  немного  надменное  лицо.  Напротив  нее
неумолчно болтала француженка,  которую  огромные  золотые  серьги  делали
похожей на негритянку. На нижнем конце стола, с кислой улыбкой  на  устах,
сидела мисс Браун, сухопарая англичанка, тоже  проживавшая  у  мадемуазель
Вейхбродт.
   Благодаря  бишофу,  приготовленному  Зеземи,  все  быстро  подружились.
Мадемуазель Попинэ сообщила, что прошедшей ночью ее снова душили  кошмары.
"Ah, quelle horreur!" [Какой ужас! (фр.)]  Она  так  кричала:  "Помогайть!
Помогайть! Ворри!" - что все повскакали с постелей. Далее выяснилось,  что
Герда Арнольдсен играет не на фортепиано, как другие, а на скрипке  и  что
ее папа - матери Герды не было в живых -  обещал  подарить  ей  настоящего
Страдивариуса. Тони, как большинство  Будденброков  и  все  Крегеры,  была
немузыкальна. Она даже не различала хоралов, которые играли в Мариенкирхе.
О, зато у органа  в  Niuwe  kerk  [Новая  церковь  (голл.)]  в  Амстердаме
поистине vox humana - человеческий голос, и как он великолепно звучит!
   Армгард фон Шиллинг рассказывала о коровах у них в имении. Эта девица с
первого же взгляда произвела на Тони сильнейшее впечатление,  -  уже  тем,
что она была первой  дворянкой,  с  которой  ей  пришлось  соприкоснуться.
Именоваться фон Шиллинг - какое счастье! Родители Тони жили в старинном  и
едва ли  не  прекраснейшем  в  доме  города,  дед  и  бабка  были  люди  с
аристократическими повадками, - но звались-то  они  просто  "Будденброки",
просто "Крегеры". Дворянство Армгард  кружило  голову  внучке  элегантного
Лебрехта Крегера, хотя она иной  раз  втихомолку  и  подумывала,  что  это
великолепное "фон" гораздо больше подошло бы  ей,  -  ведь  Армгард,  боже
правый, ничуть не ценила этого  счастья;  она  безмятежно  заплетала  свою
толстую косу, смотрела на все добродушными голубыми  глазами,  растягивала
слова на мекленбургский манер и вовсе не думала  о  своем  дворянстве.  На
Армгард не было ни малейшего налета "аристократизма", она ни  капельки  на
него не претендовала и никакого вкуса к нему не имела. "Аристократизм!"  -
это словцо крепко засело в головке Тони, и она убежденно применяла  его  к
Герде Арнольдсен.
   Герда держалась немного особняком,  в  ней  было  что-то  чужеземное  и
чужеродное; она  любила,  несмотря  на  неудовольствие  Зеземи,  несколько
вычурно причесывать свои великолепные волосы, и многие считали "ломаньем",
- а это было серьезное осуждение, - ее игру на скрипке. И  все  же  нельзя
было не согласиться с Тони, что в Герде и правда "бездна аристократизма"!
   Печать этого аристократизма лежала не только на ее не по годам развитой
фигуре, но даже на ее  привычках,  на  вещах,  ей  принадлежащих,  -  вот,
например, парижский туалетный прибор из слоновой кости. Тони сразу  сумела
оценить его по достоинству, так как  в  доме  Будденброков  имелось  много
подобных, бережно хранимых предметов, вывезенных из Парижа  ее  родителями
или еще дедом с бабкой.
   Три молодые девушки быстро вступили в дружеский союз. Все они учились в
одном классе и жили в одной - самой просторной - комнате  верхнего  этажа.
Как приятно и весело  проводили  они  время  после  десяти  вечера,  когда
полагалось расходиться по комнатам! Сколько  они  болтали,  раздеваясь,  -
правда, вполголоса, так как за  стеной  мадемуазель  Попинэ  уже  начинали
мерещиться воры. Мадемуазель Попинэ спала вместе с маленькой Евой Эверс из
Гамбурга, отец которой, любитель искусств и  коллекционер,  теперь  жил  в
Мюнхене.
