е я могу внести в дело,  весьма
и весьма незначительны. И, конечно, самое разумное,  что  я  могу  сделать
перед  богом  и  людьми,  -  это  с  глубочайшей  благодарностью   принять
предложение ваше и вашего сына.
   - Да, Маркус, а мне позвольте, в свою очередь,  от  души  поблагодарить
вас за готовность взять на себя часть  той  ответственности,  которая  мне
одному, пожалуй, была бы не по силам. - Томас проговорил это  торопливо  и
как-то вскользь, пожимая руку своему  компаньону.  Между  ними  давно  уже
существовала   договоренность,   и   вся   эта   церемония   была   пустой
формальностью.
   - Хоть и говорят: "в паю - в бою, а не в добыче", но я надеюсь, что  вы
оба опровергнете эту дурацкую поговорку, -  заметил  консул  Крегер.  -  А
теперь, друзья, посмотрим, как там у вас все  обстоит.  Меня,  собственно,
интересует только доля моей подопечной; остальное - дело ваше. Есть у тебя
копия завещания, Бетси? А у тебя, Том, примерный расчет?
   - Только в голове, - отвечал Томас; он  откинулся  в  кресле,  устремил
взор на открытую дверь ландшафтной и, машинально  водя  по  столу  золотым
карандашиком, принялся за выкладки.
   Состояние, оставленное консулом, как выяснилось, было значительнее, чем
кто-либо мог предположить.  Правда,  приданое  его  старшей  дочери  пошло
прахом и потери, понесенные фирмой в связи  с  бременским  банкротством  в
1851 году, образовали значительную брешь в ее капитале; 48-й год,  так  же
как и нынешний, 55-й, отмеченные войнами и беспорядками, тоже не  принесли
с собой  ничего,  кроме  убытков.  Но  доля  Будденброков  в  крегеровском
наследстве, равнявшемся четыремстам тысячам марок, - поскольку Юстус очень
многое забрал  вперед,  -  исчислялась  в  триста  тысяч,  и  хотя  Иоганн
Будденброк, по купеческому обыкновению, постоянно жаловался на недохватки,
но ежегодный тридцатитысячный доход в продолжение  пятнадцати  лет  вполне
уравновесил потери. Итак, состояние Будденброков, не считая  недвижимости,
в общем итоге составляло семьсот пятьдесят тысяч марок.
   Даже Томаса, бывшего в курсе  всех  дел,  отец  при  жизни  оставлял  в
неведении относительно этой цифры и,  если  консульша  приняла  ее  теперь
спокойно и скромно, если Тони,  которая  во  всем  этом  ровно  ничего  не
понимала, с очаровательной  величавостью  поглядывала  на  присутствующих,
хотя и не могла согнать  с  лица  недоумевающего  выражения,  говорившего:
"Что, это много? Правда, мы богатые люди?" - если г-н  Маркус  медленно  и
нарочито рассеянно потирал руки, а  консул  Крегер  уже  явно  скучал,  то
Томас,  выговорив  эту  цифру,  невольно  проникся  нервической   азартной
гордостью,  в  данный   момент,   впрочем,   обернувшейся   чуть   ли   не
недовольством.
   - Нам давно уже следовало довести состояние до миллиона,  -  сказал  он
сдавленным от волнения голосом, и руки  у  него  задрожали.  -  Дедушка  в
лучшие свои времена ворочал капиталом в девятьсот тысяч...  А  с  тех  пор
сколько затрачено усилий! Какие успешные обороты, какие значительные  куши
по временам! Да еще мамино приданое и мамино наследство! Но это постоянное
дробление... Бог мой, я понимаю, что оно в природе вещей! И простите  меня
за то, что я сейчас говорю почти исключительно с точки зрения фирмы, а  не
семейных взаимоотношений... Эти приданые, эти выплаты дяде Готхольду и  во
Франкфурт - сотни тысяч, которые пришлось  изъять  из  оборота!..  А  ведь
тогда у главы торгового дома был только один брат  и  одна  сестра...  Ну,
хватит  об  этом!  Короче  говоря,  придется  нам  с   вами   основательно
потрудиться, Маркус!
   Воля к действию, к победе, к власти, стремление покорить  себе  счастье
на мгновенье загорелись в его глазах. Ему казалось, что взоры  всего  мира
устремлены на него; сумеет ли он достойно повести дела фирмы или  хотя  бы
поддержать ее престиж, не посрамив старого купеческого имени? На бирже  на
него уже благодушно и насмешливо  поглядывали  умудренные  опытом  дельцы,
словно вопрошая: "Ну как, справишься, сынок?" "Справлюсь", - думал он.
