ям, не стремящимся играть какую бы  то  ни  было  роль,  предпочитающим
незаметно из темного  угла  наблюдать  за  другими,  он  отнюдь  не  хотел
оставаться в тени  и  следить  за  теми,  что  движутся  в  полосе  света.
Напротив, он любил, чтобы яркий свет слепил ему глаза, а люди, публика, на
которую он  собирался  воздействовать,  -  как  обходительнейший  светский
человек, как инициативный делец, как шеф старинного  торгового  дома  или,
наконец,  как  публичный  оратор,  -  виделись  ему  в  тени,  в  качестве
однородной массы, - только тогда он чувствовал необходимую уверенность, то
слепое опьяненье "игрой", которому он был обязан  всеми  своими  успехами.
Более того, со временем только в этом хмельном  состоянии  лицедейства  он
стал чувствовать себя сносно. Произнося тост с  бокалом  в  руке,  любезно
улыбаясь, изящно жестикулируя, поражая сотрапезников  своим  красноречием,
развязывая всеобщее веселье, он, несмотря на свою  бледность,  походил  на
прежнего Томаса Будденброка; сохранять самообладание в минуту  молчаливого
бездействия ему было много труднее. В такие минуты им овладевали сомнения,
усталость и недовольство собой, взгляд его делался тусклым, он  переставал
управлять  мускулами  лица,  утрачивал  привычную  осанку.  Его   существо
наполняло тогда одно желание  -  поддаться  этому  расслабленному  унынию,
потихоньку уйти и дома прижаться головой к прохладной подушке...


   В этот вечер г-жа Перманедер ужинала на Фишергрубе, и притом одна,  без
дочери: Эрика, которую тоже ждали, побывала днем в тюрьме у своего супруга
и, чувствуя себя, как всегда после этих посещений, усталой и расстроенной,
предпочла остаться дома.
   За столом г-жа Антония рассказывала о Гуго  Вейншенке,  находившемся  в
весьма удрученном душевном состоянии, и обсуждала вместе с  родственниками
вопрос, когда можно будет, с некоторыми надеждами на успех, подать в сенат
просьбу о помиловании. Все трое сидели в маленькой гостиной подле круглого
стола, над которым висела большая газовая люстра. Герда Будденброк, так же
как и золовка, сидевшая напротив  нее,  занималась  рукоделием.  Сенаторша
склонил а свое прекрасное белое лицо над вышиванием, и волосы ее  в  свете
лампы отсвечивали темным  золотом;  г-жа  Перманедер  с  пенсне  на  носу,
надетым так  криво,  что  оно  безусловно  не  достигало  цели,  заботливо
прилаживала большой атласный бант необыкновенно красного цвета к крохотной
желтой корзиночке -  подарок  ко  дню  рождения  знакомой  даме.  Сенатор,
скрестив ноги, сидел немного поодаль, в широком мягком кресле  с  выгнутой
спинкой и читал газету, время от времени затягиваясь русской  папиросой  и
пропуская сквозь усы светло-серые столбики дыма...
   Был теплый летний вечер. В высокое распахнутое окно струился  уже  чуть
засвежевший воздух. Сидя у стола, они видели, как над серыми  островерхими
крышами домов на противоположной стороне улицы  сквозь  медленно  плывущие
облака проглядывают звезды. Напротив, в цветочной лавке Иверсена еще горел
свет. Вдали, на тихой улице, кто-то очень неискусно играл на  гармонике  -
верно, один из конюхов извозопромышленника Данкварта. Впрочем,  иногда  за
окнами становилось шумно. Это кучка  матросов,  в  обнимку,  с  пением,  с
трубками  в  зубах,  перекочевывала  из  одного  сомнительного   портового
заведения в другое, еще более сомнительное. Их громкие голоса  и  тяжелые,
неверные шаги постепенно замирали в соседнем переулке.
   Сенатор положил газету на стол, сунул пенсне в жилетный карман и  потер
рукою лоб и глаза.
   - Скверная, очень скверная газетка эти  "Ведомости",  -  сказал  он.  -
Читая их, я всегда вспоминаю, как дедушка отзывался о плохо приготовленных
и непитательных блюдах: "Оскомину набивают, и только". Просмотришь все  за
пять минут и ничего, кроме скуки, не вынесешь...
