,  старик  ощупью,  держась  за  перила,
отправился на антресоли. И большой, крепко запертый дом погрузился во мрак
и молчанье. Гордыня, надежды и опасения отошли на покой, а за стенами,  на
пустынных улицах, лил дождь, и  осенний  ветер  завывал  над  островерхими
крышами.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Два с половиною года спустя, в  середине  апреля,  когда  весна  не  по
времени была уже в полном разгаре, свершилось  одно  событие,  заставившее
старого Иоганна Будденброка то и дело напевать  от  радости,  а  его  сына
растрогаться до глубины души.
   Воскресным утром, в девять часов,  консул  сидел  у  окна  в  маленькой
столовой за громоздким коричневым  секретером,  выпуклая  крышка  которого
благодаря хитроумному механизму была  вдвинута  внутрь.  Перед  ним  лежал
толстый  кожаный  бювар,  набитый  бумагами;  но   он,   склонившись   над
золотообрезной тетрадью в тисненом переплете, усердно  что-то  вписывал  в
нее своим тонким, бисерным, торопливым  почерком,  отрываясь  лишь  затем,
чтобы обмакнуть гусиное перо в массивную металлическую чернильницу.
   Оба  окна  были  раскрыты  настежь,  и  из  сада,  где  солнце  ласково
пригревало первые почки и какие-то две пичужки  дерзко  перекликались  меж
собою, веял свежий,  чуть  пряный  весенний  ветерок,  временами  мягко  и
неслышно шевеливший  гардины.  На  белую  скатерть  с  еще  не  сметенными
хлебными крошками ложились ослепительные лучи солнца,  и  веселые  зайчики
суетливо прыгали на позолоте высоких чашек...
   Ведущие в спальню двери  стояли  распахнутыми,  и  оттуда  чуть  слышно
доносился голос Иоганна Будденброка, мурлыкавшего  себе  под  нос  смешную
старинную песенку:

   Он предостойный человек
   С галантерейным глянцем,
   Он варит суп, растит детей
   И пахнет померанцем.

   Он тихонько раскачивал колыбельку с зелеными  шелковыми  занавесочками,
почти вплотную придвинутую к  высокой  кровати  под  пологом,  на  которой
лежала консульша. И она, и  ее  супруг,  желая  избежать  излишней  суеты,
перебрались на время сюда, вниз, а отец  и  мадам  Антуанетта,  которая  в
фартуке поверх полосатого платья и в кружевном  чепце  на  тугих,  толстых
буклях, сейчас хлопотала у стола, заваленного кусками полотна  и  фланели,
устроили себе спальню в третьей комнате антресолей.
   Консул Будденброк почти не оглядывался на  раскрытые  двери,  до  такой
степени он был погружен в свое занятие. С его лица не  сходило  серьезное,
почти страдальческое, но в то же время и умиленное выражение. Рот  консула
был полуоткрыт, на глаза время от времени набегали слезы. Он писал:
   "Сегодня, 14 апреля 1838 года, утром в шесть  часов,  моя  возлюбленная
супруга Элизабет, урожденная Крегер, с господнего соизволения благополучно
разрешилась дочкой, которая при святом  крещении  будет  наречена  Кларой.
Милостив был к ней  господь,  хотя  доктор  Грабов  и  признал,  что  роды
наступили несколько преждевременно, да и до того не  все  с  ней  обстояло
благополучно; страдания, которые претерпела бедная  Бетси,  были  жестоки.
Господи боже наш! Ты один помогаешь нам во всех  бедах  и  злоключениях  и
внятно  возвещаешь  волю  свою,  дабы  мы,  убоявшись   тебя,   покорились
повелениям и заветам твоим! Господи боже наш, блюди  и  паси  нас  в  этой
земной юдоли..."
   Перо его торопливо, безостановочно, ровне выводило строчки, взывавшие к
богу, лишь изредка запинаясь, чтобы сделать кудрявый  купеческий  росчерк.
Двумя страничками ниже он начертал:
   "Я выписал на имя своей новорожденной дочери  полис  на  сто  пятьдесят
талеров. Веди ее по пути своему, господи! Даруй  ей  чистое  сердце,  дабы
она, когда пробьет ее час, вступила в обитель  вечного  блаженства!  Знаю,
сколь трудно всем сердцем веровать, что сладчайший  Иисус  есть  достояние
наше, ибо немощно земное, ничтожное сердце наше..."
