луги  еще  так
незначительны...
   - О господин консул, после той вашей речи в городской думе...
   - Да, тогда мне действительно удалось произвести некоторое  впечатление
или хотя бы доказать наличие доброй воли с моей  стороны.  Я  должен  быть
всей душой благодарен отцу, деду и прадеду за то, что  они  проложили  мне
путь: большая доля доверия и уважения,  которое  они  снискали  в  городе,
теперь механически переносится на меня, иначе разве бы мне удалось развить
такую энергичную деятельность?.. Чего только  не  сделал  мой  отец  после
сорок восьмого года и в начале этого десятилетия для преобразования нашего
почтового ведомства. Вспомните-ка, Венцель, как он настаивал  в  городской
думе  на  объединении  почты  с  компанией  гамбургских  дилижансов,  а  в
пятидесятом году без устали осаждал сенат, в те времена еще  возмутительно
неповоротливый,  своими  проектами  присоединения  к  германо-австрийскому
почтовому союзу... (*47) Если у нас теперь  низкая  пошлина  на  письма  и
бандероли, если у нас есть почтовые ящики и телеграфная связь с Берлином и
Травемюнде, то, право же, отец не последний, кому мы этим обязаны, -  если
бы он и еще несколько человек не докучали непрестанно сенату, то мы так до
сих пор и оставались бы при  датской  и  турн-таксийской  почте  (*48).  И
конечно, теперь, когда я высказываю свое мнение по таким вопросам, к  нему
прислушиваются...
   - Да, видит  бог,  господин  консул,  тут  вы  правы.  А  что  касается
гамбургской железной дороги, то  не  далее  как  третьего  дня  бургомистр
доктор Эвердик говорил мне: "Когда дело дойдет до  подыскания  в  Гамбурге
подходящего участка для вокзала, мы пошлем  туда  консула  Будденброка,  в
таких делах он смыслит больше любого юриста". Это были его точные слова.
   - Что ж, я чувствую себя польщенным, Венцель. Вон тут,  на  подбородке,
помыльте еще, а то будет недостаточно чисто... Да, короче говоря, надо нам
пошевеливаться! Не хочу сказать ничего дурного об Эвердике, он  уже  стар,
но, будь я  бургомистром,  многое,  думается  мне,  пошло  бы  значительно
быстрее. Не можете себе представить, какое я испытываю  удовлетворение  от
того, что у нас уже ведутся работы  по  устройству  газового  освещения  и
наконец-то исчезнут эти дурацкие керосиновые фонари на  цепях;  а  в  этом
деле, откровенно говоря, есть доля и моего участия... Но  сколько  же  еще
необходимо сделать, Венцель! Времена меняются и налагают на нас  множество
новых обязательств. Когда я вспоминаю свое отрочество... ну, да  вы  лучше
меня знаете, как все у  нас  тогда  выглядело.  Улицы  без  тротуаров,  на
мостовой трава по щиколотку, дома с  бесконечными  и  самыми  разнородными
выступами... Средневековые здания, обезображенные пристройками, постепенно
разваливались, потому что у отдельных горожан, конечно, водились  денежки,
да и вообще никто с голоду не умирал, но у государства ломаного  гроша  не
было, и все шло настолько "шаля-валя",  как  говорит  мой  зять,  господин
Перманедер, что о ремонте и благоустройстве города нечего было  и  думать.
Это были счастливые, довольные жизнью поколения! Помните закадычного друга
моего дедушки Жан-Жака Гофштеде? Он только  и  знал,  что  разгуливать  по
городу и переводить непристойные стишки с французского...  Но  дольше  так
продолжаться не могло; многое с тех пор изменилось и еще изменится. У  нас
уже не тридцать семь тысяч жителей, но пятьдесят, как вам  известно,  -  а
следовательно, и весь облик города  должен  стать  другим.  Везде  выросли
новые здания, пригороды расширились, улицы стали  благоустроеннее,  у  нас
появилась возможность реставрировать памятники былого  величия...  Но  все
это в конце  концов  внешнее.  Самое  важное  еще  только  предстоит  нам,
любезный мой Венцель. И вот я,  в  свою  очередь,  возвращаюсь  к  ceterum
censeo (*49) моего покойного отца - к таможенному союзу!  Таможенный  союз
нам жизненно необходим, Венцель, это уже не подлежит обсуждению; и вы  все
должны меня поддержать в моей борьбе за него... Можете быть уверены, что в
качестве коммерсанта я лучше разбираюсь в этих делах, чем наши  дипломаты;
их страх утратить свободу  и  самостоятельность  в  данном  случае  просто
смешон. Так мы установим связи с остальными немецкими землями,  не  говоря
уж о Мекленбурге и Шлезвиг-Голштинии, что было  бы  тем  более  желательно
теперь, когда наши  торговые  отношения  с  севером  в  известной  степени
разладились... Все  в  порядке,  берите  полотенце,  Венцель,  -  заключал
консул.