   - Что правда то правда, Том! -  подтвердила  г-жа  Перманедер,  положив
работу на колени и глядя на брата. - Что в них можно  вычитать?  Я  всегда
говорила, еще совсем молоденькой дурочкой:  эти  "Городские  ведомости"  -
жалкий листок. Я, конечно, их тоже читаю, потому что  ничего  другого  нет
под рукой... Но, по правде  говоря,  сообщения  вроде  того,  что  оптовый
торговец и консул  имярек  собирается  справлять  свадьбу,  не  так-то  уж
захватывающе  интересны.  Нам  следовало  бы   почитать   другие   газеты,
"Гартунгские известия", выходящие в Кенигсберге,  или  "Рейнскую  газету".
Там найдется...
   Г-жа Перманедер не договорила. Произнося свою сентенцию,  она  взяла  в
руки газету и стала небрежно пробегать ее глазами,  как  вдруг  взгляд  ее
упал на коротенькую заметку в пять-шесть строк... Она  онемела,  поправила
пенсне,  рот  ее  медленно  раскрылся...  дочитала  заметку  до  конца  и,
схватившись руками за обе щеки так, что локти ее  оттопырились,  испустила
вопль ужаса.
   - Не может быть!.. Невозможно!.. Нет! Герда!  Том!..  Как  ты  мог  это
проглядеть?..  Ужасно!..  Несчастная  Армгард!  Подумать  только,  что  ей
пришлось пережить...
   Герда подняла голову от работы, а Томас испуганно повернулся к  сестре.
И г-жа  Перманедер,  трепеща  от  волнения,  дрожащим  гортанным  голосом,
подчеркивая роковой смысл каждого  слова,  прочитала  вслух  сообщение  из
Ростока о том, что владелец имения Пеппенраде Ральф фон  Майбом  прошедшей
ночью застрелился в своем кабинете.  "Поводом  для  самоубийства,  видимо,
явились денежные затруднения. Г-н фон Майбом оставил жену и троих детей".
   Дочитав, она выпустила газету из рук, откинулась  на  спинку  кресла  и
взглянула на брата и невестку жалобными, растерянными глазами.
   Томас Будденброк, отвернувшийся от нее, еще когда она читала извещение,
теперь, поверх ее головы, всматривался через раздвинутые портьеры в сумрак
большой гостиной.
   - Застрелился? - спросил он после нескольких минут молчания. И  добавил
вполголоса, медленно и насмешливо: - Ну что ж! Дворянская повадка!..
   Он опять погрузился в свои думы. Быстрота, с которой  он  крутил  между
пальцев кончик  уса,  находилась  в  странном  противоречии  с  оцепенелой
неподвижностью его устремленного в пустоту тусклого взгляда.
   Он не слушал горестных восклицаний сестры и предположений, которые  она
высказывала относительно дальнейшей судьбы бедняжки Армгард, так же как не
замечал, что Герда,  не  поворачивая  головы,  пристально  и  настороженно
смотрит на него своими близко посаженными карими  глазами  с  голубоватыми
тенями в уголках.



2

   Томас Будденброк  не  мог  решиться  взглянуть  на  будущее  маленького
Иоганна так же угрюмо и безнадежно,  как  он  смотрел  на  остаток  своего
жизненного пути. Сделать это ему не позволял родовой инстинкт,  врожденный
и привитый воспитанием интерес к истории  семьи,  равно  обращенный  к  ее
прошлому и будущему. И кроме того,  разве  его  друзья,  знакомые,  сестра
Тони, даже дамы Будденброк с  Брейтенштрассе  не  смотрят  на  мальчика  с
любопытным, ласковым ожиданием, которое  живит  и  его  отцовское  сердце?
Сенатор с удовлетворением замечал, что если давно уже  поставил  крест  на
себе, то для своего маленького наследника он еще способен радостно грезить
о деловых успехах, об усердной работе, о стяжании богатства, мощи, почета,
- в сущности только это и  наполняет  его  постылую,  искусственную  жизнь
теплом, заботой, страхом и надеждою.
   Что, если ему самому, уже стариком, ушедшим  на  покой,  суждено  будет
наблюдать возврат старых дней - дней прадеда  Ганно?  Неужто  эта  надежда
совсем, совсем, неосуществима? Он почитает музыку личным своим врагом, но,
может быть,  она  совсем  не  так  страшна?  Конечно,  любовь  мальчика  к
импровизациям свидетельствует о его не совсем обычных  склонностях,  -  но
вот, например, в  регулярных  занятиях  с  г-ном  Пфюлем  он  не  очень-то
преуспел. Музыка... Какие же тут могут быть сомнения - это влияние матери,
и ничего нет удивительного, что  в  раннем  детстве  оно  возобладало  над
другими влияниями. Но теперь уже пришла  пора,  когда  у  отца  появляется
возможность воздействовать  на  сына,  сблизиться  с  ним,  своим  мужским
влиянием изгладить следы женского воспитания. И сенатор  твердо  решил  не
упускать этой возможности.