   Исписав еще три страницы, консул поставил: "Аминь", но его  перо,  чуть
поскрипывая, еще долго  продолжало  скользить  по  бумаге.  Оно  писало  о
благодатном источнике, освежающем усталого путника, о  кровоточащих  ранах
божественного  искупителя,  о  пути  узком  и  пути  широком,  о   великом
милосердии господа бога. Не будем скрывать, что порой консул уже испытывал
потребность остановиться, отложить  перо,  войти  в  спальню  к  жене  или
отправиться в контору. Но как же? Неужто так скоро утомила  его  беседа  с
творцом и вседержителем? Не святотатственно ли уже сейчас  прекратить  ее?
Нет, нет, и нет, он не остановится! И, дабы покарать  себя  за  нечестивые
помыслы, консул еще долго цитировал длинные куски из  Священного  писания,
выписывал молитвы за здравие и благоденствие своих родителей,  за  жену  и
детей, за себя самого, а также  за  своего  брата  Готхольда  и,  наконец,
начертав последнее библейское изречение и  поставив  троекратное  "аминь",
насыпал золотистого песку на бумагу, с облегчением вздохнул и откинулся на
спинку кресла.
   Заложив ногу за ногу, он неторопливо полистал  в  тетради,  перечитывая
записанные  его  собственной  рукой  события  и  размышления,  и  еще  раз
возблагодарил господа, что своей десницею отвел все опасности,  когда-либо
грозившие ему, консулу Будденброку. В  младенчестве  он  болел  оспой  так
сильно, что его уже  считали  не  жильцом  на  этом  свете,  -  и  все  же
выздоровел. Однажды, еще ребенком, он наблюдал, как на их улице готовились
к чьей-то свадьбе и варили пиво (по старому обычаю, свадебное пиво  должно
было быть домашней варки); для этой цели у наружных дверей был  установлен
громадный котел. И вот эта махина опрокинулась, с шумом  покатилась  и  со
страшной силой ударила его дном; сбежавшиеся  соседи  вшестером  едва-едва
подняли котел. Голова мальчика была поранена, кровь  лилась  ручьями.  Его
снесли в соседнюю лавку и, поскольку жизнь еще теплилась в нем, послали за
врачом и  хирургом.  Отца  уговаривали  покориться  воле  божьей:  сын  не
останется в живых... Но всеблагой господь направил руку  врача,  и  вскоре
мальчик был здоров, как прежде.
   Заново пережив в душе это происшествие, консул взял перо и написал  под
своим последним "аминь": "Вечно буду возносить хвалу тебе, господи!"
   В другой раз, когда он еще совсем молодым человеком приехал  в  Берген,
господь спас его от погибели в море.
   "Во время путины, - гласила запись, -  когда  рыбачьи  суда  прибыли  с
севера, нам пришлось немало  поработать,  чтобы,  пробившись  сквозь  чащу
судов, пришвартоваться к своему причалу. Я стоял на самом борту  трешкота,
упершись ногами в дубовую уключину, а спиной в  борт  соседнего  рыбачьего
судна, и старался подвести свой трешкот как можно ближе к причалу. На  мою
беду, уключина сломалась, и я головою вниз полетел  в  воду.  Мне  удалось
вынырнуть, но - увы! - никто не мог схватить меня; с величайшим  трудом  я
всплыл вторично, но тут на меня надвинулся трешкот. На нем было достаточно
людей, желавших меня спасти, но они должны были сперва оттолкнуться,  дабы
трешкот или одно из соседних суденышек не потопили меня. Надо думать,  все
их усилия остались бы тщетными, если бы на  одном  баркасе  сам  собою  не
оборвался канат, отчего трешкот  подался  в  сторону,  -  и  я,  господним
соизволением, оказался на свободном пространстве! В третий раз мне уже  не
удалось вынырнуть на поверхность, над водою мелькнули только  мои  волосы,
но так как все уже склонились над бортом, то кто-то схватил меня за вихор,
я же  уцепился  за  руку  своего  спасителя.  Тут  этот  человек,  потеряв
равновесие, поднял такой вой и крик, что другие бросились к нему на помощь
и ухватили его за ноги, - теперь ему уже не грозила опасность свалиться  в
воду. Я тоже крепко держался за него, хотя он и укусил мне руку.  Таким-то
образом я и спасся..."
   Засим  следовала  длинная  благодарственная  молитва,  которую   консул
перечитал увлажненными глазами.
