все  притирания,  и  ее  волосы  уже  начали  бы
неумолимо седеть, если бы не рецепт одного парижского настоя,  который  на
первых порах еще предохранял их. Она твердо решила никогда не быть  седой.
Когда настой перестанет действовать,  она  закажет  себе  парик  цвета  ее
собственных волос в дни молодости. На самой верхушке  все  еще  сложной  и
искусной прически консульши был приколот маленький атласный бант,  обшитый
кружевами: первый зачаток чепца, вернее - только  легкий  намек  на  него.
Широкая шелковая юбка консульши ложилась крупными складками, а рукава  для
большей пышности были подбиты  жесткой  материей.  Золотые  браслеты,  как
всегда, тихонько звенели при каждом ее движении. Часы показывали три  часа
пополудни.
   Внезапно с улицы послышались крики,  возгласы,  какой-то  торжествующий
гогот,  свист,  топот  множества   ног   по   мостовой,   шум,   неуклонно
приближавшийся и нараставший.
   - Что это, мама? - воскликнула Клара, смотревшая в "шпиона". -  Сколько
народу! Что там случилось? Чему они все радуются?
   - О, господи! -  консульша  отшвырнула  письмо,  вскочила  и  в  страхе
кинулась к окну. - Неужто это... Господи боже мой! Да, да! Это  революция.
Это... народ!
   Дело в том, что в городе с самого утра происходили беспорядки. Днем  на
Брейтенштрассе кто-то запустил камнем  в  окно  суконщика  Бентьена,  хотя
одному богу известно, какое  отношение  имела  лавка  Бентьена  к  высокой
политике.
   - Антон! - дрожащим голосом позвала консульша. (Антон был занят уборкой
серебра в большой столовой.) - Поди вниз,  запри  дверь!  Все  запри!  Это
народ...
   - Да как я пойду, сударыня, - отвечал Антон. - Я господский слуга, они,
как увидят мою ливрею...
   - Злые люди, - печально протянула Клотильда,  не  отрываясь  от  своего
рукоделья.
   В эту самую минуту из ротонды через застекленную дверь вошел консул.  В
руках он держал пальто и шляпу.
   - Ты хочешь выйти на улицу, Жан? - ужаснулась консульша.
   - Да, дорогая, мне нужно в...
   - Но народ, Жан! Революция!..
   - Ах, боже мой, это не так страшно, Бетси, все в руце божией.  Они  уже
прошли наш дом. Я выйду через пристройку...
   - Жан, если ты меня любишь... О, я боюсь, боюсь!
   - Бетси, прошу тебя!  Ты  так  волнуешься,  что...  Они  пошумят  перед
ратушей или на рыночной площади и  разойдутся...  Может  быть,  это  будет
стоить городу еще нескольких разбитых окон - не больше!
   - Куда ты, Жан?
   - В городскую думу. Я и так опаздываю, меня задержали дела. Не  явиться
туда сегодня было  бы  просто  стыдно.  Ты  думаешь,  твой  отец  позволит
удержать себя?.. Как он ни стар...
   - Хорошо, иди с богом, Жан... Но  будь  осторожен,  умоляю  тебя!  Будь
осторожен! И присмотри за отцом. Если с ним что-нибудь случится...
   - Не волнуйся, дорогая...
   - Когда ты вернешься? - закричала консульша ему вслед.
   - Так... в половине пятого, в пять... как освобожусь. На  повестке  дня
сегодня важные вопросы. Мне трудно сказать...
   - Ах, я  боюсь,  боюсь!  -  повторила  консульша,  растерянно  озираясь
вокруг.



3

   Консул торопливо миновал свой обширный участок. Выйдя  на  Беккергрубе,
он услыхал позади себя шаги и, оглянувшись, увидел маклера Гоша: живописно
завернувшись в длинный черный плащ, он тоже быстро шел вверх по  улице  на
заседание городской думы. Приподняв одной рукой - длинной и худой  -  свою
шляпу, смахивавшую на головной убор иезуита, а другой сделав жест, как  бы
говоривший: "я  покорен  судьбе",  Гош  сдавленным,  приглушенным  голосом
произнес:
   - Господин консул... честь имею.
   Маклер Зигизмунд Гош, холостяк лет под сорок, большой оригинал и натура
артистическая, несмотря на свою несколько странную манеру  держаться,  был
честнейшим и добродушнейшим человеком на свете.  Черты  его  бритого  лица
отличались резкостью: крючковатый нос, острый, сильно торчащий  подбородок
и рот с опущенными углами; вдобавок он еще поджимал  свои  тонкие  губы  с
видом таинственным и злобным. Он жаждал -  и  в  известной  мере  это  ему
удавалось -  выставлять  напоказ  свою  будто  бы  неистовую,  прекрасную,
демоническую  и  коварную  сущность,  казаться  человеком  злым,  лукавым,
интересным и страшным - чем-то средним между  Мефистофелем  и  Наполеоном.