   Коричневые полосатые шторы в это  время  были  уже  спущены,  на  столе
горела низенькая лампа под красным абажуром; чуть слышный запах  фиалок  и
свежего белья наполнял комнату, и девушек охватывало  слегка  приглушенное
настроение усталости, безмятежности и мечтательности.
   - Боже мой, - говорила полураздетая Армгард, сидя на краю кровати, - до
чего же красноречив доктор Нейман! Он входит в класс, становится у стола и
начинает говорить о Расине...
   - У него прекрасный  высокий  лоб,  -  вставляла  Герда,  расчесывавшая
волосы перед освещенным двумя свечами зеркалом в простенке между окнами.
   - Да, - быстро соглашалась Армгард.
   - А ты и начала весь разговор, Армгард,  только  для  того,  чтобы  это
услышать. Ты не сводишь с него своих голубых глаз, словно...
   - Ты его любишь? - спросила Тони. - Никак не могу развязать  ботинок...
Пожалуйста, Герда, помоги... Так!.. Ну вот, если ты его  любишь,  Армгард,
выходи за него замуж: право же, это хорошая партия. Он будет преподавать в
гимназии...
   - Господи, до чего вы обе несносны! Я вовсе не люблю его.  И  вообще  я
выйду не за учителя, а за помещика...
   - За дворянина? - Тони уронила чулок, который она держала в руке,  и  в
задумчивости уставилась на Армгард.
   - Не знаю, но, во всяком случае, у него должно быть большое имение. Ах,
я уж и сейчас радуюсь, девочки! Я  буду  вставать  в  пять  часов  утра  и
приниматься за хозяйство... - Она натянула на себя  одеяло  и  мечтательно
вперила взор в потолок.
   - Перед ее духовным оком уже пасутся пятьсот коров,  -  сказала  Герда,
глядя в зеркало на подругу.
   Тони еще не совсем разделась, но уже улеглась, положив руки под голову,
и тоже смотрела в потолок.
   - А я, конечно, выйду за коммерсанта, - заявила она. -  Только  у  него
должно быть очень много денег, чтобы мы могли устроить дом  аристократично
и на широкую ногу. Это мой долг по отношению к семье и к фирме, - серьезно
добавила она. - Вот посмотрите, так оно и будет.
   Герда кончила убирать волосы на ночь и стала чистить свои широкие белые
зубы, разглядывая себя в ручное зеркальце в оправе из слоновой кости.
   - А я, скорей всего, совсем не выйду замуж, - проговорила  она  не  без
труда, так как ей мешал мятный порошок во рту. - Зачем мне это? У меня нет
ни малейшего желания! Я уеду в Амстердам, буду играть  дуэты  с  папой,  а
потом поселюсь у своей замужней сестры.
   - О, как скучно будет без тебя! - живо вскричала Тони. - Ужасно скучно!
Тебе надо выйти замуж и остаться здесь  навсегда...  Послушай,  выходи  за
кого-нибудь из моих братьев!..
   - За этого, с длинным носом? - Герда зевнула, сопровождая зевок  легким
пренебрежительным вздохом, и прикрыла рот зеркальцем.
   - Можно и за другого, не все ли  равно...  Господи,  как  бы  вы  могли
устроиться!  Нужно   только   пригласить   Якобса,   обойщика   Якобса   с
Фишерштрассе, у него благороднейший вкус. Я бы каждый день ходила к вам  в
гости...
   Но тут раздавался голос мадемуазель Попинэ:
   -  Ah,  voyons,  mesdames!  Спать!  спать,  s'il  vous  plait!  [Ну-ка,
сударыни! Извольте! (фр.)] Сегодня вечером вы  уж  все  равно  не  успеете
выйти замуж.
