То, о чем рассказывается ниже, произошло  в  конце  лета  1855  года  в
воскресенье под вечер.  Будденброки  сидели  в  ландшафтной  и  дожидались
консула, замешкавшегося внизу с одеванием. У них был уговор  с  семейством
Кистенмакеров совершить совместную  прогулку  в  увеселительный  сад  близ
Городских ворот. За исключением Клары и Клотильды, которые  по  воскресным
вечерам ходили к одной из своих подруг  вязать  чулки  для  негритят,  все
остальные намеревались выпить кофе в саду и затем, если  позволит  погода,
еще, пожалуй, и покататься на лодке.
   - Нет, с папой просто рехнуться можно, - воскликнула Тони, прибегая, по
своей привычке, к  сильным  выражениям.  -  Никогда  он  не  бывает  готов
вовремя. Сидит за своей  конторкой,  сидит,  сидит...  То  одно  еще  надо
написать, то другое... Бог ты мой, может, оно и так, я ничего  не  говорю.
Хотя, впрочем, уверена, что мы не обанкротимся оттого, что он положит перо
на четверть часа раньше... Да... А  опоздав  минут  на  десять,  он  вдруг
спохватывается и мчится наверх через две ступеньки,  хотя  отлично  знает,
что это вызовет прилив крови и сердцебиение. И так всякий раз, когда у нас
гости или мы куда-нибудь собираемся! Вечно  у  него  не  хватает  времени!
Неужели нельзя кончить дела так, чтобы  потом  не  спешить  сломя  голову?
Просто возмутительно! Будь это мой муж,  мама,  я  бы  уж  сумела  внушить
ему...
   Тони, в модном переливчатом платье, сидела на  софе  рядом  с  матерью.
Консульша была одета в пышное платье из рубчатого серого шелка  с  черными
кружевами. Атласные ленты  ее  кружевного  чепца,  завязанные  бантом  под
подбородком,  спадали  на  грудь;  гладко  причесанные  волосы   неизменно
сохраняли свой рыжеватый оттенок; в руках, белых, с голубоватыми  жилками,
она держала ридикюль. В кресле подле нее полулежал Том, куря  папиросу,  у
окна - друг против друга - сидели Клара и Тильда.  Удивительно,  до  какой
степени  Клотильде  не  шла  впрок  ежедневно  поглощаемая  ею  вкусная  и
добротная пища: с каждым днем она становилась все костлявее, и  ее  не  по
моде гладкое платье не скрадывало этого прискорбного обстоятельства. На ее
длинном, смиренном,  сером  лице  под  тусклыми  прямыми  волосами  торчал
прямой, книзу заметно утолщавшийся нос с очень пористой кожей.
   - Вы думаете, сегодня обойдется без дождя? - спросила Клара.
   У нее была привычка задавать вопросы, не повышая голоса и глядя  строго
в упор на вопрошаемого.  Единственным  украшением  ее  коричневого  платья
служили белый накрахмаленный воротничок и такие  же  манжеты.  Сидела  она
очень прямо, сложив руки на коленях. Прислуга боялась ее больше, чем  кого
бы то ни было в доме. Последнее время утренние и вечерние молитвы  в  доме
читала Клара, так как у консула от чтения вслух начинались головные боли.
   - Ты собираешься взять с собой башлык, Тони? - снова спросила она. - Он
у тебя намокнет, если пойдет дождь. А жалко, башлык новый.  По-моему,  вам
бы следовало отложить прогулку...
   - Нет, - отвечал Том. - Кистенмакеры все  равно  придут.  Да  и  вообще
ничего не будет... Барометр слишком резко упал... Может, пронесется  буря,
ливень... но это ненадолго. Папа еще не  готов,  тем  лучше:  мы  спокойно
переждем, пока все это кончится.
   Консульша испуганно подняла руку.
   - Ты думаешь, что будет гроза, Том? Ох, я ведь так боюсь...
   - Не волнуйся, мама, - отвечал Том. -  Сегодня  утром  я  встретился  в
порту с капитаном Клоотом. Насчет погоды он непогрешим.  Он  говорит,  что
будет мгновенный ливень, даже без сильного ветра.
   В том году в середине сентября стояло  бабье  лето.  Дул  юго-восточный
ветер, и город изнывал  от  зноя,  хуже  чем  в  июле.  Ярко-синее,  будто
нездешнее небо, на  горизонте  блеклое,  как  в  пустыне,  вздымалось  над
островерхими кровлями; после захода солнца дома и тротуары - словно печи -
дышали жаром. Но сегодня ветер вдруг подул с запада, и  тут  же  произошло
это резкое паденье барометра. Большая часть неба еще оставалась ясной,  но
сизые тучи уже начинали медленно наплывать - пышные, пухлые, как перины.
