удденброк   ее   попросту   рассчитала.   Добрая   душа   Ида,   вырастив
предшествующее  поколение  Будденброков,  всем   сердцем   привязалась   к
маленькому Иоганну, холила и  нежила  его,  читала  ему  сказки  Гримма  и
рассказывала о своем дядюшке,  умершем  от  удушья.  Но  маленький  Иоганн
перестал  быть  маленьким,  он  превратился  в  пятнадцатилетнего   юношу,
которому Ида, несмотря на его слабое здоровье, не была уж так  необходима,
а с его матерью она давно была в  отношениях  весьма  неприязненных.  Она,
собственно, никогда не считала эту женщину, вошедшую  в  дом  Будденброков
много позже ее самой, полноценным и полноправным членом семьи. К тому же с
годами у Иды развилось  самомнение,  свойственное  старым  слугам,  и  она
начала  приписывать  себе  преувеличенное  значение.   Ее   важничанье   и
хозяйственное  самоуправство   сердили   Герду,   отношения   между   ними
становились все натянутее. И хотя г-жа Перманедер заступалась  за  нее  не
менее красноречиво, чем за оба дома и мебель, старая Ида все  же  получила
отставку.
   Она горько плакала, когда наступил час прощания с  маленьким  Иоганном.
Он обнял ее, потом заложил руки за спину, оперся  всей  тяжестью  тела  на
одну ногу, носком другой слегка касаясь пола, и стал смотреть ей вслед;  в
его золотисто-карих, окруженных голубоватыми тенями  глазах  появилось  то
самое задумчивое и как бы обращенное  вовнутрь  выражение,  с  которым  он
смотрел на мертвую бабушку, на умирающего отца, на  развал  бабушкиного  и
отцовского дома и на многое другое, внешне менее значительное. Разлукой со
старой Идой, по его представлению, вполне закономерно завершались  разлом,
распад и разложение, свидетелем которых он был. Все происходящее нисколько
не удивляло его. Странно, но он ни  разу  не  испытал  чувства  удивления.
Временами, когда он поднимал свою русую кудрявую  голову,  по  обыкновению
чуть-чуть кривя губы, и тонкие ноздри его начинали раздуваться,  казалось,
что он осторожно вдыхает окружающий его воздух, боясь услышать тот странно
знакомый запах, который у смертного одра его бабушки  не  могли  заглушить
все цветочные ароматы.
   Когда бы г-жа Перманедер ни заходила к невестке, она подзывала  к  себе
племянника, чтобы порассказать ему о  прошлом,  а  заодно  и  помечтать  о
светлом  будущем,  которым  Будденброки,  бог  даст,  будут  обязаны  ему,
маленькому Иоганну. Чем безрадостнее становилось настоящее,  тем  усерднее
она распространялась об "аристократической" и  богатой  жизни  в  доме  ее
родителей, в доме деда с бабкой, и о том, как прадед  Ганно  разъезжал  по
стране на  четверке  лошадей...  Однажды  с  ней  приключились  сильнейшие
желудочные спазмы оттого, что Фридерика, Генриетта и Пфиффи в  один  голос
стали утверждать, что Хагенштремы - сливки общества.
   О Христиане приходили весьма неутешительные  вести.  По-видимому,  брак
неблагоприятно  отозвался  на  его  самочувствии.   Мрачные   бредовые   и
навязчивые идеи возобновились с еще большей  силой,  и  он,  по  настоянию
своей супруги и врача, был помещен в лечебницу. Там ему пришлось очень  не
по душе; он то и дело писал жалобные письма родным, в  которых  твердил  о
своем желании выбраться из заведения, где с  ним,  видимо,  обращались  не
слишком гуманно. Но никто  его  оттуда  выпускать  не  собирался,  и  это,
пожалуй, было для него самое лучшее. Так или иначе, пребывание Христиана в
лечебнице давало его супруге полную возможность, извлекая все практические
и моральные выгоды  из  законного  брака,  вести  без  помех  и  стеснений
прежний, независимый образ жизни.



2

   Пружинка в будильнике щелкнула, он затрещал сердито и  неумолимо.  Звук
его колокольчика, хриплый, надтреснутый, похожий скорей на  стук,  чем  на
звон, так как старый механизм уже изрядно  износился,  продолжался  долго,
безнадежно долго: старый будильник был добросовестно заведен.