   Все  воскресенья,  а  также  каникулярное  время  Тони   проводила   на
Менгштрассе или за городом  у  старых  Крегеров.  Какое  счастье,  если  в
светлое Христово воскресенье выдается хорошая  погода,  ведь  так  приятно
разыскивать яйца и марципановых зайчиков в огромном крегеровском  саду!  А
до чего хорошо отдыхать летом  у  моря  -  жить  в  кургаузе,  обедать  за
табльдотом, купаться и ездить на ослике. В годы, когда дела у консула  шли
хорошо, Будденброки предпринимали путешествия и более дальние. А рождество
с подарками, которые получаешь в трех местах - дома, у деда с бабкой  и  у
Зеземи, где в этот вечер бишоф льется рекой!.. Но, что  ни  говори,  всего
великолепнее сочельник дома!  Консул  любит,  чтобы  этот  вечер  протекал
благолепно, роскошно,  подлинно  празднично:  все  семейство  торжественно
собиралось в ландшафтной, а в ротонде  уже  толпились  прислуга  и  разный
пришлый люд, городская беднота, какие-то старики и старушки, - консул всем
пожимал  их  сизо-красные  руки  -   и   за   дверью   вдруг   раздавалось
четырехголосное пение, хорал, исполняемый певчими  из  Мариенкирхе,  такой
ликующий, что сердце начинало сильнее биться  в  груди,  а  из-за  высоких
белых дверей в это  время  уже  пробивался  запах  елки.  Затем  консульша
медленно прочитывала из фамильной  Библии  с  непомерно  большими  буквами
главу о рождестве Христовом; когда она кончала, за стенами  комнаты  снова
раздавалось церковное пение, а едва успевало оно отзвучать,  как  все  уже
затягивали:  "О,  елочка!  О,  елочка!"   -   и   торжественным   шествием
направлялись в большую столовую со статуями на шпалерах, где вся  в  белых
лилиях и в дрожащих блестках, ароматная, сверкающая, к потолку  вздымалась
елка и стол с рождественскими дарами тянулся от окон до самых дверей.
   На    улице,    покрытой    смерзшейся    снежной    пеленой,    играли
итальянцы-шарманщики, и с рыночной площади  доносился  гул  рождественской
ярмарки. В этот вечер все дети, за исключением маленькой Клары,  принимали
участие в позднем праздничном ужине, происходившем в ротонде, за которым в
устрашающем изобилии подавались карпы и фаршированные индейки.
   Надо еще добавить, что  в  течение  этих  лет  Тони  Будденброк  дважды
гостила в мекленбургских  имениях.  Около  месяца  она  пробыла  со  своей
подругой Армгард в поместье г-на фон  Шиллинга,  расположенном  на  берегу
залива, напротив Травемюнде. В другой раз поехала с кузиной  Клотильдой  в
именье, где г-н Бернгард Будденброк  служил  управляющим.  Оно  называлось
"Неблагодатное" и не приносило ни гроша дохода, но летом там жилось  очень
неплохо.
   Так шли годы. Так протекала счастливая юность Тони Будденброк.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   В июне месяце, под вечер, часов около пяти, семья  консула  Будденброка
кончала пить кофе в саду перед "порталом",  куда  консульша  распорядилась
принести из беседки  легкую,  изящной  работы  бамбуковую  мебель.  Внутри
беседки, в побеленной  комнатке,  где  на  большом  стенном  зеркале  были
нарисованы порхающие птицы, а  задние  двустворчатые  лакированные  двери,
если приглядеться, оказывались вовсе не дверьми, - даже ручки были  просто
к ним пририсованы, - воздух слишком накалился.
   Консул, его супруга. Тони, Том и Клотильда сидели за круглым столом, на
котором  поблескивала  еще  не  убранная  посуда.  Христиан  со   скорбным
выражением лица учил в  сторонке  вторую  речь  Цицерона  против  Катилины
(*20). Консул курил сигару, углубившись в чтение "Ведомостей".  Консульша,
положив на колени  вышивание,  с  улыбкой  следила  за  маленькой  Кларой,
которая под присмотром Иды Юнгман искала фиалки, изредка  попадавшиеся  на
зеленом лужку. Тони, подперев голову обеими руками,  с  увлечением  читала
"Серапионовых братьев"  Гофмана,  а  Том  потихоньку  щекотал  ей  затылок
травинкой, чего она благоразумно старалась не замечать. Клотильда, тощая и
старообразная, в неизменном ситцевом платье в цветочках, читая рассказ под
названием "Слеп, глух, нем - и все же счастлив", время