   На пасхе одиннадцатилетний Ганно, так же как и его приятель,  маленький
граф Мельн, с большим трудом и двумя переэкзаменовками - по  арифметике  и
географии - перешел в четвертый класс. Решено было, что  впредь  он  будет
посещать реальное училище, ибо ему  -  это  само  собой  разумелось  -  со
временем предстоит сделаться  коммерсантом  и  шефом  фирмы.  На  вопросы,
чувствует ли он тяготение к будущей своей профессии, Ганно отвечал коротко
и немного робея: "Да", - только "да", без каких-либо добавлений;  и  когда
сенатор   дальнейшими   настойчивыми   вопросами   пытался    расшевелить,
разговорить его, эти попытки почти всегда кончались неудачей.
   Будь у сенатора Будденброка два сына, он безусловно настоял  бы,  чтобы
младший кончил гимназию и университет. Но фирме нужен был наследник.  И  к
тому же сенатор еще полагал, что оказывает благодеяние мальчику,  избавляя
его от нудных занятий  греческим  языком.  Он  считал,  что  Ганно  с  его
частенько   затрудненным   восприятием,   мечтательной   рассеянностью   и
физической  хрупкостью,  нередко  заставляющей  его  пропускать   школьные
занятия, кончит реальное училище легче, с меньшим напряжением и с  лучшими
успехами. Если маленькому Иоганну Будденброку суждено  будет  со  временем
стать тем, к чему он призван и чего ждут от него родные, то  прежде  всего
следует укреплять и поддерживать его не слишком крепкий организм - с одной
стороны, избегая перенапряжения сил, а с другой -  закаляя  его  разумными
физическими упражнениями.
   Иоганн Будденброк с  расчесанными  на  косой  пробор  мягкими  кудрями,
слегка  прикрывавшими  его   уши,   с   длинными   темными   ресницами   и
золотисто-карими  глазами,  несмотря  на  свой  копенгагенский  матросский
костюмчик, как-то странно выделялся на школьном дворе  и  на  улице  среди
своих  соучеников,  в  большинстве  белокурых  и  голубоглазых,  как  юные
скандинавы. За последнее время он очень вытянулся, но его  ноги  в  черных
чулках  и  руки,  выглядывавшие  из  темно-синих  широких  рукавов,   были
по-девичьи узки и нежны, а в  уголках  глаз,  точь-в-точь  как  у  матери,
залегали голубоватые тени; в этих глазах, в особенности  когда  он  искоса
смотрел на кого-нибудь, появлялось какое-то унылое, отчужденное выражение.
У Ганно была привычка сжимать губы плотно и скорбно, а если в это время он
еще водил языком по зубу, внушавшему ему опасения, то лицо у него делалось
такое, словно его трясла лихорадка.
   По   заверениям   доктора   Лангхальса,   нынешнего   домашнего   врача
Будденброков, к которому целиком перешла практика старого доктора Грабова,
слабое здоровье Ганно и постоянная его бледность были  обусловлены  весьма
серьезной причиной: его организм, к сожалению,  в  далеко  не  достаточном
количестве вырабатывал жизненно важные красные кровяные  шарики.  Впрочем,
для борьбы с этим существовало отличное средство, которое доктор Лангхальс
и прописывал ему в изрядных дозах, -  рыбий  жир,  чудодейственный  густой
желтый рыбий жир; его надлежало  принимать  дважды  в  день  с  фарфоровой
ложки.  Подчиняясь  категорическому  распоряжению  сенатора,  Ида   Юнгман
любовно, но строго следила за неуклонным  выполнением  этого  предписания.
Сначала  Ганно  рвало  после  каждого  приема  и  желудок   его,   видимо,
отказывался усваивать чудодейственный рыбий  жир,  но  постепенно  мальчик
привык к нему: если, проглотив очередную дозу, сразу же затаить дыханье  и
разжевать кусочек ржаного хлеба, то он был даже и не так противен.