   Ганно Будденброк испуганно вздрогнул. Как и всякое утро,  его  пронизал
ужас при этом звуке, раздавшемся на ночном столике, возле самого его  уха,
- звуке злобном и в то  же  время  благожелательном;  внутри  у  него  все
сжалось от гнева, жалости к себе и отчаяния.  Правда,  внешне  он  остался
спокоен, не переменил даже положения и, внезапно  вырванный  из  какого-то
смутного предутреннего сна, сразу открыл глаза.
   В холодной по-зимнему комнате было еще совсем темно, так что  Ганно  не
различал ни одного предмета, не говоря уж о часовых стрелках. Но он  знал,
что было шесть часов утра, так как вчера сам поставил  будильник  на  этот
час. Вчера... вчера... Покуда он недвижно лежал на спине и  в  мучительном
нервном напряжении старался заставить себя зажечь свет и встать с постели,
к нему мало-помалу вернулось сознание всего, что происходило вчера.
   Вчера было воскресенье. В награду за то, что он несколько  дней  подряд
позволял мучить себя  г-ну  Брехту,  мать  взяла  его  в  Городской  театр
послушать "Лоэнгрина". Мысль об этом вечере  уже  целую  неделю  наполняла
радостью его сердце. Досадовал он лишь на  то,  что  и  в  этот  раз,  как
всегда, такому празднеству предшествовала уйма  неприятностей,  омрачавших
счастье ожидания. Но в субботу наконец-то  кончилась  школьная  неделя,  и
бормашина в последний раз злобно прожужжала у него во рту. Теперь со  всем
покончено, а уроки он, не долго думая, отложил на понедельник.  Да  и  что
вообще значил понедельник? Неужто он когда-нибудь наступит? И разве  может
поверить в понедельник тот, кому в воскресенье вечером  предстоит  слушать
"Лоэнгрина"?.. Он решил в понедельник встать пораньше и мигом покончить  с
этим пошлым вздором. Пока же он бродил на свободе, лелеял радость в  своем
сердце, немного пофантазировал за роялем и не думал ни о чем неприятном.
   А затем счастье  стало  явью.  Оно  снизошло  на  него  во  всей  своей
святости, со всеми восторгами, с тайным испугом  и  трепетом,  с  внезапно
стесняющими  горло   рыданиями,   дурманящее,   неисчерпаемое...   Правда,
дешевенькие скрипки оркестрантов слегка сфальшивили в увертюре, а челн,  в
котором стоял толстый, чванливый  на  вид  человек  с  окладистой  светлой
бородой, выплыл из-за кулис какими-то рывками... Кроме  того,  в  соседней
ложе оказался опекун Ганно, г-н Стефан Кистенмакер; он  ворчливо  буркнул,
что нечего мальчика отвлекать от его  обязанностей  такими  развлечениями!
Ах, не все  ли  равно:  сладостное,  просветленное  великолепие,  которому
внимал Ганно, возносило его над всеми этими мелочами.
   Но  все-таки  конец  наступил.  Певучее,  мерцающее  счастье   смолкло,
потухло. С пылающим лицом вернулся Ганно в свою комнату... и вдруг  понял,
что лишь несколько часов сна отделяют его от серых будней. Он  опять,  как
это часто с ним случалось, совершенно пал духом. Снова  почувствовал,  как
больно ранит красота, в какие бездны стыда и страстного отчаяния повергает
она  человека,  без  остатка  пожирая  его  мужество,  его  пригодность  к
обыденной жизни. И такой безнадежностью, таким тяжким камнем легло на него
это сознание, что ему вновь подумалось: нет, не одни только личные горести
пригибают его к земле; тяжкое бремя с первых дней жизни гнетет его душу  и
когда-нибудь совсем придавит ее.
   Потом он завел будильник и уснул глубоким, мертвенным сном, каким  спит
тот, кто хотел бы никогда не просыпаться. И вот уже понедельник,  вот  уже
шесть часов, а он ни одного урока не приготовил!
   Ганно приподнялся и зажег свечу на ночном столике. Но так  как  руки  и
плечи у него тотчас же застыли от холода, откинулся назад и снова  натянул
на себя одеяло.
   Стрелки показывали десять минут седьмого. Ах,  теперь  уж  бессмысленно
вставать и приниматься за уроки! Все равно их слишком много - ведь  задано
по каждому предмету. Не стоит начинать, да и времени  остается  мало...  А
потом, разве уж так обязательно, как ему казалось вчера, что  его  вызовут
по латыни и по химии? Возможно, конечно... даже скорей всего  вызовут.  По
Овидию в последний раз спрашивали тех, чьи фамилии начинаются с  последних
букв алфавита, и очень вероятно, что сегодня опять начнут с "А" и "Б"!  Но
только  вероятно,  а  не  наверняка!  Бывают  же  исключения  из  правила!
