е;
тебе, дорогой мой, это известно  по  собственному  опыту.  Нет,  наверх  я
забрался так, шутки ради. Сегодня  дежурит  "главный  мудрец";  он  ничего
предосудительного не видит в том, чтобы силком сгонять народ на молитву. Я
все время вертелся вплотную за его спиной, покуда он не ушел, и тогда  мне
уж ничего не стоило остаться... А ты-то!  -  сочувственно  добавил  он  и,
ласково дотронувшись до плеча Ганно, уселся рядом с ним. -  Тебе  пришлось
бежать изо всех сил? Бедняга! У тебя вид совсем загнанный. Смотри,  волосы
даже прилипли к вискам... - Он взял линейку с парты и бережно, с серьезным
видом приподнял слипшиеся волосы Ганно. - Ты что, проспал?.. Ба, да я ведь
сижу на месте Адольфа Тотенхаупта! На священном месте первого ученика!  Ну
да ладно, на первый раз сойдет. Так, значит, проспал?
   Ганно опять положил голову на скрещенные руки.
   - Я ведь вчера был в театре, - сказал он, тяжело вздохнув.
   - Ах да, я и позабыл!.. Понравилось тебе?
   Ответа не последовало.
   - Хорошо тебе, Ганно, - словоохотливо продолжал Кай. - Я, например,  ни
разу в жизни в театре не был, и пройдет еще немало лет, прежде чем я  туда
попаду.
   - Хорошо-то хорошо, да потом на душе кошки  скребут,  -  глухо  отвечал
Ганно.
   - Ну, это состояние я и без театра знаю.
   Кай наклонился, поднял валявшиеся на полу возле парты  куртку  и  шляпу
друга и тихонько вышел с ними в коридор.
   - Так ты, наверно, не вызубрил "Метаморфозы"? - спросил он, вернувшись.
   - Нет, - подтвердил Ганно.
   -  А  к  estemporale  [контрольная  работа  (лат.)]  по  географии   ты
подготовился?
   - Ни к чему я не подготовился и ничего я не знаю, - отвечал Ганно.
   - И по химии? И  по  английскому?  All  right!  [Хорошо!  (англ.)]  Мы,
значит, два сапога пара! - У Кая явно стало легче на душе.  -  Я  точно  в
таком же положении, - весело пояснил он. -  В  субботу  я  не  садился  за
уроки, потому что думал: завтра воскресенье, а в воскресенье - из уваженья
к празднику. Нет, глупости! Понятно, я ничего не сделал потому, что у меня
было занятие поинтереснее, - добавил он с неожиданной серьезностью,  и  по
лицу его разлился румянец. - Н-да, сегодня нам  с  тобой,  пожалуй,  жарко
придется!
   - Еще одна запись в кондуите, и я останусь на второй год.  А  этого  не
миновать, если меня спросят по-латыни. Сейчас на очереди буква Б,  Кай,  и
тут уж ничего не поделаешь.
   - Поживем, увидим! Ба, возьми пример с Цезаря! "Мне за спиной опасности
грозили,  но  лишь  увидят  Цезаря  чело..."  (*77)  -  Кай  оборвал  свою
декламацию. У него тоже было скверно на душе. Он пошел к кафедре, уселся и
с мрачным видом стал раскачиваться в кресле.
   Ганно Будденброк сидел по-прежнему, склонив голову  на  руки.  Так  они
некоторое время молча смотрели друг на друга.
   Внезапно до слуха мальчиков донеслось нечто вроде отдаленного жужжанья,
быстро превратившегося в грозно и неумолимо нарастающий гул.
   - "Народ!" - с горькой усмешкой объявил Кай.  -  Живо  они  справились!
Значит, урок и на десять минут не сократится.
   Он спрыгнул с кафедры и направился к двери, чтобы  смешаться  с  толпой
мальчиков, Ганно же только поднял голову и скривил рот, но остался  сидеть
на месте.