   После этого они перебрасывались еще  несколькими  словами  о  ценах  на
рожь, скатившихся уже до пятидесяти пяти талеров  и,  увы,  обнаруживавших
дальнейшую тенденцию к понижению, или  о  каком-нибудь  семейном  событии,
после чего Венцель удалялся по винтовой лестнице и  выплескивал  на  улицу
пену из  блестящего  маленького  тазика,  а  консул  поднимался  наверх  в
спальню, целовал в лоб Герду, к этому времени уже проснувшуюся, и  начинал
одеваться.
   Эти утренние беседы с просвещенным парикмахером служили  вступлением  к
оживленным деятельным дням, насыщенным размышлениями, разговорами, делами,
писаньем бумаг, производством расчетов,  хожденьем  по  городу  и  приемом
посетителей в конторе. Благодаря своим  путешествиям,  знаниям,  обширному
кругу своих интересов Томас Будденброк не был так по-бюргерски  ограничен,
как большинство людей, его окружавших, и, может быть, больше других ощущал
узость и мелочность жизни своего родного города. Но и за  пределами  этого
города, в обширном его  отечестве,  после  подъема  общественной  жизни  -
естественного   следствия    революционных    годов,    наступил    период
расслабленности, застоя и реакции, слишком бессодержательный,  чтобы  дать
пищу живой мысли. И у Томаса достало ума сделать своим  девизом  известное
изречение о том, что вся человеческая деятельность лишь символ, и всю свою
волю, способности, воодушевление и временами даже практическое вдохновение
поставить на службу маленькой общине, где его имя  произносилось  в  числе
первых, а также на службу семье и фирме, которую он  унаследовал;  достало
ума,  чтобы  одновременно  иронизировать  над  своим  стремлением  достичь
величия и мощи в этом маленьком мирке и принимать это стремление всерьез.
   Едва окончив поданный ему Антоном  завтрак,  консул  надевал  пальто  и
отправлялся в контору на Менгштрассе. Там он обычно  оставался  не  больше
часа: писал два-три  неотложных  письма,  составлял  несколько  телеграмм,
делал то или иное указание - словно маховое  колесо,  давал  толчок  всему
механизму предприятия,  предоставляя  надзор  за  дальнейшей  его  работой
вдумчивому г-ну Маркусу.
   Он посещал различные собрания и заседания, проводил немало времени  под
готическими аркадами биржи на Рыночной площади,  с  инспекционными  целями
отправлялся в гавань и  амбары,  выполняя  свои  обязанности  судохозяина,
совещался с капитанами. И так до самого вечера, с небольшим перерывом  для
завтрака со старой консульшей и обеда с Гердой, после которого он позволял
себе полчаса посидеть на диване с сигарой в зубах, читая газету. Одно дело
сменяло другое: были ли то хлопоты, связанные с  его  собственной  фирмой,
либо вопросы пошлин, налогов, городского  строительства,  железных  дорог,
почты, общественной  благотворительности.  Он  старался  вникнуть  даже  в
области ему чуждые, отведенные "ученым"; и в одной  из  них,  а  именно  в
финансовой, проявил поистине блестящие способности.
   Светской жизнью консул тоже остерегался пренебрегать.  Правда,  большим
рвением в исполнении этих своих обязанностей он не отличался; он торопливо
входил в последнюю секунду, когда жена его  бывала  уже  совсем  одета,  а
экипаж с добрых  полчаса  дожидался  у  подъезда,  и  со  словами:  "Прошу
прощенья, Герда, дела", спешно облачался  во  фрак.  Но  когда  сборы  уже
оставались позади, на обедах, балах и раутах он умел  живо  интересоваться
всем, что творилось вокруг, и быть  неизменно  галантным  и  занимательным
собеседником. Дом его и Герды  в  светском  отношении  нимало  не  уступал
другим богатым домам, их кухня и погреб считались  "тип-топ";  сам  консул
Будденброк слыл радушным и  любезным  хозяином,  а  остроумие  его  тостов
значительно превышало средний уровень. Свободные от  выездов  или  приемов
вечера он проводил наедине с Гердой, курил, слушая ее игру на скрипке, или
же читал ей вслух немецкие, французские и русские романы, по ее выбору.