Чего-чего только иногда не делает случай!.. И покуда он утешал себя  этими
призрачными, за волосы притянутыми домыслами, мысли его  спутались,  и  он
снова уснул.
   Неровный  свет  свечи  озарял  тишину  маленькой  холодной  и  неуютной
комнаты, с гравюрой Сикстинской мадонны над кроватью, с раздвижным  столом
посередине, с беспорядочно  набитым  книгами  шкафом,  неуклюжим  пюпитром
красного дерева, фисгармонией  и  небольшим  умывальником.  Ледяные  цветы
расцвели на окнах с неспущенными шторами - чтобы свет  пораньше  проник  в
комнату.  Ганно  Будденброк  спал,  прижавшись  щекой  к  подушке.   Спал,
полуоткрыв рот,  плотно  сомкнув  ресницы,  с  болезненной  и  беззаветной
страстностью предавшись сну, и шелковистые русые волосы завитками  спадали
на его виски. Огонек на  ночном  столике  медленно,  медленно  терял  свою
красно-желтую яркость, так как в  комнату  через  обледенелые  стекла  уже
начинал струиться блеклый, унылый свет зимнего утра.
   В семь Ганно опять проснулся  в  испуге.  Миновал  и  этот  срок.  Надо
вставать, надо взвалить на себя ношу дня - этого уже ничем  не  отвратишь.
Еще один только час до начала занятий... Время бежит неудержимо, об уроках
уже нечего и думать. И все-таки он еще полежал, с болью и горечью в  душе,
оскорбленный грубой необходимостью в холодной полутьме вылезать из  теплой
постели и спешить к суровым, недоброжелательным людям,  навстречу  беде  и
опасности. "Ах, еще две, только две минуты! Идет?" - с нежностью шепнул он
в подушку. И в порыве упрямства подарил себе  еще  целых  пять.  Он  снова
закрыл глаза, чтобы тут же открыть их, с отчаянием глядя на стрелку часов,
тупо, неосмысленно и добросовестно проделывавшую положенный ей путь...
   В десять минут восьмого  он  вскочил  и  засуетился.  Свеча  продолжала
гореть, так как дневного света было еще  недостаточно.  Растопив  дыханьем
один из ледяных цветков на стекле, Ганно увидел сплошной туман за окном.
   Он страшно мерз. Минутами все  его  тело  дрожало  от  холода.  Кончики
пальцев у него горели и так распухли, что щеточкой для ногтей к ним нельзя
было притронуться. Когда, обнаженный  по  пояс,  он  начал  мыться,  губка
выпала у него из рук, и он простоял несколько секунд в  оцепенении,  дыша,
как запаренная лошадь.
   Задыхающийся, измученный,  он  все-таки  подбежал,  наконец,  к  столу,
схватил сумку для книг и, собрав остатки душевных сил,  принялся  отбирать
нужные на сегодня учебники. Он  останавливался,  смотрел  в  пространство,
боязливо бормотал: "Закон божий,  латынь,  химия",  и  запихивал  в  сумку
потрепанные, вымазанные чернилами книги в картонных переплетах...
   Маленький Иоганн  очень  вытянулся  в  последнее  время.  Ему  шел  уже
шестнадцатый  год,  и  носил  он  теперь   не   матросскую   курточку,   а
светло-коричневый костюм и синий галстук в белую крапинку. По  его  жилету
вилась тонкая золотая цепочка, вместе с часами доставшаяся ему от прадеда,
а на безымянном пальце несколько широковатой, но изящной  руки  красовался
фамильный перстень с изумрудной печаткой, тоже  перешедший  к  нему...  Он
надел плотную шерстяную куртку, нахлобучил шляпу, схватил сумку с книгами,
потушил свечу и ринулся вниз по лестнице, мимо чучела медведя, в столовую.
   Мамзель  Клементина,  новая  домоправительница  его  матери,  сухопарая
девица с завитками на  лбу,  остроносая  и  близорукая,  была  уже  там  и
хлопотала у стола.
   - Который час? - сквозь зубы спросил Ганно, хотя это было  ему  отлично
известно.
   - Без четверти восемь, - отвечала она, указывая худой, красной  и  явно
подагрической   рукой   на   циферблат   стенных   часов.   -   Вам   надо
поторапливаться, Ганно. - С этими словами  она  придвинула  к  нему  чашку
дымящегося какао, хлебницу, солонку и рюмку для яйца.