   Топот,  шарканье,  возгласы  мужских  голосов,  дисканты  маленьких   и
ломающиеся голоса подростков наводнили лестницу, переплеснулись в  коридор
и тут же влились  в  класс,  мгновенно  наполнившийся  жизнью,  движением,
шумом. Они вбежали, все эти товарищи Ганно и Кая,  пятиклассники-реалисты,
числом двадцать пять человек, и стали  рассаживаться  по  местам:  одни  -
засунув руки  в  карманы,  другие,  широко  размахивая  ими,  и,  усевшись
наконец,  раскрыли  Библии.  Здесь  были  располагающие  и  подозрительные
физиономии; здоровые, румяные  и,  напротив,  уже  испитые  лица;  рослые,
сильные озорники, которые готовились стать коммерсантами  или  моряками  и
решительно  ничем  не  интересовались,  и  маленькие,   не   по   возрасту
преуспевшие честолюбцы, отличавшиеся по тем предметам, для которых ничего,
кроме зубрежки, не требовалось. Зато  Адольф  Тотенхаупт,  первый  ученик,
знал все; в жизни его еще не было случая, чтобы он не ответил на  заданный
вопрос.  Отчасти  это  объяснялось  его  упорным,  страстным  прилежанием,
отчасти же тем, что учителя остерегались спрашивать его о том, чего он мог
не знать. Они сами были бы больно уязвлены,  сами  почувствовали  бы  себя
посрамленными, утратили бы веру в возможность человеческого  совершенства,
не ответь Адольф Тотенхаупт на какой-нибудь вопрос...  У  этого  юнца  был
странно выпуклый череп, покрытый зализанными светлыми волосами, синяки под
серыми глазами и смуглые  руки,  торчавшие  из  слишком  коротких  рукавов
тщательно  вычищенной  куртки.  Он  уселся  рядом  с  Ганно  Будденброком,
улыбнулся мягко, хотя не без лукавства, и  пробормотал  "доброе  утро"  на
манер, принятый в школе, - то есть так,  что  оба  слова  слились  в  один
задорный и небрежный  звук.  Затем,  покуда  все  вокруг  него  вполголоса
переговаривались, раскладывали книги, зевали и смеялись, начал  записывать
что-то в классную тетрадь, с неподражаемой ловкостью  и  изяществом  держа
перо между двумя вытянутыми пальцами.
   Минуты через две  в  коридоре  послышались  шаги.  Те,  что  сидели  на
передних  партах,  неторопливо  поднялись  с  места;   несколько   человек
последовали их  примеру,  тогда  как  остальные  даже  не  прервали  своих
занятий, почти не обратив внимания на то,  что  г-н  Баллерштедт  вошел  в
класс, повесил шляпу на дверь и направился к кафедре.
   Это был  человек  лет  сорока,  с  приятно  округлой  фигурой,  большой
лысиной, с короткой рыжеватой бородкой,  розовощекий,  с  всегда  влажными
губами, имевшими какое-то елейное и в то же время  чувственное  выражение.
Он начал молча листать в своей записной книжке,  но,  поскольку  поведение
класса оставляло желать лучшего, поднял голову, вытянул руку и, в то время
как лицо его медленно  пухло  и  краснело  так,  что  даже  бородка  стала
казаться белокурой, несколько раз постучал кулаком по кафедре, причем губы
его с полминуты работали судорожно  и  бесплодно,  ибо  ему  не  удавалось
выдавить из себя ничего, кроме  короткого,  сдавленного:  "Итак!"  Он  еще
довольно долго и вдобавок тщетно подыскивал  слова,  чтобы  выразить  свое
неодобрение, потом вновь занялся записной  книжкой,  лицо  его  постепенно
приняло нормальные размеры, и он успокоился. Так обычно начинал свой  урок
учитель Баллерштедт.
   Когда-то он  собирался  стать  проповедником,  но  потом  из-за  своего
заиканья  да  еще  любви  хорошо  пожить  счел  за  благо  посвятить  себя
педагогике. Он был холост, обладал небольшим капиталом, носил брильянтовый
перстенек на пальце и ничего на свете так не любил, как  вкусно  поесть  и
выпить. Со своими коллегами он общался только в стенах школы, остальное же
время предпочитал проводить в обществе  холостых  жуиров,  коммерсантов  и
офицеров местного гарнизона, дважды в  день  наведывался  в  ресторан  при
лучшей гостинице города и состоял членом клуба. Если часа в  два  или  три
утра он встречался на улице с кем-нибудь из  старших  учеников,  лицо  его
немедленно пухло и наливалось кровью, он собирался с  силами,  произносил:
"Доброе утро", и этим все ограничивалось. Ганно  Будденброк  понимал,  что
его бояться нечего, да к тому же г-н  Баллерштедт  почти  никогда  его  не
спрашивал. Он слишком часто встречался с дядей этого ученика - Христианом,
в обстановке, явно свидетельствовавшей  о  слабостях  рода  человеческого,
чтобы вступать с племянником в какие-либо конфликты.
   - Итак... - повторил он, оглядев класс, еще раз слабо потряс в  воздухе
рукой, украшенной брильянтовым перстеньком, и заглянул в записную  книжку:
- Перлеман! Обзор!