   Так он работал, добиваясь успеха, и уважение  к  нему  все  возрастало.
Несмотря на уменьшение капитала  вследствие  выдела  Христиана  и  второго
замужества Тони, дела фирмы в эти годы шли превосходно. И  все  же  заботы
временами лишали консула мужества, ослабляли остроту его  мысли,  омрачали
состояние духа.
   Заботило его положение Христиана в Гамбурге,  компаньон  которого,  г-н
Бурмистер, весною 1858 года скоропостижно скончался от  удара.  Наследники
покойного изъяли у фирмы его капитал, и консул весьма настойчиво советовал
брату выйти из предприятия,  зная,  как  трудно  вести  дело  сравнительно
крупного масштаба при внезапном и резком уменьшении  оборотного  капитала.
Но Христиан упрямо держался за свою самостоятельность; он принял  на  себя
актив  и  пассив  фирмы  "Бурмистер  и  Кь",  и  теперь  оставалось  ждать
неприятностей.
   Далее, сестра консула Клара в Риге... О том, что господь не благословил
детьми ее брак с пастором Тибуртиусом, особенно горевать  не  приходилось;
Клара Будденброк никогда о детях не мечтала, и материнство, бесспорно,  не
было ее призванием. Куда больше тревожило консула  то,  что,  судя  по  ее
письмам и письмам ее мужа, головные  боли,  которыми  Клара  страдала  еще
молодой девушкой, теперь  стали  периодически  возвращаться,  причиняя  ей
невыносимые мученья.
   Третья забота состояла в том, что и здесь, в собственном доме  консула,
еще не утвердилась надежда на продолжение рода. Герда относилась  к  этому
вопросу с надменным безразличием, граничившим с уклончивой  брезгливостью.
Томас молчал, скрывая свою скорбь, так что старая консульша  почла  долгом
вмешаться и однажды отвела в сторону доктора Грабова.
   - Между нами, доктор: надо что-нибудь  предпринять.  Ясно,  что  горный
воздух в Крейте или морской в Глюксбурге и  Травемюнде  особой  пользы  не
принесли. Как вы считаете?
   И Грабов, понимая, что его благой  рецепт  -  "строгая  диета:  кусочек
голубя,  ломтик  французской  булки"  в  этом  случае  вряд  ли   окажется
достаточно эффективным, порекомендовал Пирмонт и Шлангенбад.
   Таковы были три главные заботы консула. Ну а Тони? Бедная Тони!



8

   Тони писала: "Когда я говорю "фрикадельки", она  меня  не  понимает,  -
потому что здесь это называется "клецки"; а когда она говорит  "карфиоль",
то, право, ни один человек на свете не может догадаться, что речь  идет  о
цветной капусте; если же я заказываю жареный картофель,  она  до  тех  пор
кричит "че-его?", пока я не скажу: "картофель с корочкой", - так  они  его
называют, а "че-его" здесь означает "что прикажете".  И  это  уже  вторая!
Первую такую особу, по имени Кати, я выставила из  дому,  потому  что  она
вечно мне грубила; а может быть, это мне только  казалось,  как  я  теперь
думаю, - потому что здесь  вообще  не  разберешь,  грубят  тебе  люди  или
разговаривают вежливо. У теперешней, которую зовут Бабетта (выговаривается
Бабетт), очень приятная внешность, совсем уже южная, в Мюнхене много таких
встречается; она черноволосая,  черноглазая,  а  зубы  у  нее...  остается
только  позавидовать.  Бабетта  довольно  услужлива  и  готовит  под  моим
руководством наши северные блюда. Так, например, вчера у нас был щавель  с
коринкой, но ничего, кроме неприятности, из этого не вышло. Перманедер так
из-за него разозлился (хотя и выковырял вилкой все коринки), что до самого
вечера со мной не разговаривал, а  только  ворчал.  В  общем,  мама,  надо
признаться: жизнь нелегкая штука".
   Но увы, не только клецки и щавель портили ей жизнь. Уже в медовый месяц
ее постиг удар - нечто непредвиденное, нечаянное, непостижимое, что  сразу
лишило ее всей жизнерадостности и с чем она так и не смогла примириться...