   "Я мог бы сказать о многом, - стояло в другом месте, -  если  бы  хотел
говорить о своих страстях,  однако..."  Эти  страницы  он  счел  за  благо
перевернуть и принялся читать отдельные записи, относящиеся к его женитьбе
и к первой поре отцовства. По чести  говоря,  брак  консула  не  мог  быть
назван браком по любви. Однажды старый Будденброк, похлопав сына по плечу,
рекомендовал ему обратить внимание на дочь богача Крегера - она  могла  бы
принести фирме большое приданое; консул охотно  пошел  навстречу  желаниям
отца и с тех пор почитал свою жену как богоданную подругу жизни...
   Со второй женитьбой отца дело, в сущности, обстояло не иначе.

   Он предостойный человек
   С галантерейным глянцем... -

   доносился из спальни голос старика Будденброка.  Его-то,  к  сожалению,
очень мало интересовали все эти старые записи  и  бумаги.  Он  жил  только
настоящим и не вникал в прошлое семьи, хотя в  былое  время  тоже  заносил
кое-что в эту золотообрезную тетрадь своим затейливым почерком; эти записи
касались главным образом его первого брака.
   Консул перевернул листки, более грубые и плотные, чем  те,  которые  он
сам подшил в тетрадь, и уже начинавшие покрываться желтизной... Да, Иоганн
Будденброк-старший был, видимо, трогательно влюблен в  первую  свою  жену,
дочь бременского купца; похоже, что  тот  единственный  быстролетный  год,
который ему суждено было прожить с нею, был  счастливейшим  в  его  жизни.
"L'annee le plus hereuse de та vie" [самый счастливый  год  в  моей  жизни
(фр.)], - вписал он однажды и подчеркнул эти слова  волнистой  линией,  не
убоявшись, что они попадутся на глаза мадам Антуанетте.
   А потом явился на свет Готхольд, и Жозефина заплатила жизнью  за  этого
ребенка.  Странные  заметки  о  первенце   Иоганна   Будденброка   хранила
пожелтевшая бумага. Отец яро и горько ненавидел это новое существо  с  той
самой минуты, как его энергичные движения начали причинять ужасающую  боль
матери, ненавидел за то,  что,  когда  сын  явился  на  свет,  здоровый  и
жизнеспособный,  она,  откинув  на  подушки  бескровное  лицо,  отошла   в
вечность, - и так никогда и  не  простил  непрошеному  пришельцу  убийства
матери. Консул отказывался это понять. "Она умерла, - думал он, - выполнив
высокое назначение женщины, и я бы  перенес  любовь  к  ней  на  существо,
которому она подарила жизнь, которое она оставила  мне,  отходя  в  лучший
мир...  Но  отец  всегда  видел  в  своем  старшем  сыне  только  дерзкого
разрушителя своего счастья. Позднее  он  сочетался  браком  с  Антуанеттой
Дюшан из богатой и уважаемой гамбургской семьи,  и  они  долгие  годы  шли
одним путем, неизменно почтительные и внимательные друг к другу".
   Консул еще полистал тетрадь. Прочитал на  последних  страницах  краткие
записи о собственных детях, о кори у Тома, о желтухе у Антонии, о том, как
Христиан  перенес  ветряную  оспу;  пробежал  глазами   свои   заметки   о
путешествиях вместе с  женой  в  Париж,  Швейцарию  и  Мариенбад  и  снова
вернулся к началу тетради, где жесткие, как пергамент, местами надорванные
и   пожелтевшие   страницы   хранили   выцветшие   размашистые   каракули,
нацарапанные его дедом Будденброком, тоже Иоганном. Эти записи  начинались
с пространной генеалогии, с перечисления прямых предков. В  XVI  столетии,
значилось здесь, некий Будденброк - первый, к кому можно было возвести  их
род, - жительствовал в Пархиме (*15), а  сын  его  сделался  ратсгерром  в
Грабау. Один из последующих Будденброков, портной и старшина  портновского
цеха, женился в  Ростоке,  "жил  в  отличном  достатке"  (эти  слова  были
подчеркнуты) и наплодил кучу детей, живых и мертвых, как судил  господь...