   С одной из скамеек поднялся Перлеман. Что он встал,  трудно  было  даже
заметить. Он был одним из самых низкорослых, этот успевающий ученик.
   - Обзор! - тихо и чинно проговорил он, с  боязливой  улыбкой  вытягивая
шею. - "Книга Иова" состоит из трех частей.  В  первой  описывается  жизнь
Иова до испытания, ниспосланного ему  господом;  глава  первая,  стихи  от
первого до шестого. Во второй говорится об упомянутом испытании и  о  том,
что в связи с этим произошло; глава...
   - Достаточно, Перлеман, -  прервал  его  г-н  Баллерштедт  и,  тронутый
угодливой  робостью  ученика,  поставил  ему  хороший  балл.  -  Хейнрице,
продолжайте.
   Хейнрице принадлежал к тем рослым балбесам, которых ничто на  свете  не
интересовало. Он засунул в  карман  складной  ножик,  который  только  что
разглядывал, с шумом поднялся с места - нижняя губа у  него  отвисла  -  и
откашлялся густым,  хриповатым,  совсем  уже  мужским  голосом.  Все  были
недовольны, что он сменил тихонького Перлемана. Покуда тот говорил,  можно
было о чем-нибудь помечтать и понежиться в теплой комнате под убаюкивающее
шипенье  газовых  ламп.  Мальчики  еще  чувствовали  себя  усталыми  после
воскресенья; в это холодное мглистое утро все,  стуча  зубами  и  вздыхая,
выбирались из теплых постелей. Как  хорошо,  если  бы  маленький  Перлеман
тихонько бормотал что-то до конца урока, Хейнрице  же  обязательно  начнет
препираться с учителем...
   - Я отсутствовал, когда это проходили, - буркнул Хейнрице.
   Господин Баллерштедт припух, помахал в воздухе  своим  слабым  кулаком,
заработал губами и,  вскинув  брови,  уставился  в  лицо  юного  Хейнрице.
Налившаяся кровью голова учителя тряслась от страшного напряжения; наконец
он выдавил из себя: "Итак..." Как только ему это удалось, все пошло как по
маслу.
   - Мало того, что вы никогда не знаете урока, - продолжал он уже  плавно
и легко, - но у вас всегда наготове какая-нибудь отговорка. Если  вы  были
больны прошлый раз,  то  у  вас  тем  не  менее  было  достаточно  времени
наверстать пройденное; и к тому же, раз в первой части говорится  о  жизни
Нова до испытания, а во второй об испытании,  то,  право  же,  по  пальцам
можно высчитать, что в третьей речь будет идти о том, что было с ним после
перенесенных бедствий. Но у вас нет интереса к учению; вы человек слабый и
всегда еще стараетесь оправдать свою слабость и как-нибудь  да  выгородить
себя. Заметьте, Хейнрице, что, пока вы не одолели в  себе  этой  слабости,
вам не удастся нагнать класс и выправить отметки. Садитесь!  Вассерфогель,
продолжайте!
   Хейнрице, толстокожий и упорный, с шумом и грохотом опустился  на  свое
место, сказал какую-то дерзость соседу и опять вытащил из  кармана  ножик.
Встал Вассерфогель - курносый, с воспаленными глазами; уши у  него  стояли
торчком, а ногти всегда были обкусаны. Пискливым голосом он закончил обзор
и начал рассказывать об Иове, жившем на земле Уц,  и  о  том,  что  с  ним
случилось. Перед Вассерфогелем лежала  раскрытая  Библия,  заслоненная  от
учителя впереди сидящим учеником, и он читал  по  ней  с  видом  полнейшей
невинности, потом уставлялся в одну точку  на  стене,  как  бы  припоминая
что-то, и опять читал, нарочно запинаясь, покашливая  и  с  ходу  переводя
библейский текст на довольно беспомощный современный язык. В этом мальчике
было что-то необыкновенно противное, но г-н Баллерштедт  похвалил  его  за
прилежание. Вассерфогелю жилось весьма недурно: большинство учителей не по
заслугам хвалили его, желая доказать как самим себе,  так  и  другим,  что
безобразная внешность ученика не может подвигнуть их на несправедливость.
   Урок закона божия продолжался. Было вызвано еще несколько молодых людей
на предмет проверки того, что они знают о жизни многострадального  Иова  с
земли Уц. И Готлиб  Кассбаум,  сын  разорившегося  коммерсанта  Кассбаума,
удостоился, несмотря на неблагоприятные обстоятельства в жизни его  семьи,
отличной отметки, так как сумел с точностью установить, что  у  Иова  было
семь тысяч овец и три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов, пятьсот ослов и
очень много слуг.