   Произошло следующее. Спустя две или три недели  после  того,  как  чета
Перманедеров поселилась в Мюнхене,  консул  Будденброк  сумел  высвободить
пятьдесят одну тысячу  марок,  согласно  завещанию  отца  назначавшихся  в
приданое Тони, и вся эта сумма, пересчитанная на  гульдены,  была  вручена
г-ну Перманедеру. Он поместил ее надежно и небезвыгодно,  но  после  этого
решительно и нимало не смущаясь объявил своей супруге:
   - Тонерль... - он звал ее Тонерль, - Тонерль, с нас хватит. Больше  нам
и не надо. Довольно я намаялся, теперь, черт побери, можно и с  прохладцей
пожить. Мы сдадим первый и второй этаж, хорошая  квартира  нам  все  равно
останется, на свининку хватит, а щеголять да пускать пыль в  глаза  нам  с
тобой ни к чему... По вечерам я буду ходить в  погребок.  В  богачи  я  не
мечу, денег копить не собираюсь, а  спокойное  житье  -  дело  хорошее!  С
завтрашнего дня кончаю все дела, и заживем с тобой на проценты!
   - Перманедер! - воскликнула она впервые тем гортанным голосом,  которым
восклицала "Грюнлих!". Но он ограничился ответом: "А, да ну тебя!"  И  тут
возник спор - непримиримый,  яростный,  один  из  тех  первых  супружеских
споров, которые навек расшатывают семейное счастье...  Перманедер  остался
победителем. Ее страстное сопротивление сломилось о его тягу к  спокойному
житью,  и  все  кончилось  тем,  что  г-н  Перманедер  забрал  капитал  из
хмелеторгового дела, - так что г-н  Ноппе  мог  теперь,  в  свою  очередь,
зачеркнуть синим карандашом "Кь" на своей визитной карточке. И с тех  пор,
как и большинство его приятелей, в компании которых он каждый вечер  играл
в карты и выпивал три литра пива, супруг Тони ограничил свою  деятельность
тем, что время от времени повышал квартирную  плату  жильцам  да  мирно  и
скромно стриг купоны.
   Консульше об этом было сообщено без особых комментариев. Но в  письмах,
которые г-жа Перманедер по этому поводу писала брату, чувствовалось, какую
она испытывает боль. Бедная Тони! Действительность превзошла самые мрачные
ее опасения! Она заранее знала, что г-н Перманедер ни в  малейшей  степени
не наделен  той  "подвижностью",  которую  в  столь  неумеренном  масштабе
проявлял ее первый супруг; но что он _так_ посрамит  ожидания,  о  которых
она  накануне  своей   помолвки   поведала   мамзель   Юнгман,   с   такой
беззастенчивостью  отречется   от   обязанностей,   налагаемых   на   него
супружеством с урожденной Будденброк, этого она не предвидела!
   Надо было смириться, и родные по письмам Тони могли судить, как  она  с
собой боролась. Она жила довольно однообразно со  своим  мужем  и  Эрикой,
учившейся в школе, занималась хозяйством, дружила  с  жильцами  первого  и
второго этажей, навещала Нидерпауров  на  Мариенплаце,  время  от  времени
писала о посещениях придворного театра, куда она ездила вдвоем с Евой, так
как г-н Перманедер подобных удовольствий не признавал и,  как  выяснилось,
прожив  сорок  лет  в  своем  милом  Мюнхене,  не  удосужился  побывать  в
Пинакотеке.
   Время шло... Но Тони уже не могла радоваться своей новой  жизни  с  тех
пор, как г-н Перманедер, едва получив на руки ее приданое, ушел на  покой.