   Не отвечая ей, даже не садясь, в шляпе, с сумкой под мышкой,  он  начал
глотать какао. От горячего мучительно заныл зуб, над  которым  на  прошлой
неделе трудился г-н Брехт. Ганно оставил  чашку  недопитой,  отказался  от
яйца, скривив губы, буркнул что-то вроде "до свиданья" и выбежал на улицу.
   Было уже без десяти восемь, когда он, оставив позади маленькую  красную
виллу с палисадником,  свернул  в  заснеженную  аллею...  Остается  десять
минут, девять, уже только восемь! А путь не близкий, и туман такой, что  и
не поймешь, где находишься! Он вдохнул во всю мочь своей узкой груди  этот
плотный, холодный туман и тут же выдохнул его, потрогал  языком  зуб,  все
еще нывший от какао, и постарался сообщить небывалую прыть своим ногам. Он
обливался потом и в то же время всем телом дрожал от холода. В боку у него
закололо.  Скудный  завтрак  взбунтовался  в  желудке  от  такой  утренней
пробежки, к горлу подступала тошнота, а сердце,  которое  сейчас  казалось
ему каким-то посторонним предметом, трепетало и билось  так,  что  дыханье
перехватывало.
   Городские ворота! Еще только Городские ворота, а уже без четырех  минут
восемь! В холодном поту, с болью в сердце, стараясь превозмочь тошноту, он
мчался, озираясь по сторонам: не видно ли  других  школьников?  Нет,  нет,
никого не видно! Все уже на месте, а тут как раз часы начали бить  восемь.
Звон  доносился  сквозь  туман  со  всех  башен,  а  часы  на  Мариенкирхе
торжественно отмечали этот миг, играя "Творцу благодаренье...". Играли они
омерзительно фальшиво, что, несмотря на свое  отчаяние,  все-таки  заметил
Ганно, не соблюдали ритма и были из рук вон плохо настроены.  Но  это  все
пустяки! Не пустяк то, что он опоздал, а в этом уже нет сомнения. Школьные
часы немножко отстают, но все-таки он опоздал. Он  пристально  смотрел  на
встречавшихся ему прохожих. Они шли в  свои  конторы  и  департаменты,  не
слишком торопясь, - ничто  им  не  угрожало.  Некоторые  отвечали  на  его
жалобный,  завистливый  взгляд,  в  свою  очередь  окидывая  взглядом  его
растерзанную фигурку, и улыбались. Эти улыбки приводили его в неистовство.
Что они думают, эти спокойные  счастливцы?  Каким  представляется  им  его
положение? Ему хотелось крикнуть: "Ваши  улыбки,  господа,  вызваны  вашей
душевной грубостью. Вы не можете понять, что я  охотнее  упал  бы  мертвым
перед запертыми воротами школы..."
   Резкий и долгий звонок к утренней молитве донесся до слуха Ганно, когда
он был еще в добрых двадцати шагах от длинной кирпичной стены  с  коваными
чугунными воротами, отгораживавшей  передний  двор  школы  от  улицы.  Уже
окончательно выбившись из сил, он машинально выбрасывал  вперед  туловище,
рассчитывая,  что  ноги,  пусть  спотыкающиеся  и   волочащиеся,   кое-как
поддержат его тело. Он достиг ворот, когда звонок только что смолк.
   Господин Шлемиль, смотритель, коренастый мужчина с  жесткой  бородой  и
лицом рабочего, как раз собирался запереть их.
   - Ладно уж! - сказал он и пропустил ученика Будденброка во двор.
   Не исключено... не исключено, что он спасен! Остается только  незаметно
проскользнуть в класс, забиться там в уголок и  дождаться  конца  молитвы,
читаемой в  гимнастическом  зале.  Притворяясь  спокойным  и  беззаботным,
кашляя и задыхаясь, весь в холодном поту,  он  протащился  по  вымощенному
красным железняком двору и через нарядную дверь с цветными стеклами  вошел
внутрь здания.
   Здесь все было ново, опрятно и красиво. Отдавая должное  духу  времени,
дряхлые серые стены старой монастырской  школы,  где  изучали  науки  отцы
нынешних учеников, сровняли с  землей  и  на  их  месте  воздвигли  новую,
светлую и роскошную школу. Правда, стиль старого  ансамбля  был  сохранен:
над  коридорами  и  крытыми  галереями  высились  готические   своды,   но
отопление, освещение, размеры залитых светом классов,  уютные  учительские
комнаты, оборудование химического, физического и  чертежного  кабинетов  -
все это было устроено применительно к новейшим представлениям о комфорте.