   Фридрих Вильгельм Маркус продолжал задумчиво  потирать  руки,  а  Юстус
Крегер сказал:
   - Спокойствие, Том! Когда твой дедушка стал поставщиком прусской армии,
были другие времена...
   И они  перешли  к  подробному  обсуждению  важнейших  и  второстепенных
пунктов завещания, в котором уже все приняли участие, а консул Крегер даже
внес в него юмористическую нотку,  называя  Томаса  не  иначе,  как  "ваше
высочество, ныне правящий герцог".
   - Складской участок, - заметил он, -  согласно  традиции,  остается  во
владении короны.
   Само собой разумеется, что распоряжения покойного консула  преследовали
цель  -  по  мере   возможности   сохранить   состояние   нераздробленным.
Универсальной наследницей назначалась г-жа  Элизабет  Будденброк,  капитал
по-прежнему должен был оставаться в деле. Тут г-н Маркус  заметил,  что  в
качестве компаньона он приумножит оборотные средства фирмы на сто двадцать
тысяч марок. Томасу на первых порах в личное его  распоряжение  выделялось
пятьдесят тысяч марок и столько же Христиану - на случай, если он пожелает
устроиться самостоятельно. Юстус Крегер снова оживился, когда был  зачитан
пункт: "Определение суммы приданого моей горячо  любимой  дочери  Клары  в
случае ее вступления в брак предоставляется моей горячо любимой жене..."
   - Ну что ж, скажем - сто тысяч, - предложил консул Крегер.  Откинувшись
на спинку стула, он положил ногу на ногу и подкрутил обеими руками кончики
своих усов - воплощенная щедрость! Однако сумма  приданого,  по  традиции,
была определена в восемьдесят тысяч.
   При чтении следующего пункта:  "В  случае  вторичного  замужества  моей
горячо любимой дочери Антонии, принимая во внимание, что при первом  браке
ей было выделено в качестве приданого восемьдесят тысяч марок,  во  второй
раз сумма такового не должна  превышать  семнадцати  тысяч  талеров..."  -
госпожа Антония взволнованно и грациозно простерла  руки  к  собеседникам,
тем самым оправив слегка  сбившиеся  рукава,  подняла  взор  к  потолку  и
воскликнула:
   - Грюнлих! Да!
   Это прозвучало как воинственный клич, как короткий зов фанфары.
   - Вы, верно, даже и не знаете точно, как все получилось с  этим  типом,
господин Маркус, - произнесла она. - Сидим мы в один  прекрасный  вечер  в
саду перед "порталом". Вы ведь знаете, господин  Маркус,  наш  "портал"...
Хорошо! И кто же вдруг  появляется?  Неизвестная  личность  с  золотистыми
бакенбардами... Вот пройдоха!..
   - Так, - сказал Томас. - А что, если мы  после  поговорим  о  господине
Грюнлихе?
   - Хорошо, хорошо! Но ты не можешь не согласиться со  мной,  Том,  -  ты
ведь умный человек, - что в жизни, - я на опыте в этом убедилась, хотя еще
так недавно была  наивной  девчонкой,  -  не  все  совершается  честным  и
праведным путем...
   - Ода, - согласился Том.
   И вернувшись к завещанию, они зачитали распоряжения касательно семейной
Библии, брильянтовых пуговиц консула и  множества  других  мелочей.  Юстус
Крегер и г-н Маркус остались ужинать.



2

   В начале февраля 1856 года, после  восьмилетнего  отсутствия.  Христиан
Будденброк возвратился в родной город. Он приехал из Гамбурга  в  почтовой
карете, одетый в желтый клетчатый костюм, в котором безусловно было что-то
тропическое, привез  с  собой  меч  меч-рыбы,  а  также  длинный  сахарный
тростник и с рассеянной задумчивостью позволил консульше заключить себя  в
объятия.
   Он сохранил тот же рассеянно-задумчивый вид и на следующее утро,  когда
вся семья отправилась на кладбище у Городских ворот, чтобы возложить венок
на могилу консула. Они стояли друг  подле  друга  на  заснеженной  дорожке
перед большой плитою, где высеченный в камне фамильный герб окружали имена
тех, что почили здесь,  у  подножия  мраморного  креста,  водруженного  на
опушке маленькой, по-зимнему обнаженной кладбищенской рощи, -  все,  кроме
Клотильды, уехавшей в "Неблагодатное" ухаживать за больным отцом.