   - По-моему, только приятно, если пройдет дождь, -  добавил  Том.  -  Мы
истомились бы от ходьбы в такую духотищу. Жара какая-то неестественная.  В
По ничего подобного не бывало...
   В эту минуту вошла Ида Юнгман, ведя за руку маленькую Эрику.  В  пышном
батистовом платьице, пахнущем мылом и крахмалом, девочка  выглядела  очень
забавно. У нее было розовое лицо и глаза точь-в-точь как у г-на  Грюнлиха;
но верхнюю губку она унаследовала от Тони.
   Почтенная Ида стала совсем седой,  хотя  лишь  недавно  перешагнула  за
сорок. Впрочем, у них это было семейное: дядюшка, умерший от удушья, успел
поседеть уже к тридцати годам. Но маленькие карие глаза Иды светились  все
той же энергией, преданностью и вниманием. Вот уже двадцать лет,  как  она
жила  у  Будденброков,  с  гордостью  сознавая  свою  незаменимость.   Она
надзирала за стряпней и припасами, на  ее  попечении  находилось  белье  и
фарфор, она  производила  наиболее  ответственные  закупки,  читала  вслух
маленькой Эрике, шила платья ее куклам, помогала ей учить уроки,  заходила
за Эрикой в школу и, вооруженная свертком с бутербродами,  отправлялась  с
ней гулять по Мельничному валу. Во всем городе не было  дамы,  которая  не
сказала бы консульше Будденброк или ее дочери: "Ах, душенька, что у вас за
мамзель! Это просто клад. Двадцать лет в доме... Ну, да она и в шестьдесят
будет молодцом! Эти сухопарые люди... А глаза у нее  -  сама  преданность!
Завидую вам, дорогая!"
   Но Ида Юнгман и сама знала себе цену, знала, кто она такая, и когда  на
Мельничном валу к ней подсаживалась на скамейку простая нянька с  ребенком
и пыталась, как равная с равной, завести разговор  с  мамзель  Юнгман,  та
немедленно вставала, говорила: "Идем, деточка, здесь дует", и удалялась.
   Тони обняла Эрику и поцеловала ее в розовую щечку, а консульша, которой
все больше опасений внушало быстро темневшее небо, с несколько  рассеянной
улыбкой протянула девочке руку ладонью вверх; левая ее рука  в  это  время
нервно барабанила по дивану, а светлые глаза то и дело тревожно обращались
к окну.
   Эрику усадили рядом с бабушкой, Ида присела на кончик кресла и  взялась
за рукоделие. Так они сидели  молча  несколько  минут,  поджидая  консула.
Томленье и зной усилились. В небе исчез последний просвет, и  оно  нависло
над городом - низкое, серое, грузное,  чреватое  бурей.  В  комнате  сразу
выцвели  краски  -  зелень  ландшафтов  на  шпалерах,  желтизна  обивки  и
занавесей, пестрые переливы на платье Тони. Глаза людей стали тусклыми.  И
ветер, западный ветер, который только что играл  в  верхушках  деревьев  -
там, возле Мариенкирхе - и гонял по  потемневшей  улице  маленькие  смерчи
пыли, внезапно стих. Воцарилась полная тишина.
   И вот оно, наступило  это  мгновение.  Что-то  случилось  -  неслышное,
страшное. Зной стал непереносим. Давление атмосферы  за  какую-то  секунду
так возросло, что мозг, казалось, не выдержит.  У  всех  стеснило  сердце,
перехватило дыхание. Ласточка пролетела, прижимаясь  к  земле,  ее  крылья
полоснули мостовую. И это напряжение, эта нарастающая тоска и  тяжесть  во
всем организме стали бы нестерпимы, продлись такой  мучительный  зной  еще
хоть одно мгновение. Но когда гнет с молниеносной быстротой достиг  высшей
точки, вдруг наступила разрядка, перелом... едва заметная где-то пробежала
спасительная трещинка. И все же каждый почувствовал бы ее, если бы в ту же
секунду не хлынул дождь, не предваренный даже падением  первых  капель,  -
такой, что  вода  вспенилась  в  водостоках  и  струйки  высоко  и  весело
запрыгали по тротуару.
   Томас, приученный болезнью прислушиваться к показанью своих  нервов,  в
этот необычный миг приложил руку ко лбу и загасил папиросу. Он взглянул на
своих: ощутили, отметили ли и они то же самое? Мать  казалась  непокойной,
до  остальных  же,  по-видимому,  ничего  не  дошло.  Консульша  задумчиво
смотрела на ливень, полностью скрывший от ее глаз Мариенкирхе.  Потом  она
вздохнула:
   - Слава тебе, господи!