Его седеющие волосы низко спадали на мрачный лоб. Он от всей души сожалел,
что не родился горбатым. Короче  говоря,  маклер  Гош  являл  собою  образ
необычайный среди обитателей старого торгового города. Впрочем, и  он  был
из их числа, так как занимался самым что  ни  на  есть  бюргерским,  пусть
скромным, но в своей скромности все же солидным и почтенным посредническим
делом. Правда, в его узкой и темной конторе стоял  большой  книжный  шкаф,
доверху набитый поэтическими творениями на различных языках, и  по  городу
ходил слух, что Гош с  двадцатилетнего  возраста  трудится  над  переводом
полного собрания пьес Лопе де Вега. Как-то раз  ему  довелось  сыграть  на
любительской сцене роль Доминго в  шиллеровском  "Дон  Карлосе".  Это  был
высший  миг  его  жизни.  Маклер  Гош  никогда  не  произносил  ни  одного
вульгарного слова и даже в деловых собеседованиях  самые  обычные  обороты
старался цедить сквозь зубы с таким видом, словно говорил: "А, негодяй!  В
гробу кляну я праотцов твоих". Во многих отношениях он  был  преемником  и
наследником покойного Жан-Жака Гофштеде; только нрав  его  был  сумрачнее,
патетичнее и не имел в себе ничего от той шутливой веселости, которую друг
Иоганна Будденброка-старшего умудрился сохранить от прошлого века.
   Однажды он в мгновенье ока потерял на бирже шесть с  половиной  талеров
на двух или трех акциях, купленных им со спекулятивной целью.  Тут  уж  он
дал волю своей  любви  к  драматическим  положениям  и  устроил  настоящий
спектакль. Он опустился на скамью в такой позе, точно проиграл  битву  при
Ватерлоо, стукнул себя по лбу сжатым  кулаком  и,  подъяв  глаза  к  небу,
несколько раз подряд кощунственно произнес:  "О,  проклятье!"  И  так  как
мелкие, спокойные и верные заработки при продаже того или иного земельного
участка нагоняли на него скуку, то  эта  потеря,  этот  неожиданный  удар,
ниспосланный господом на него, многоопытного интригана, явился для маклера
Гоша  наслажденьем,  счастьем,  которым  он  упивался  долгие  месяцы.  На
обращение: "Я слышал,  вас  постигла  неудача,  господин  Гош,  сочувствую
от...", он, как правило, отвечал: "О,  друг  мой,  Uomo  non  educate  dal
dolore riman sempre bambino!" ["Человек, не изведавший горя, на всю  жизнь
останется младенцем" (итал.)], чего, разумеется, никто не понимал.  Уж  не
была ли то цитата из Лопе де Вега? Так или иначе, но все знали:  Зигизмунд
Гош - человек ученый, выдающийся.
   -  Да,  времена,  в  которые  мы  живем,  -  обратился  он  к   консулу
Будденброку, шагая рядом с ним и опираясь на трость, как согбенный старец,
- поистине времена бурь и треволнений!
   - Вы правы,  -  отвечал  консул.  -  Время  сейчас  неспокойное.  Очень
интересно, что покажет сегодняшнее заседание. Сословный принцип...
   - Нет, вы только послушайте, - прервал его  г-н  Гош.  -  Я  весь  день
бродил по городу и наблюдал за чернью. Великолепные парни, у многих  глаза
пылали ненавистью и воодушевлением!..
   Иоганн Будденброк рассмеялся.
   - Вы верны себе, друг мой! Вам это, кажется, по душе? Нет уж,  увольте!
Все это ребячество, да и только! Чего они хотят? Это кучка  распоясавшихся
молодых людей, пользующихся случаем побуянить.
   - Разумеется! И все же нельзя отрицать... Я был при том, как  приказчик
Беркенмейер из мясной лавки разбил окно у господина Бентьена. Он был похож
на пантеру! - последнее слово г-н  Гош  произнес  стиснув  зубы  почти  до
скрипа. - О, нельзя  отрицать,  что  все  это  имеет  и  свою  возвышенную
сторону, -  продолжал  он.  -  Наконец  что-то  новое,  такое  знаете  ли,
небудничное, мощное - ураган, неистовство, гроза! Ах, народ темен, я знаю!