   Затем ученики получили разрешение раскрыть Библии, по большей части уже
раскрытые, и стали  читать  дальше.  Когда  встречалось  место,  требующее
разъяснений г-на Баллерштедта, учитель припухал, багровел,  выдавливая  из
себя "итак", и после этой подготовки прочитывал маленькую лекцию о спорном
вопросе, сдобренную общими рассуждениями о морали. Ни одна живая душа  его
не слушала. В классе водворялось сонливое спокойствие. К концу урока  жара
от непрекращающейся топки и газовых ламп заметно усилилась,  а  воздух  от
дыханья и пота двадцати пяти тел был  уже  в  достаточной  мере  испорчен.
Духота, тихое жужжание ламп и монотонный  голос  учителя  нагоняли  сонную
одурь на скучающих мальчиков. На парте Кая  графа  Мельна,  кроме  Библии,
лежала раскрытая книга: "Непостижимые и таинственные  приключения"  Эдгара
Аллана По; он читал ее,  подперев  голову  своей  аристократической  и  не
слишком чистой  рукой.  Ганно  Будденброк  сидел,  откинувшись  назад,  и,
полураскрыв рот, смотрел сонными глазами на сливающиеся в какую-то  черную
массу строчки и буквы книги Иова. Временами,  вспомнив  мотив  Грааля  или
"шествия в собор" (*78), он медленно  опускал  ресницы,  чувствуя,  что  к
горлу его подкатывает комок. А сердце его билось в мольбе - только  бы  не
было конца этому безопасному и мирному уроку.
   Но ход вещей оставался неизменным, и пронзительный  звонок  смотрителя,
огласивший коридор, вывел из сладкой дремоты двадцать пять подростков.
   - На этом кончим,  -  объявил  г-н  Баллерштедт  и  велел  подать  себе
классный  журнал,  где  поставил  свою  подпись  в  знак  того,  что  урок
состоялся.
   Ганно Будденброк захлопнул Библию, нервно зевнул и, дрожа  всем  телом,
потянулся; когда  он  опустил  руки  и  расслабил  мускулы,  ему  пришлось
торопливо и не  без  труда  вобрать  воздуху  в  легкие,  чтобы  заставить
нормально биться свое на миг замершее  сердце.  Сейчас  будет  латынь.  Он
бросил молящий о поддержке взгляд на  Кая,  который,  казалось,  вовсе  не
заметил конца урока - так он был погружен в чтение, затем вытащил из сумки
Овидия, в переплете "под мрамор", и отыскал стихи, которые были заданы  на
сегодня. Нет, теперь уж нечего и думать затвердить эти черные, испещренные
карандашными значками и через каждые пять стихов перенумерованные строчки,
так безнадежно, темно и загадочно смотрящие на него. Он и смысл-то их едва
понимал, - где ж ему было хоть одну из них удержать в памяти, а уж в  тех,
что были заданы на сегодня, не мог разобрать и трех слов.
   - Что значит  "deciderant,  patula  Jovis  arbore,  glandes?"  [желуди,
которые  падали  с  раскидистого  дерева  Юпитера  (лат.)]  -  в  отчаянии
обратился он к Адольфу Тотенхаупту,  что-то  записывавшему  в  тетрадь.  -
Чепуха какая-то! Лишь бы сбить человека с толку...
   - Как? - переспросил Тотенхаупт, продолжая писать. - "Желуди  с  дерева
Юпитера..." Значит, это дуб... Я, по правде говоря, и  сам  хорошенько  не
знаю...
   - Подскажи мне, Тотенхаупт, если  меня  вызовут!  -  попросил  Ганно  и
отодвинул книгу, затем, хмуро взглянув на первого ученика, кивнувшего  ему
небрежно и не слишком обнадеживающе, вылез из-за парты.
   Ситуация изменилась. Г-н Баллерштедт ушел, и  на  его  месте,  стараясь
держаться как можно прямее, уже стоял низкорослый, слабенький,  худосочный
человек с жидкой седой бороденкой и с красной шейкой, торчащей из  тесного
воротничка; в руках, поросших белокурыми волосами, он держал - тульей вниз
- свой цилиндр. Это был учитель Хьюкопп, прозванный школьниками  "Пауком".
Поскольку в  эту  перемену  была  его  очередь  наблюдать  за  порядком  в
коридоре, он решил присмотреть и за тем, что делается в классах.
   - Потушить лампы! Поднять шторы! Окна открыть! - произнес он,  стараясь
по мере сил придать своему голосу  повелительный  тон,  и  даже  энергично
покрутил в воздухе рукой, словно уже поднимал штору. - И всем отправляться
вниз, на свежий воздух, без промедления.