Далее рассказывалось о том, как другой Будденброк, уже звавшийся Иоганном,
занялся торговлей там же в Ростоке,  и,  наконец,  как  много  лет  спустя
прибыл сюда дед консула и учредил хлеботорговую фирму. Об этом предке  все
уже было известно. Здесь были точно обозначены даты:  когда  у  него  была
ветряная и когда настоящая оспа, когда он свалился  с  потолка  сушилки  и
остался жив, хотя, падая, мог наткнуться на балки, и когда с ним случилась
буйная  горячка.  К  этим  своим  заметкам  он  приобщил  ряд  наставлений
потомству, из которых прежде  всего  бросалось  в  глаза  одно,  тщательно
выписанное высокими готическими буквами и обведенное рамкой: "Сын  мой,  с
охотой приступай к дневным делам своим, но берись лишь за такие, что ночью
не  потревожат  твоего  покоя".  Далее   обстоятельно   рассказывалось   о
принадлежащей ему старинной Библии виттенбергской  печати  (*16),  которая
должна перейти к его первенцу, а от того в свою очередь - к старшему сыну.
   Консул Будденброк поближе придвинул к себе бювар, чтобы  вынуть  и  еще
раз перечитать кое-какие бумаги. Здесь  лежали  старые-престарые,  желтые,
полуистлевшие письма, которые заботливые матери слали своим работавшим  на
чужбине сыновьям, с пометками последних: "Благополучно прибыло и принято к
сердцу". Грамоты с гербом и печатями вольного ганзейского города  (*17)  о
даровании гражданских прав, полисы, поздравительные стихи,  приглашения  в
восприемники. Были здесь и трогательные деловые письма из  Стокгольма  или
Амстердама, писанные  сыном  "отцу  и  компаньону",  в  которых  наряду  с
утешительными вестями о ценах на пшеницу стояли  просьбы  "незамедлительно
передать привет жене и детям"... Был и дорожный  дневник  самого  консула,
повествующий о его поездке в Англию и Брабант, - тетрадь  в  переплете,  с
медными украшениями - видами Эдинбургского замка (*18)  и  Сенного  рынка.
Здесь же хранились и печальные документы  -  злобные  письма  Готхольда  к
отцу, и наконец - в качестве радостного финала - стихотворное поздравление
Жан-Жака Гофштеде с новосельем...
   Тут  послышался  тоненький  торопливый  звон.  В  церковную  башню   на
выцветшей  картине,  что  висела  над  секретером  и  изображала  рыночную
площадь, были вставлены  настоящие  часы,  которые  и  прозвонили  десять.
Консул закрыл бювар, бережно вложил его в потайной ящик и пошел в  спальню
к жене.
   Стены этой комнаты были обиты темной материей в крупных цветах; из  нее
же были сделаны занавески и полог над  кроватью  роженицы.  Казалось,  что
миром и отдохновением от недавно пережитого страха и мук веял самый воздух
этой комнаты,  слегка  нагретый  печью  и  пропитанный  смешанным  запахом
одеколона и лекарств. Сквозь закрытые шторы едва пробивался свет.
   Старый Будденброк и мадам Антуанетта стояли, склонившись над колыбелью,
погруженные в созерцание спящего ребенка. Консульша  в  изящном  кружевном
матине, с тщательно расчесанными  рыжеватыми  волосами,  еще  бледная,  но
радостно улыбающаяся, протянула мужу свою  прекрасную  руку,  на  которой,
даже сейчас,  тихонько  зазвенели  золотые  браслеты.  При  этом  она,  по
привычке, вывернула ее ладонью вверх, что должно было сообщить этому жесту
особую сердечность.
   - Ну, как ты себя чувствуешь, Бетси?
   - Отлично, отлично, мой милый Жан.
   Не выпуская ее руки из своей,  он,  как  и  старики,  только  с  другой
стороны, склонился над ребенком,  часто-часто  посапывавшим,  и  с  минуту
вдыхал исходивший от него теплый и трогательный запах.
   - Да будет над тобою милость господня, - тихонько  произнес  он,  целуя
лобик крохотного  создания,  чьи  желтые  морщинистые  пальчики  до  ужаса
напоминали куриные лапки.
   - Она насосалась, - сказала мадам Антуанетта, - и сразу потяжелела...
   - Хотите - верьте, хотите - нет, а она очень похожа на Нетту. -  Иоганн
Будденброк  сегодня  весь  светился  счастьем  и  гордостью.   -   У   нее
огненно-черные глаза, черт меня побери!
   Мадам Будденброк из скромности запротестовала:
   - Ах, о каком  сходстве  можно  сейчас  говорить!..  Ты  собираешься  в
церковь, Жан?
   - Да, уже пробило десять, значит - пора. Я только жду детей...