И тем не менее мое сердце, вот это сердце, оно с ним!..
   Они уже подошли к невзрачному на вид дому, выкрашенному желтой масляной
краской, в нижнем этаже которого помещался зал заседаний городской думы.
   Собственно, этот зал  принадлежал  пивному  и  танцевальному  заведению
некоей вдовы  Зуэркрингель,  но  по  определенным  дням  предоставлялся  в
распоряжение господ из городской думы. Чтобы попасть  в  него,  надо  было
пройти по узкому коридору, выложенному каменными плитами, с правой стороны
которого располагались ресторанные  помещения,  отчего  там  всегда  стоял
запах пива и кухни; оттуда в зал вела прорубленная слева зеленая дверь без
каких бы то ни было признаков замка или ручки и до того узенькая и низкая,
что за ней никак нельзя было предположить столь обширного  помещения.  Зал
был холодный, голый, как сарай, с побеленным потолком,  на  котором  четко
выступали темные балки, и с побеленными же стенами. Три  довольно  высоких
окна  с  зелеными  рамами  не  имели  никаких  занавесок.  Напротив   окон
амфитеатром возвышались скамьи; у подножия амфитеатра стоял  стол,  крытый
зеленым сукном, с большим  колокольчиком,  папками,  в  которых  хранились
дела, и письменными принадлежностями, предназначавшийся для  председателя,
протоколиста и комиссаров сената. У стены против двери находились  высокие
вешалки, до отказа загроможденные верхней одеждой и шляпами.
   Гул голосов встретил консула и его спутника, когда они, один за другим,
протиснулись  в  узкую  дверь.  Консул  и  маклер  Гош  явились,   видимо,
последними. Зал был полон, бюргеры стояли группами  и  оживленно  спорили,
кто заложив руки в карманы, кто за спину, кто в пылу спора размахивая  ими
в воздухе. Из ста двадцати членов  думы  сегодня  явилось  не  более  ста.
Некоторые депутаты сельских округов, учитывая создавшиеся  обстоятельства,
почли за благо остаться дома.
   Почти у самого входа стояла группа бюргеров среднего достатка. Два  или
три владельца мелких предприятий, учитель гимназии, "сиротский папенька" -
г-н Мидерман, да еще г-н  Венцель,  известный  в  городе  парикмахер.  Г-н
Венцель, черноусый, низенький, плотный мужчина с умным  лицом  и  красными
руками, не далее как сегодня утром брил консула Будденброка, но здесь  был
с ним на равной ноге. Венцель обслуживал почти исключительно высший  круг,
брил Меллендорфов, Лангхальсов, Будденброков,  Эвердиков,  и  избранием  в
городскую думу был обязан своей  необыкновенной  осведомленности  во  всех
городских делах,  своей  обходительности,  ловкости  и,  несмотря  на  его
подчиненное положение, всем очевидному чувству собственного достоинства.
   - Вы, господин консул, уже  слыхали,  вероятно,  последнюю  новость?  -
взволнованно воскликнул он при виде своего покровителя.
   - Какую именно, любезный Венцель?
   - Сегодня утром еще никто об  этом  не  подозревал...  Прошу  прощения,
господин консул, но это самая что ни  на  есть  последняя  новость!  Народ
движется не к ратуше и не  на  рыночную  площадь!  Они  идут  сюда,  чтобы
угрожать городской думе! И подстрекнул их на это редактор Рюбзам...
   - Да ну! Пустяки! - отвечал консул. Он протиснулся  на  середину  зала,
где заметил своего тестя, сенатора Лангхальса и Джемса Меллендорфа.  -  Вы
слышали, что мне сейчас сказали? Можно верить этому? - спросил он, пожимая
им руки.
   Но в собрании уже ни о чем другом не говорили; смутьяны  идут  сюда,  с
улицы доносится шум...
   - Сброд! - произнес Лебрехт Крегер холодно и презрительно.  Он  приехал
сюда в собственном экипаже. Высокая, представительная фигура cavalier a la
mode  былых  времен,  сгорбившаяся  под  бременем  восьмидесяти  лет,  при
обстоятельствах  столь  необычных   опять   распрямилась;   он   стоял   с
полузакрытыми глазами, надменно  и  презрительно  опустив  углы  рта,  над
которыми почти вертикально торчали  его  короткие  седые  усы;  на  черном
бархатном жилете старика сияли два ряда брильянтовых пуговиц.