   Лампы потухли, шторы взвились кверху, блеклый  свет  залил  комнату,  в
распахнутое окно ворвался холодный, сырой воздух,  и  пятиклассники  стали
тесниться  к  выходу;  в  классе  разрешалось  оставаться  только  первому
ученику.
   Ганно и Кай,  столкнувшись  в  дверях,  вместе  спустились  по  широкой
лестнице и пошли к наружной двери через  красивый,  строгий  вестибюль.  У
Ганно был жалкий вид, а мысли Кая, казалось, витали где-то  далеко.  Выйдя
во двор, они стали прохаживаться среди толпы  разновозрастных  соучеников,
шумно топавших по мокрым красноватым плитам.
   Здесь за порядком надзирал моложавый господин с белокурой остроконечной
бородкой. Этот весьма щеголеватый старший учитель, некий доктор  Гольденер
содержал пансион для мальчиков, сыновей богатых дворян-землевладельцев  из
Голштинии и Мекленбурга. Под влиянием вверенных его заботам юных  феодалов
он научился следить за своей внешностью и тем  самым  резко  отличался  от
других учителей. Г-н Гольденер носил пестрые шелковые  галстуки,  кургузые
сюртучки и необыкновенно нежных  тонов  панталоны  со  штрипками;  от  его
носовых платков с цветной каемочкой всегда пахло духами. Он происходил  из
бедной семьи, и все это щегольство совсем не шло к  нему;  так,  например,
его огромные ноги в остроносых башмаках на  пуговицах  производили  просто
смешное впечатление. По  непонятным  причинам,  он  очень  кичился  своими
красными ручищами, непрестанно потирал их,  сплетал  пальцы  обеих  рук  и
любовно их рассматривал. У него была привычка слегка склонять набок голову
и, сощурившись,  сморщив  нос  и  полуоткрыв  рот,  всматриваться  в  лица
мальчиков с таким выражением, словно он хотел сказать:  "Ну,  что  вы  там
опять набедокурили?.." Тем не менее  у  него  хватало  такта  не  обращать
внимания на всякие мелкие  отступления  от  школьных  правил,  случавшиеся
здесь, на дворе. Он смотрел сквозь  пальцы,  когда  мальчики  приносили  с
собой учебники, чтобы в последнюю минуту  подзубрить  заданный  урок,  или
когда его пансионеры давали  денег  смотрителю  г-ну  Шлемилю  на  покупку
сдобных  булочек;  старался  не  замечать,  когда   борьба   между   двумя
третьеклассниками переходила в драку и драчунов тут же  кольцом  обступали
любители  потасовок;  благоразумно  отворачивался,  когда  кого-нибудь  из
мальчиков, совершившего нетоварищеский, бесчестный или трусливый поступок,
одноклассники тащили к водопроводной колонке, чтобы для пущего посрамления
публично окатить его водой.
   В общем это был неплохой, хотя и несколько необузданный и очень  шумный
народец, среди которого сейчас прогуливались Кай и Ганно.
   С молоком матери впитавшие  в  себя  воинственный  и  победоносный  дух
помолодевшей  родины,  эти  мальчики  превыше  всего  ставили   грубоватую
мужественность.  Они  говорили  между  собой  на   жаргоне,   одновременно
неряшливом  и  задорном,  обильно   уснащенном   словечками   собственного
изобретения. Уважением у них пользовались те из товарищей, которые курили,
выпивали,  отличались  физической  силой  и  умением  проделывать  сложные
гимнастические упражнения; величайшим  позором  почитались  франтовство  и
изнеженность. Тому, кто осмеливался поднять воротник своего  пальто,  было
обеспечено холодное "обливание", а  дерзнувший  прогуляться  по  улицам  с
тросточкой в руках на следующий же день подвергался в гимнастическом  зале
расправе, столь же постыдной, сколь и жестокой.
   Слова, которыми обменивались Кай и Ганно, странно и необычно звучали  в
шуме голосов, наполнявших холодный, сырой воздух. Их дружба была уже давно
известна всей школе. Учителя терпели ее с неудовольствием, подозревая, что
за ней кроется непорядок, оппозиция, а товарищи, не способные разгадать ее
сущность,  посматривали  на  обоих  друзей  с  недоумением  и   насмешкой,
чуждались этих чудаков, но в их отношения не вмешивались. Кроме того,  Кай
Мельн внушал им уважение своей дикостью и необузданным свободолюбием.  Что
же касается Ганно  Будденброка,  то  даже  длинный  Хейнрице,