Надежды не окрыляли ее. Никогда уже не суждено будет ей сообщить своим  об
успехе, о расцвете. Как сейчас все шло спокойно, умеренно и, право,  очень
уж "не аристократично", так оно  и  останется  до  конца  жизни.  Вот  что
угнетало ее. Из  писем  Тони  явствовало,  что  именно  такое  подавленное
состояние духа не давало ей  свыкнуться  с  жизнью  в  Южной  Германии.  К
мелочам еще можно было привыкнуть: она научилась объясняться со служанками
и поставщиками, говорить "клецки" вместо "фрикадельки" и не кормить своего
мужа фруктовым супом, после  того  как  он  обозвал  это  блюдо  "чертовым
пойлом". И все-таки жила как чужая в своем новом отечестве, ибо  сознание,
что урожденная Будденброк здесь ни во что не ставится,  означало  для  нее
постоянное, непрекращающееся унижение. И когда она в письме  рассказывала,
что какой-то каменщик с кружкой пива в одной руке и редиской,  которую  он
держал за хвостик в другой, остановил ее на улице вопросом: "Который  час,
хозяюшка?", то, несмотря на шутливый  тон  письма,  между  строк  читалось
возмущение и можно было с уверенностью сказать, что она закинула голову  и
не удостоила непочтительного парня не то что ответом,  но  и  взглядом.  К
сожалению, не только непринужденность и вольность обращения отталкивали  и
отчуждали ее. Она не слишком глубоко соприкасалась с жизнью Мюнхена, и все
же мюнхенский воздух окружал ее - воздух большого  города,  переполненного
художниками и праздными обывателями, воздух, отдающий известной  легкостью
нравов, вдыхать который с должным юмором ей мешало душевное уныние.
   Время шло... И вот проглянул  луч  счастья,  того  счастья,  о  котором
тщетно мечтали на Брейтенштрассе и Менгштрассе, - незадолго до наступления
1859  года  надежда  Тони  на   вторичное   материнство   претворилась   в
уверенность.
   Радостью дышали теперь  ее  письма,  опять,  как  некогда,  исполненные
задора,  ребячливости  и  спеси.  Консульша,  которая  никуда  больше   не
выезжала, если не считать  летних  поездок,  да  и  то  в  последние  годы
ограничивавшихся Балтийским побережьем, выражала сожаление, что  не  может
быть с дочерью в это время, и в письмах  призывала  на  нее  благословение
божие. Зато Том и Герда обещали приехать на крестины, и  мысли  Тони  были
заняты мельчайшими  подробностями  "аристократического"  приема...  Бедная
Тони! Этому приему суждено было стать бесконечно печальным,  а  крестинам,
которые  ей  представлялись  очаровательным  семейным  празднеством  -   с
цветами, конфетами и шоколадом в маленьких чашках, и вовсе не суждено было
осуществиться: ребенок - девочка - появился на свет лишь для  того,  чтобы
через какие-то четверть  часа,  в  течение  которых  врач  тщетно  пытался
поддержать жизнь в бессильном маленьком тельце, вновь уйти из него.
   Когда консул Будденброк и его супруга прибыли в Мюнхен, сама  Тони  еще
находилась в опасности. Она лежала гораздо  более  измученная,  чем  после
первых родов;  желудок  ее,  уже  раньше  подверженный  приступам  нервной
слабости, в течение нескольких дней вообще отказывался принимать  пищу.  И
все же она  выздоровела  -  в  этом  отношении  Будденброки  могли  уехать
успокоенными; но они увозили с собой  другую  тревогу:  слишком  ясно  они
поняли, в особенности консул, что даже общее горе не смогло  по-настоящему
сблизить супругов.
   Г-на Перманедера нельзя было упрекнуть  в  черствости  сердца:  он  был
глубоко потрясен; при виде бездыханного ребенка крупные слезы полились  из
его заплывших глазок по жирным щекам на бахромчатые усы; много раз  подряд
он испускал тяжелые вздохи: "Ой, беда, беда! Вот так беда,  ай-ай-ай!"  Но
любовь к спокойному житью, по мнению Тони, слишком скоро  возобладала  над
его скорбью - вечера в погребке вытеснили горестные мысли, и он  продолжал
жить по-прежнему, "шаля-валя",  с  тем  благодушным,  иногда  ворчливым  и
немножко туповатым  фатализмом,  который  находил  себе  выражение  в  его
вздохах: "Вот окаянство какое, черт возьми!"
   В письмах Тони  отныне  уже  неизменно  слышалась  безнадежность,  даже
ропот. "Ах, мама, - писала она, - что только на меня не  валится!  Сначала
Грюнлих со своим злосчастным банкротством, потом Перманедер и его уход  на
покой, а теперь еще мертвый ребенок! Чем я заслужила эти несчастья?"
   Читая ее излияния, консул не мог удержаться от улыбки, ибо, несмотря на
боль, сквозившую в этих строках, он улавливал в них  забавную  гордость  и
отлично знал, что  Тони  Будденброк  в  качестве  мадам  Грюнлих  и  мадам
Перманедер все равно оставалась ребенко