   Неподалеку от этой группы вместе со  своим  компаньоном  г-ном  Штрунке
стоял  Хинрих  Хагенштрем,  невысокий   тучный   господин   с   рыжеватыми
бакенбардами, в  расстегнутом  сюртуке  и  голубом  клетчатом  жилете,  по
которому вилась массивная золотая цепочка. Он даже не  повернул  головы  в
сторону консула.
   Чуть подальше суконщик Бентьен, человек  с  виду  зажиточный,  во  всех
подробностях рассказывал столпившимся вокруг него членам городской думы  о
происшествии с его окном:
   - Кирпич, господа, добрая половина кирпича! Бац! - Стекла  вылетели,  и
он угодил прямо в штуку зеленого репса... Подлецы! Но теперь это дело  уже
государственного значения.
   В углу неумолчно говорил что-то  г-н  Штут  с  Глокенгиссерштрассе.  Он
напялил  сюртук  поверх  шерстяной  фуфайки  и  принимал   сегодня   особо
деятельное участие в дебатах, то есть непрестанно и возмущенно  восклицал:
"Неслыханная наглость!" - тогда как обычно говорил просто "наглость!"
   Иоганн Будденброк обошел весь зал, поздоровался в одном конце со  своим
старым приятелем К.-Ф.Кеппеном,  в  другом  -  с  конкурентом  последнего,
консулом  Кистенмакером.  По  пути  он  пожал  руку  доктору   Грабову   и
перебросился несколькими словами с  брандмайором  Гизеке,  с  архитектором
Фойтом, председателем - доктором Лангхальсом, братом сенатора,  и  другими
знакомыми коммерсантами, учителями и адвокатами.
   Заседание еще  не  было  открыто,  но  оживленный  обмен  мнениями  уже
начался. Все в один голос кляли  _этого  писаку,  этого  редактора,  этого
Рюбзама_, который взбаламутил толпу. А  спрашивается  -  зачем?  Городская
дума собралась здесь для  того,  чтобы  обсудить,  должен  ли  сохраниться
сословный  принцип  в  народном  представительстве,  или  предпочтительнее
ввести всеобщее и равное избирательное  право?  Сенат  уже  высказался  за
последнее. А чего хочет народ? Схватить бюргеров за горло, вот и все.  Да,
черт возьми, положение незавидное! Теперь все столпились вокруг комиссаров
сената, чтобы узнать их мнение. Окружили и консула Будденброка: считалось,
что он должен знать, как смотрит на все  это  бургомистр  Эвердик,  ибо  с
прошлого года, когда сенатор доктор Эвердик, зять консула Юстуса  Крегера,
стал президентом сената, Будденброки оказались в свойстве с  бургомистром,
что заметно повысило их вес в обществе.
   Уличный шум, доносившийся издали, внезапно  послышался  совсем  близко.
Революция прибыла под самые  окна  зала  заседаний!  Взволнованные  дебаты
внутри его мгновенно оборвались!  Онемелые  от  ужаса,  скрестив  руки  на
животах, все здесь собравшиеся смотрели друг  на  друга  или  в  окна,  за
которыми вздымались кулаки и воздух сотрясался от безудержного,  дикого  и
оглушающего рева и гиканья. Затем  с  поразительной  внезапностью,  словно
бунтовщики сами испугались своей смелости, за окнами воцарилась  такая  же
тишина, как в зале, и среди этого безмолвия, объявшего все кругом, в одном
из нижних рядов амфитеатра, где сидел Лебрехт Крегер, послышалось холодно,
злобно и явственно произнесенное слово: "Сброд!"
   В углу  какой-то  голос  отозвался  глухо  и  возмущенно;  "Неслыханная
наглость!" И в это же  самое  мгновение  в  зале  прошелестел  торопливый,
срывающийся, таинственный шепот суконщика Бентьена:
   - Господа!.. Слушайте меня, господа!.. Я знаю этот дом... Стоит  только
залезть на чердак... Там есть слуховое окно... Я еще мальчишкой стрелял из
него  в  кошек.  Оттуда  очень  легко  перебраться  на  соседнюю  крышу  и
улизнуть...
   -  Презренная  трусость!  -  сквозь  зубы  прошипел  маклер   Гош;   со
скрещенными  на  груди   руками   и   поникшей   главой,   он   сидел   за
председательским столом, вперив в окно взор, грозный и устрашающий.
   - Трусость, сударь, как так? Черта ли... они бросаются кирпичами! Я  уж
насмотрелся... Хватит!..