   Вконец изнемогший, Ганно Будденброк, озираясь, крался вдоль стены. Нет,
слава тебе господи, никто его не заметил! Из  дальних  коридоров  до  него
доносился гомон толпы, учеников и учителей, стекавшихся  в  гимнастический
зал, чтобы перед новой  трудовой  неделей  укрепить  себя  молитвой.  Зато
здесь, в коридоре, было тихо и безлюдно. На покрытой  линолеумом  лестнице
тоже не было ни души. Затаив дыханье и напряженно прислушиваясь, Ганно  на
цыпочках прокрался наверх. Его класс - пятый  класс  реального  училища  -
находился во втором этаже, прямо напротив лестницы; классная дверь  стояла
открытой. Дойдя до верхней ступеньки, он  пригнулся,  внимательно  оглядел
длинный коридор, по обе стороны которого  шли  двери  с  прибитыми  к  ним
фарфоровыми дощечками, сделал три бесшумных быстрых шага и вошел в класс.
   Там было пусто. Шторы на  трех  широких  окнах  еще  не  были  подняты.
Газовые лампы тихонько шипели под потолком,  зеленые  абажуры  отбрасывали
мягкий свет на три ряда двухместных  парт  из  светлого  дерева,  напротив
которых поучительно и строго высилась кафедра;  за  ней  чернела  классная
доска. Стены, до половины обшитые светлой  деревянной  панелью  и  наверху
побеленные, были украшены  двумя  географическими  картами.  На  подставке
возле кафедры стояла вторая доска.
   Ганно прошел на свое место, находившееся  примерно  посредине  классной
комнаты, сунул книги в ящик, сел, положил обе руки на покатую доску  парты
и склонил голову.  Несказанно  радостное  спокойствие  охватило  его.  Эту
голую, неуютную комнату он  считал  уродливой;  он  ее  ненавидел,  тысячи
опасностей, грозивших ему сегодня, тяжелым камнем давили на его  сердце  и
все-таки  на  первых  порах  он  в  безопасности,  физическое   напряжение
кончилось, теперь будь  что  будет!  Да  и  первый  урок  -  закон  божий,
преподаваемый  г-ном  Баллерштедтом,  не  так-то  страшен...  По  вибрации
бумажной полоски наверху у круглой отдушины  видно  было,  что  в  комнату
струится теплый воздух, газовые лампы тоже  изрядно  нагревали  помещение.
Ах,  сейчас  можно  потянуться  и  расправить  закоченевшие  члены!  Волна
приятного нездорового жара прилила к его голове, гулом  отдалась  в  ушах,
затуманила глаза.
   Внезапно он услышал позади себя шорох,  заставивший  его  вздрогнуть  и
быстро обернуться. Из-под последней скамейки показалась голова  Кая  графа
Мельна. Он вылез оттуда, этот  юный  аристократ,  встал  на  ноги,  слегка
похлопал  рукой  об  руку,  чтобы  стряхнуть  пыль,  и  с  сияющим   лицом
приблизился к Ганно Будденброку.
   - А, это ты, Ганно! - воскликнул он. - А я забрался  туда,  потому  что
принял тебя за одного из наших почтенных педагогов.
   Голос его ломался, как у всех  мальчиков  в  переходном  возрасте;  для
Ганно эта пора еще не наступила. Ростом Кай был теперь не ниже Ганно, но в
остальном   ничуть   не   переменился.   Он   по-прежнему   носил   костюм
неопределенного цвета, на котором кое-где  недоставало  пуговиц,  а  штаны
были сзади сплошь в заплатах. Руки  Кая,  и  сейчас  не  очень-то  чистые,
отличались необыкновенно благородной формой -  длинные  точеные  пальцы  с
овальными  ногтями.  Рыжеватые  волосы,  посредине  небрежно   разделенные
пробором, как и раньше, космами спадали на  алебастрово-белый,  безупречно
красивый лоб, под которым сверкали голубые глаза, глубокие и в то же время
пронзительные. Разница между его крайне неряшливым туалетом и  благородной
тонкостью лица с чуть горбатым носом и  слегка  вздернутой  верхней  губой
теперь бросалась в глаза еще сильнее.
   - Фу, Кай, - сказал Ганно, кривя рот и хватаясь за сердце, - до чего же
ты меня напугал! Как ты очутился здесь, наверху, и почему ты прятался?  Ты
тоже опоздал?
   - Нисколько не опоздал, - ответил Кай. - Я  здесь  уже  давно.  Ведь  в
понедельник утром только и думаешь, как бы скорей попасть в это заведени