   - Ну вот, - сказал Том, - через две  минуты  станет  прохладно.  Только
теперь будет капать с деревьев, и  нам  придется  пить  кофе  на  террасе.
Открой-ка окно, Тильда!
   В комнату ворвался шум почти оглушительный  -  все  вокруг  плескалось,
барабанило, журчало и пенилось. Снова поднялся ветер и, весело налетая  на
плотную дождевую завесу, стал рвать ее, швырять из стороны  в  сторону.  С
каждым мгновением становилось прохладнее.
   Вдруг через ротонду опрометью пробежала горничная Лина, она ворвалась в
ландшафтную  так  стремительно,  что  Ида  Юнгман  поспешила  осадить   ее
укоризненным возгласом:
   - О, господи, ну можно ли?
   Бессмысленные от испуга голубые глаза Лины были широко  раскрыты,  губы
ее двигались... но с них не срывалось ни единого звука.
   - Ах, госпожа консульша!.. Ах, боже ты мой!.. Да идите же скорей...  Ах
господи, беда, беда!..
   - Так, - произнесла  Тони,  -  опять  она  что-нибудь  расколотила!  И,
наверно, хороший фарфор! Ну знаешь, мама, и прислуга же у тебя!..
   Но девушка испуганно забормотала:
   - Нет, нет, мадам Грюнлих... Ох, кабы так!.. С хозяином беда! Я  пришла
им башмаки подать, а господин консул сидят  в  кресле,  слова  сказать  не
могут, только глядят на меня. Верно,  плохо  им  совсем,  господин  консул
желтый весь...
   - За Грабовом! - крикнул Томас и ринулся к двери.
   - Боже мой, боже мой! - зарыдала консульша и, молитвенно  сложив  руки,
бросилась вон из комнаты.
   - За Грабовом! Карету!.. Скорей!.. - едва дыша, повторила Тони.
   Обгоняя друг друга, они  сбежали  с  лестницы,  ворвались  в  маленькую
столовую, оттуда в спальню.
   Но Иоганн Будденброк был уже мертв.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ


1

   - Добрый вечер, Юстус, -  сказала  консульша.  -  Надеюсь,  ты  здоров?
Садись, пожалуйста!
   Консул Крегер обнял ее  с  братской  нежностью  и  пожал  руку  старшей
племяннице, тоже присутствовавшей здесь,  в  большой  столовой.  Ему  было
теперь около пятидесяти пяти лет, и в последнее время он помимо  маленьких
усиков  стал  носить  еще  изящно  закругленные,  но  уже   совсем   седые
бакенбарды, оставлявшие открытым подбородок. Большую розовую плешь консула
прикрывало несколько тщательно заглаженных жидких прядей.  На  рукаве  его
элегантного сюртука была нашита широкая траурная повязка.
   - Слышала ты последнюю новость, Бетси? - спросил он. - Тони,  тебе  это
будет особенно интересно. Одним словом,  наш  участок  у  Городских  ворот
продан... Кому? Даже не одному человеку, а  двоим  сразу.  Его  разгородят
забором,  дом  будет  снесен,  справа  выстроит  себе   конуру   почтенный
коммерсант Бентьен, а слева не менее почтенный - Зеренсен... Что ж, бог  в
помощь!
   - Ужасно! - воскликнула мадам Грюнлих, уронив руки на колена  и  подъяв
взор к потолку. - Дедушкин участок! Что ж от него останется? Вся  прелесть
заключалась в его обширности, может быть излишней, но  зато  как  там  все
было аристократично! Огромный сад, до самой Травы... и дом в глубине...  и
каштановая аллея... Так, значит, теперь все это  разделят?  Бентьен  будет
стоять у одной двери с трубкой в зубах, а Зеренсен у другой... Что ж, и  я
скажу:  бог  в  помощь,  дядя  Юстус!  Нет  уж   теперь   в   людях   того
аристократизма! Никто не нуждается в большом участке! Хорошо, что  дедушка
до этого не дожил...
   В доме все еще  царило  подавленное  и  траурное  настроение,  и  Тони,
несмотря  на  все  свое  негодование,  не  решилась  прибегнуть  к   более
энергичным выражениям. Разговор этот происходил в день вскрытия  завещания
- через две недели после кончины консула,  вечером,  в  половине  шестого.