   Тони положила венок на то место,  где  свежими  золотыми  буквами  было
запечатлено имя ее отца, несмотря на снег, опустилась на колени у могилы и
начала молиться; черная вуаль ее развевалась на ветру, и широкое платье  -
что и говорить  -  очень  живописно  драпировалось  вокруг  ее  склоненной
фигуры. Одному богу  известно,  чего  больше  было  в  ее  позе  -  тоски,
религиозного экстаза или самолюбования красивой женщины. Томас  не  был  в
настроении размышлять об этом. Христиан же искоса посматривал на сестру со
смешанным выражением иронии и опаски, словно говоря:  "Посмотрим,  как  ты
сумеешь выпутаться! Смутишься ты,  когда  встанешь,  или  нет?  Неприятное
положение!"
   Тони, поднявшись, поймала на себе этот взгляд, но отнюдь не  смутилась.
Она закинула голову, поправила вуаль, юбку и горделивой поступью пошла  по
дорожке. Христиан облегченно вздохнул.
   Если покойный консул с его сентиментальной любовью  к  господу  богу  и
спасителю был первым из Будденброков, познавшим и культивировавшим в  себе
такие небудничные, некупеческие и сложные чувства, то его сыновья - первые
из Будденброков - нервно съеживались при  открытом  и  наивном  изъявлении
этих чувств. Томас, бесспорно, острее и болезненнее пережил кончину  отца,
чем, например, его дед смерть своего родителя, - и все же он не  преклонял
колен у могилы, не разражался, подобно своей сестре Тони,  рыданиями,  как
ребенок,  уронив  голову  на  стол,  и  воспринимал   как   нечто   весьма
неподобающее, когда мадам Грюнлих  между  жарким  и  десертом  начинала  в
восторженных выражениях говорить о покойном отце. Он противопоставлял этим
бурным  проявлениям  ее  чувств  благопристойную  серьезность,  молчаливую
сдержанность и только едва заметно покачивал головой. Когда  же  никто  не
упоминал  о  покойном  консуле  и  даже  не  думал  о  нем,  глаза  Томаса
увлажнялись  слезами,  хотя  лицо  его  и  сохраняло  неизменно  спокойное
выражение.
   По-другому вел себя Христиан. Во время наивных  и  ребяческих  излияний
сестры ему никак не удавалось усидеть спокойно:  он  низко  склонялся  над
тарелкой, готов был, казалось, провалиться сквозь землю, время от  времени
даже прерывал ее тихим,  страдальческим:  "О,  господи,  Тони!..",  и  его
длинный нос весь собирался в бесчисленные морщинки.
   Да, он выказывал беспокойство и замешательство, когда речь  заходила  о
покойном отце, избегая и страшась,  по-видимому,  не  только  неделикатных
проявлений глубоких и серьезных чувств, но и самих этих чувств.
   Он не пролил ни единой слезы  по  отцу.  Объяснить  это  только  долгой
разлукой было невозможно.
   Но самое удивительное, что, вопреки своей обычной неприязни к  подобным
разговорам, он то и дело отводил в сторону Тони и  заставлял  ее  во  всех
подробностях пересказывать события того страшного дня,  -  из  всей  семьи
мадам Грюнлих была самой лучшей рассказчицей.
   - Так, значит, он весь пожелтел? - в пятый раз допытывался Христиан.  -
А что крикнула горничная, когда вбежала в ландшафтную?  Пожелтел,  значит,
весь... и слова уже не выговорил  до  самой  смерти?  А  что  рассказывает
горничная? Какие-то звуки ему все-таки удалось выдавить из себя: уа, уа...
так?
   Потом он замолкал, замолкал надолго, и в его маленьких, глубоко сидящих
круглых глазах, быстро перебегавших  с  предмета  на  предмет,  отражалась
напряженная работа мысли. "Ужасно!" - внезапно восклицал  он,  вставая,  и
видно было, что дрожь пронизывает его; потом  он  начинал  ходить  взад  и
вперед все с тем же тревожным и задумчивым выражением  в  глазах.  А  Тони
удивлялась, как это ее брат, конфузившийся,  когда  она  вслух  оплакивала
отца,  начинал  вдруг  с   повергавшей   ее   в   трепет   старательностью
воспроизводить те предсмертные звуки, о которых ему поведала - и не раз  -
горничная Лина.
   За последние годы Христиан отнюдь не похорошел. Он был  тощ  и  бледен.
Кожа туго обтягивала его череп,  между  выдававшихся  вперед  скул  торчал
острый, костистый и горбатый нос, волосы на голове уже приметно  поредели.