   Тут с улицы снова послышался шум. Но теперь он  уже  не  был  бурным  и
неистовым, как вначале, а звучал ровно и  непрерывно,  напоминая  какое-то
назойливое, певучее, даже довольное  жужжание,  только  время  от  времени
прерывавшееся свистками и отдельными выкриками,  прислушавшись  к  которым
можно было различить слова: "принцип", "гражданские права". Городская дума
внимала им в почтительном молчанье.
   - Милостивые государи, - несколько минут  спустя  приглушенным  голосом
обратился к собранию председатель -  доктор  Лангхальс.  -  Надеюсь,  что,
объявив  наше  собрание  открытым,  я  поступлю  в   согласии   с   вашими
намерениями...
   Это было всего только товарищеское предложение, но оно не встретило  ни
малейшего отклика.
   - Нет, уж простите, меня на мякине  не  проведешь!  -  произнес  кто-то
решительно и без стеснения. Это был  некий  Пфаль  из  округа  Ритцерауэр,
человек явно крестьянского обличья, депутат от  деревни  Клейн-Шретштакен.
Никто еще не слыхал его голоса ни на одном  из  собраний,  но  при  данном
положении вещей мнение лица даже самого заурядного легко могло  перевесить
чашу весов. Г-н Пфаль, наделенный верным политическим чутьем, безбоязненно
выразил точку зрения всего собрания.
   - Боже нас упаси! - с негодованием произнес г-н Бентьен. - Если  сидишь
там, наверху, так тебя  видно  с  улицы.  Они  бросаются  кирпичами!  Нет,
благодарю покорно, с меня хватит.
   - Да еще эта дверь, будь  она  неладна,  такая  узкая!  В  случае  если
придется бежать, мы друг друга передавим!
   - Неслыханная наглость! - проворчал г-н Штут.
   - Милостивые государи, - опять  настойчиво  заговорил  председатель,  -
прошу вас учесть, что я обязался в трехдневный срок представить  правящему
бургомистру протокол сегодняшнего  заседания.  Город  ждет,  протокол  наш
будет опубликован в печати... Я бы считал нужным проголосовать,  открывать
заседание или...
   Но если не считать нескольких членов думы,  поддержавших  председателя,
никто из присутствующих не захотел перейти к повестке дня.  Голосовать  не
имело никакого смысла. Опасно раздражать народ, -  ведь  никто  не  знает,
чего он хочет, - так как же принимать решение, которое может пойти вразрез
с желанием народа? Надо  сидеть  и  ждать.  Часы  на  Мариенкирхе  пробили
половину пятого.
   Бюргеры всячески старались поддержать друг друга  в  решении  терпеливо
ждать. Они уже стали привыкать к шуму на улице, который нарастал,  стихал,
прекращался  и  начинался  снова.   Все   немного   поуспокоились,   стали
устраиваться поудобнее, кое-кто уже сидел в нижних рядах амфитеатра  и  на
стульях.
   В предприимчивых бюргерах начала пробуждаться потребность  действовать,
то тут, то там уже слышались разговоры  о  делах;  в  каком-то  углу  даже
приступили к заключению сделок. Маклеры подсели к оптовикам. Все  запертые
здесь господа теперь болтали друг с другом, как люди,  которые,  пережидая
сильную грозу, говорят  о  посторонних  вещах  и  лишь  изредка  с  робкой
почтительностью прислушиваются к раскатам грома.
   Пробило  пять,  потом  половина  шестого;  наступили  сумерки.  Изредка
кто-нибудь вдруг вздыхал: дома жена дожидается  с  кофе,  -  и  тогда  г-н
Бентьен  позволял  себе  напомнить  о  чердачном  окне.   Но   большинство
придерживалось в этом вопросе мнения г-на Штута, который, грустно  покачав
головой, объявил:
   - Что касается меня, то я для этого слишком толст!
   Иоганн Будденброк, памятуя просьбу жены, пробрался к тестю  и  спросил,
озабоченно глядя на него:
   - Надеюсь, отец, вы не слишком близко приняли к  сердцу  это  маленькое
приключение?
   Консул встревожился, увидев, что на  лбу  Лебрехта  Крегера  под  коком
белоснежных волос вздулись две голубоватые жилы; одна рука старика, тонкая
и аристократическая, теребила отливающие всеми цветами радуги пуговицы  на
жилете, другая, украшенная брильянтовым перстнем и  лежавшая  на  коленях,
дрожала мелкой дрожью.
   -  Пустое,  Будденброк,  -  проговорил  он   с   какой-то   бесконечной
усталостью. - Мне скучно, вот и все! - Но тут же  сам  изобличил  себя  во
лжи, процедив  сквозь  зубы:  -  Parbleu,  Жан!  Этих  грязных  оборванце