Консульша Будденброк попросила брата к себе на Менгштрассе для того, чтобы
он  вместе  с  Томасом  и  г-ном  Маркусом,  управляющим,  ознакомился   с
завещанием покойного и с его имущественными распоряжениями. Тони объявила,
что она тоже примет участие в семейном совете. "Это моя прямая обязанность
по  отношению  к  родным  и  фирме",  -  пояснила  она   и   действительно
позаботилась  придать  этой  встрече  особо  торжественный  характер.  Она
затянула шторы на окнах и вдобавок к двум парафиновым лампам, горевшим  на
раздвинутом, покрытом зеленым сукном обеденном столе, зажгла все  свечи  в
больших позолоченных канделябрах. Кроме того, она выложила на  стол  целую
груду бумаги и отточенных карандашей, хотя никто толком не  знал,  кому  и
для чего это собственно нужно.
   Черное платье придавало фигуре Тони девическую стройность. И  хотя  ее,
может быть, больше всех ранила смерть консула,  который  был  так  душевно
близок ей последнее время, хотя она  еще  сегодня,  думая  о  нем,  дважды
принималась горько рыдать, -  предвиденье  этого  семейного  совета,  этой
серьезной и важной беседы, в которой она надеялась достойно соучаствовать,
заставило порозоветь ее хорошенькое личико,  взор  ее  оживился,  движения
стали энергичными и величавыми. Консульша,  утомленная  всем  пережитым  -
испугом,  душевной  болью,  нескончаемыми   траурными   формальностями   и
погребальной церемонией, - выглядела вконец измученной. Лицо  ее  казалось
еще бледнее от черных лент чепца, светло-голубые глаза смотрели устало. Но
в заботливо расчесанных рыжеватых волосах по-прежнему не  было  ни  единой
серебряной нити. Продолжал ли то действовать чудотворный парижский настой,
или на смену ему уже пришел парик - об этом знала только  мамзель  Юнгман,
но она не выдала бы тайны консульши даже родным ее дочерям.
   Втроем они сидели у стола и ждали, когда придут из конторы Томас и  г-н
Маркус. Белые боги горделиво взирали на них с небесно-голубых шпалер.
   - Дело вот в чем, милый мой Юстус, - начала консульша. - Я побеспокоила
тебя...  Словом,  речь  идет  о  нашей  меньшой,  о  Кларе.  Покойный  Жан
предоставил мне выбор опекуна, в котором девочка  будет  нуждаться  еще  в
течение трех лет... Я знаю, ты не любишь лишних хлопот, у тебя и так много
обязательств по отношению к жене, к сыновьям...
   - К сыну, Бетси.
   - Не  надо,  не  надо,  Юстус!  Будем  милосердны!..  "Яко  мы  прощаем
должникам нашим", - гласит Писание. Подумай об отце небесном.
   Брат не без удивления взглянул на нее.  Подобные  сентенции  он  привык
слышать разве что из уст покойного консула.
   - Но я полагаю, - продолжала она,  -  что  звание  опекуна  не  слишком
обременит тебя. Поэтому я решилась просить...
   - Охотно, Бетси. Верь мне, что я с  удовольствием  его  приму...  А  не
позовешь ли ты сюда  мою  подопечную?  Славная  девочка,  пожалуй,  только
слишком серьезная...
   Клару позвали. Она явилась, бледная, вся в черном. Движения у нее  были
меланхолические и скованные. После смерти отца она большую  часть  времени
проводила в молитвах, почти не выходя из своей комнаты. Взгляд  ее  темных
глаз был неподвижен; казалось, она окаменела в скорби и страхе божием.
   Дядя  Юстус,  неизменно  галантный,  поспешил  встать  и  даже   слегка
склонился, пожимая руку племяннице;  он  сказал  ей  несколько  пристойных
случаю слов, и она опять удалилась, после того как  консульша  запечатлела
поцелуй на ее неподвижных устах.
   - Что слышно о нашем милом Юргене? - снова заговорила консульша. -  Как
он себя чувствует в Висмаре? (*31)
   - Хорошо, - отвечал Юстус Крегер, опускаясь на стул  и  слегка  пожимая
плечами. - Хочу думать, что он нашел свое место в жизни. Он славный малый,
Бетси, и весьма добропорядочный,  но...  после  того  как  ему  дважды  не
повезло с экзаменами, это был, пожалуй, наилучший  исход...  Юриспруденция
как-то не пришлась ему по душе, а  в  почтовом  ведомстве  у  него  вполне
респектабельная  должность.  Скажи-ка,  Бетси:  говорят,   твой   Христиан
возвращается?