   Тут как раз послышались  их  голоса.  Дети  шумели  на  лестнице  самым
неподобающим образом; Клотильда шикала  на  них.  Но  вошли  они  в  своих
меховых шубках, - ведь в Мариенкирхе было еще по-зимнему холодно, - тихо и
осторожно: во-первых, чтобы не побеспокоить маленькую  сестренку,  главное
же потому, что перед богослужением полагалось сосредоточиться. Лица у всех
были красные и возбужденные. Сегодня праздник так праздник! Аист -  верно,
очень крупный и сильный аист! - кроме сестренки,  принес  еще  целую  кучу
всякого добра: новый ранец из тюленьей кожи для Томаса,  большую  куклу  с
настоящими волосами -  просто  диво!  -  для  Антонии,  книгу  с  пестрыми
картинками для примерной девочки Клотильды, - впрочем, она,  молчаливая  и
благодарная, занялась почти  исключительно  кулечками  со  сластями,  тоже
принесенными аистом, - а для Христиана кукольный театр со всеми атрибутами
- с султаном, чертом и смертью...
   Они поцеловали мать, получили дозволение еще раз заглянуть  за  зеленую
шелковую занавеску и вслед  за  отцом,  который  тем  временем  облекся  в
крылатку и взял в руки молитвенник, молча и чинно отправились  в  церковь,
преследуемые пронзительным криком вдруг проснувшегося нового  члена  семьи
Будденброков.



2

   На лето уже в мае или в начале июня Тони Будденброк всегда перебиралась
к деду и  бабке  за  Городские  ворота,  и,  надо  сказать,  с  превеликой
радостью.
   Хорошо жилось там среди природы,  в  роскошно  обставленном  загородном
доме  с  многочисленными  службами,  пристройками,   конюшнями;   огромный
фруктовый сад, огороды и цветники  крегеровского  владения  спускались  до
самой  Травы.  Старики  жили  на  широкую  ногу.  Между  этим   щегольским
богатством и несколько тяжеловатым  благосостоянием  в  родительском  доме
существовало заметное различие. Здесь все выглядело куда более  роскошным,
и это производило немалое впечатление на юную мадемуазель Будденброк.
   О работе по дому, а тем более на кухне здесь не было и речи, тогда  как
на Менгштрассе, хотя дедушка и мама не придавали этому  особого  значения,
бабушка и отец, напротив, нередко заставляли Тони вытирать пыль, ставя  ей
в   пример   покорную,   набожную   и    трудолюбивую    кузину    Тильду.
Аристократические наклонности материнской семьи  невольно  пробуждались  в
юной девице, когда она, лежа в качалке, отдавала приказания горничной  или
лакею. Кроме них,  в  услужении  у  стариков  состояли  еще  кучер  и  две
служанки.
   Что ни говори, а приятно утром проснуться в просторной спальне,  обитой
светлым штофом, и тут  же  ощутить  под  рукой  атлас  тяжелого  стеганого
одеяла; очень недурно также, когда к первому  завтраку  в  так  называемой
"балконной", куда сквозь растворенную в  сад  стеклянную  дверь  проникает
свежий утренний воздух, тебе подают не кофе и не чай, а шоколад, - да, да,
каждый день праздничный шоколад! И к нему большой кусок сладкого пирога.
   Правда, этот завтрак Тони - за исключением воскресных дней - поедала  в
одиночестве, так как  старики  Крегеры  спускались  вниз  многим  позднее.
Дожевав свой пирог, она хватала ранец, сбегала вниз с  террасы  и  шла  по
заботливо ухоженному саду, окружавшему дом.
   Она  была  очень  мила,  эта  маленькая  Тони  Будденброк.  Из-под   ее
соломенной шляпы выбивались густые кудрявые волосы, белокурые, но с каждым
годом принимавшие все более пепельный оттенок;  чуть  выдававшаяся  вперед
верхняя  губка  придавала  задорное  выражение   ее   свежему   личику   с
серо-голубыми веселыми глазами; эта хорошенькая  головка  венчала  изящную
маленькую фигурку,  упруго  и  уверенно,  хотя  и  чуть-чуть  в  раскачку,
ступавшую тонкими ножками в белоснежных чулках. Многие  горожане  знали  и
весело приветствовали дочку консула Будденброка, когда она из  ворот  сада
выходила в Каштановую  аллею.  Какая-нибудь  торговка  овощами  в  большой
соломенной  шляпе,  подвязанной  зелеными  лентами,   восседая   в   своей
деревенской повозке, приветливо кричала ей: "С добрым утром,  барышня",  а
дюжий грузчик Маттисен, в черной куртке, в широких штанах и в  башмаках  с
пряжками, из почтительности даже снимал перед нею свой шершавый цилин