Шея у него была тонкая и слишком длинная, а ноги кривые. Жизнь в  Лондоне,
бесспорно, наложила на него свой отпечаток, а так как он и  в  Вальпараисо
общался главным образом с англичанами (*32), то вся  его  внешность  стала
явно энглизированной, что, впрочем, даже шло к нему. Эта энглизированность
давала себя знать в  удобном  покрое  его  костюма  из  прочной  шерстяной
материи, в солидной элегантности широконосых башмаков, а также и в  манере
носить густые рыжеватые усы, - они как-то кисло свешивались вниз.  Даже  в
его  руках  с  овальными,  опрятными,  коротко  подстриженными  ногтями  и
прозрачной матовой и очень пористой кожей, как у  людей,  долго  живших  в
жарком климате, было что-то неуловимо английское.
   - Скажи, пожалуйста, - внезапно спросил он  Тони,  -  знаешь  ты  такое
чувство... мне трудно описать...  вот  когда  проглотишь  слишком  твердый
кусок и начинает болеть вся спина, сверху донизу? - При  этих  словах  его
нос опять собрался в неисчислимое множество морщинок.
   - Подумаешь, какая невидаль! - отвечала Тони. - Надо выпить глоток воды
- вот и все.
   -  Ах,  так!  -  отвечал  он,  явно  неудовлетворенный.  -   Нет,   мы,
по-видимому, говорим о разных вещах. - Тень беспокойства и  тревоги  опять
пробежала по его лицу.
   Христиан, первый  из  всей  семьи,  стал  позволять  себе  вольности  в
поведении и забывать об уважении к семейному горю.  Он  не  разучился  еще
подражать покойному Марцеллусу Штенгелю  и  часами  говорил  его  голосом.
Как-то за столом он осведомился о Городском театре, хорошая ли там  труппа
и какие играют пьесы.
   - Не знаю, - отвечал Том, преувеличенно равнодушно, чтобы  скрыть  свое
раздражение. - В настоящее время меня это не интересует.
   Но Христиан, точно и не слыша его слов, начал говорить о театре:
   - Не могу вам сказать, как я люблю театр! Уже самое  это  слово  делает
меня счастливым. Не знаю, знакомо ли кому-нибудь из вас это чувство...  Я,
например, мог бы  часами  сидеть  без  движения  и  смотреть  на  закрытый
занавес. При этом я радуюсь, как  радовался  ребенком,  входя  вот  в  эту
комнату за рождественскими подарками...  А  чего  стоит  минута,  когда  в
оркестре начинают настраивать инструменты! Этого одного достаточно,  чтобы
полюбить театр! Но самое лучшее - это любовные сцены... некоторые артистки
так удивительно умеют сжимать обеими руками  голову  первого  любовника!..
Вообще артисты... в Лондоне, да и в  Вальпараисо,  я  много  встречался  с
ними. Сначала я даже гордился, что в обыденной жизни запросто разговариваю
с этими людьми. Ведь в театре я слежу за каждым их движением... Это  очень
интересно!   Человек   кончает   свой   монолог,   спокойнейшим    образом
поворачивается и уходит медленно, уверенно, не смущаясь, хотя  знает,  что
весь зал смотрит ему вслед... Как это они могут?..  Когда-то  я  только  и
мечтал попасть за кулисы, да, а теперь, признаться, я  чувствую  себя  там
как дома. Представьте себе, как-то раз в оперетте,  это  было  в  Лондоне,
подняли  занавес,  когда  я  стоял  на  сцене...  я  разговаривал  с  мисс
Уотерклоз... некой Уотерклоз... прехорошенькой особой! И  вдруг  -  передо
мной разверзается зал! Бог ты мой! Не помню, как я и ушел со сцены!
   Мадам Грюнлих, единственная  из  всех,  прыснула,  но  глаза  Христиана
блуждали, и он не унимался. Он  рассказывал  об  английских  кафешантанных
певичках, об одной даме, выступавшей в пудреном  парике,  которая,  ударив
пастушеским посохом об пол, начинала песенку "That's Maria".
   - Мария, это, знаете ли, самая что ни на есть пропащая... Ну, например,
совершила какая-нибудь женщина  тягчайший  грех:  That's  Maria!  Мария  -
последняя из последних... олицетворенный порок... -  При  последнем  слове
лицо его приняло брезгливое выражение,  он  опять  сморщил  нос  и  поднял
правую руку с конвульсивно согнутыми пальцами.