   - Да, Юстус. Дай ему бог счастливого плаванья! Ох, это ведь такая даль!
Хотя я написала ему на следующий же день после смерти Жана, но он  еще  не
скоро получит письмо, а путешествие на корабле займет добрых  два  месяца.
Но он должен приехать, Юстус, я так этого хочу. Правда, Том  говорит,  что
Жан был бы против того, чтобы он оставил свое место в  Вальпараисо...  Но,
подумай сам, скоро восемь лет, как я его не видела! И это  при  теперешнем
моем положении! О, я хочу, чтобы в такое тяжелое время все дети  были  при
мне... Это вполне естественно для матери...
   - Ну конечно, конечно, - поспешил согласиться  консул  Крегер,  заметив
слезы у нее на глазах.
   - Теперь уже и  Томас  согласен,  -  продолжала  консульша.  -  Где  же
Христиану и служить, как не в деле своего отца, у Тома? Он может  остаться
здесь и работать... Ах, я все время дрожала, что тамошний климат будет для
него губителен.
   Тут в столовую вошел Томас Будденброк  в  сопровождении  г-на  Маркуса.
Фридрих Вильгельм Маркус, старый управляющий  покойного  консула,  человек
очень высокого роста, был одет в коричневый сюртук с траурной повязкой  на
рукаве. Он говорил тихим голосом,  с  запинками,  будто  обдумывая  каждое
слово, и при этом либо медленно пропускал  между  указательным  и  третьим
пальцем левой руки свои рыжеватые взъерошенные усы, почти закрывавшие  его
губы, либо непрерывно потирал руки. В разговоре он неуклонно отводил  свои
круглые карие глаза  от  собеседника  и  производил  впечатление  человека
рассеянного и непонятливого, тогда как на самом деле пытливо вслушивался в
каждое слово.
   Отличительной чертой Томаса Будденброка, уже в столь юные годы ставшего
главой большого торгового дома,  было  чувство  собственного  достоинства,
сказывавшееся в выражении лица и в осанке; но он был все так же бледен,  а
руки его - на одной поблескивал фамильный перстень с изумрудной печаткой -
белизной соперничали с  манжетами,  выглядывавшими  из-под  черного  сукна
рукавов; по неестественной, зябкой белизне этих рук можно было догадаться,
что они всегда холодны и сухи.  Эти  руки  с  холеными  ногтями  чуть-чуть
синеватого оттенка в иные  минуты,  при  иных  бессознательно  принимаемых
положениях,  вдруг  поражали,  даже  в  какой-то  мере  отталкивали  своей
судорожной нервностью и боязливой скованностью, никогда раньше не присущей
широким, отнюдь не аристократическим, хотя и изящным  рукам  Будденброков,
нервностью, очень уж к ним неподходящей... Войдя в  комнату,  Том  тут  же
распахнул дверь в ландшафтную, чтобы дать доступ теплу, - там за  чугунной
решеткой пылали дрова.
   Затем он обменялся рукопожатием с консулом Крегером и  занял  место  за
столом напротив г-на Маркуса; садясь, он  вскинул  одну  бровь  и  не  без
удивления  поглядел  на  присутствующую  здесь  сестру.  Но  она  с  таким
независимым видом подняла голову, что он счел  за  благо  воздержаться  от
какого бы то ни было замечания.
   - Итак, значит, величать тебя "господином  консулом"  еще  рановато?  -
спросил Юстус Крегер.  -  Видно,  Нидерланды  напрасно  надеются  на  твое
представительство, дружище?
   - Да, дядя Юстус, я решил повременить. Я мог бы, конечно, сразу принять
на себя консульские обязанности и целый ряд других, но, во-первых, у  меня
еще годы не те, а во-вторых, я предложил  это  дяде  Готхольду.  Он  очень
обрадовался и дал свое согласие.
   -  Весьма  разумно,  мой   мальчик.   И   очень   политично...   Вполне
gentlemanlike [по-джентльменски (англ.)].
   - Господин Маркус, - начала консульша, - дорогой мой господин Маркус! -
И она протянула ему руку ладонью вверх. -  Я  попросила  вас  подняться  к
нам... Вы знаете, о чем будет речь, и, я уверена,  не  станете  возражать.
Согласно завещанию моего покойного мужа, мы  просим  вас  отныне  помогать
фирме своим деятельным испытанным трудом  уже  не  в  качестве  стороннего
человека, а в качестве компаньона...
   - Разумеется, разумеется, госпожа консульша, - проговорил г-н Маркус. -
Верьте, госпожа консульша, что я глубоко признателен за  честь,  оказанную
мне этим предложением, ибо средства, которы