   - Assez,  Христиан,  -  сказала  консульша.  -  Нас  это  нисколько  не
интересует.
   Но  Христиан  отсутствующим  взором  смотрел  куда-то  мимо  нее.   Он,
вероятно, прекратил бы разговор и  без  ее  оклика:  хоть  его  маленькие,
круглые, глубоко  сидящие  глаза  и  продолжали  без  устали  блуждать  по
сторонам, но сам он погрузился в тяжкое, неспокойное раздумье,  видимо,  о
Марии и пороке.
   Неожиданно он воскликнул:
   - Странно... иногда я вдруг не могу глотать! Ничего тут  смешного  нет;
по-моему, это очень даже печально! Мне вдруг приходит в голову, что  я  не
могу глотать, и я действительно не могу. Кусок  уже  во  мне,  где-то  там
глубоко, но вот здесь все - шея, мускулы - просто отказываются  служить...
отказываются повиноваться моей воле, понимаете?  Более  того,  я  даже  не
решаюсь энергично захотеть проглотить.
   Тони вышла из себя:
   - Христиан! Боже  мой!  Что  за  нелепица!  Ты  не  решаешься  захотеть
проглотить!.. Смех, да и только! Ну можно ли городить такую чепуху?..
   Томас молчал, но консульша сказала:
   - Это все нервы, Христиан. Тебе уже давно  следовало  вернуться  домой:
тамошний климат мог бы окончательно расстроить твое здоровье.
   После обеда Христиан уселся за фисгармонию, стоявшую в столовой, и стал
изображать виртуоза. Он делал вид, что откидывает со лба  длинные  волосы,
потирал руки, исподлобья оглядывал  публику:  беззвучно  -  не  приводя  в
движение мехи, ибо он совершенно не умел играть и вообще был  немузыкален,
как большинство Будденброков, -  низко  склонившись  над  клавиатурой,  он
вдруг обрушивался на басы, словно разыгрывая безумные пассажи, откидывался
на стуле,  подымал  взоры  ввысь,  отрывал  руки  от  клавишей  и  мощным,
победоносным  движением  вновь  опускал  их.  Даже  Клара  не   могла   не
рассмеяться. Он играл как настоящий шарлатан,  удивительно  правдоподобно,
со страстью, с редкостным комизмом, носившим буффонный  и  эксцентрический
характер,   свойственный   англо-американскому   юмору,   но   ничуть   не
отталкивающий, ибо в этой стихии Христиан чувствовал себя как рыба в воде.
   - Я всегда усердно посещал концерты, - объявил  он.  -  Мне  доставляет
огромное удовольствие смотреть, как люди  властвуют  над  инструментами!..
Да, прекрасно быть артистом!
   И он снова принимался за "игру". Потом вдруг  прекращал  ее  и  делался
серьезен до того неожиданно, что казалось, маска  упала  с  его  лица;  он
вставал, приглаживал рукой редкие волосы, пересаживался на другое место да
так и оставался там сидеть - молчаливый, мрачный, с  тревожным  выражением
лица, словно прислушиваясь к какому-то раздражающему шуму.
   - Временами  Христиан  кажется  мне  странноватым,  -  заметила  как-то
вечером мадам Грюнлих своему брату Томасу, когда они  остались  вдвоем.  -
Как он разговаривает? То ли он уж слишком пускается в подробности,  то  ли
не знаю уж как и сказать... Он все  на  свете  видит  не  с  той  стороны,
правда?
   - Да, - отвечал Том, - я прекрасно  понимаю,  что  ты  имеешь  в  виду.
Христиан лишен внутренней деликатности... трудно это выразить словами. Ему
недостает того, что называется уравновешенностью,  устойчивостью  души.  С
одной стороны, он не  в  силах  сохранять  спокойствие  при  бестактных  и
наивных выходках других... они для  него  непереносимы,  он  не  умеет  их
сглаживать и немедленно теряет самообладание; но, к сожалению,  он  теряет
самообладание и в другом смысле - сам впадает в неприятнейшую  болтливость
и  выворачивает  всю  душу  наизнанку.   Иногда   это   действует   просто
отталкивающе. Точно бред горячечного больного. Без связи, без  оглядки  на
окружающих... А все дело в том, что Христиан слишком занят собой,  слишком
прислушивается к тому,  что  происходит  внутри  него...  Иногда  он,  как
маньяк, старается вытащить на свет, выболтать малейшие сокровеннейшие свои
переживания... такие, о которых разумный человек и  не  вспоминает,  более
того - о которых он знать не хочет, - по то