   Все  прочие  недомогания  Ганно  являлись   только   следствием   этого
недостатка в красных кровяных шариках, "вторичными явлениями", как говорил
доктор Лангхальс, рассматривая свои ногти. Но и  эти  "вторичные  явления"
надлежало пресекать в самом основании. Для того чтобы следить  за  зубами,
пломбировать и, если нужно, удалять их, существовал  на  Мюленштрассе  г-н
Брехт со своим Иозефусом;  а  чтобы  регулировать  пищеварение,  на  свете
имелось касторовое масло, - если принять столовую ложку  этого  отменного,
густого  серебристого  касторового  масла,  которое,  как  юркая  ящерица,
проскальзывает в  горло,  то  еще  дня  три  во  рту,  что  ты  ни  делай,
чувствуется его вкус и запах. Ах, почему все это так нестерпимо  противно?
Только однажды, - Ганно в тот раз совсем расхворался, слег в постель, и  с
сердцем у него обстояло очень уж неблагополучно, - доктор Лангхальс не без
некоторых колебаний прописал ему  лекарство,  которое  доставило  мальчику
истинное наслаждение и удивительно благотворно на него подействовало:  это
были пилюли с мышьяком. Ганно потом не раз спрашивал их,  испытывая  почти
нежное влечение к этим маленьким сладким, дарующим такую радость  пилюлям.
Однако больше ему этого лекарства не давали.
   Рыбий жир  и  касторовое  масло  -  превосходные  средства,  но  доктор
Лангхальс был вполне согласен с сенатором, что их одних  недостаточно  для
того, чтобы сделать из  маленького  Иоганна  жизнестойкого  и  закаленного
мужчину, если сам он не приложит для этого никаких  усилий.  Существовали,
например, гимнастические игры, в летнее время еженедельно устраивавшиеся в
"Бургфельде" под руководством учителя гимнастики г-на  Фритше  и  дававшие
возможность городским  мальчикам  и  юношам  демонстрировать  и  развивать
смелость, силу, ловкость и присутствие духа. Однако Ганно,  к  величайшему
неудовольствию  сенатора,  не  выказывал  ничего,   кроме   неприязни,   -
сдержанной,  почти  высокомерной  неприязни,  -  к  такого  рода  здоровым
развлечениям...  Почему  он   не   питает   никакой   симпатии   к   своим
одноклассникам и сверстникам, с которыми  ему  предстояло  вместе  жить  и
действовать? Почему он вечно якшается с этим маленьким, плохо умытым Каем?
Кай - мальчик не плохой, но все его существование какое-то сомнительное, и
в будущем он вряд ли будет подходящим другом  для  Ганно.  Всякий  мальчик
должен  стараться  так  или  иначе  снискать  доверие  и  уважение   своих
однокашников - тех, что подрастают вместе с ним и чья оценка  впоследствии
будет играть решающую роль в  его  жизни.  Взять  хотя  бы  обоих  сыновей
консула Хагенштрема,  четырнадцати  и  двенадцати  лет;  отличные  мальцы,
крепкие, сильные, хотя и заносчивые. Они устраивают настоящие кулачные бои
в окрестных рощах, считаются лучшими  гимнастами  в  школе,  плавают,  как
морские львы, курят сигары и всегда готовы на любое бесчинство. Их боятся,
любят  и  уважают.  Кузены  этих  мальчиков  -  сыновья  прокурора  Морица
Хагенштрема - менее крепкого сложения и более мягкого нрава, но отличаются
на  другом  поприще:   они   первые   ученики   в   школе,   честолюбивые,
исполнительные, тихие а усердные, как  пчелы;  снедаемые  желанием  всегда
быть первыми и получать лучшие отметки а классе, они  с  трепетом  внимают
каждому слову учители. Они тоже безусловно внушают  уважение  своим  менее
способным ленивым товарищам. А какое мнение о Ганно  может  составиться  у
его одноклассников,  не  говоря  уж  об  учителях?  Ученик  он  более  чем
посредственный  и  вдобавок  рохля,  отступающий  перед  всем,  для   чего
требуется хоть немного смелости, силы, резвости и задора. Когда бы сенатор
ни проходил мимо "балкона" третьего этажа, куда выходили двери трех комнат
- среднюю из них занимал Ганно, с тех пор как стал слишком большим,  чтобы
спать в одной комнате с Идой Юнгман,  -  до  него  доносились  либо  звуки
фисгармонии, либо приглушенный, таинственный  голос  Кая,  рассказывающего
какую-нибудь историю.
   Что касается Кая, то он не ходил на  гимнастические  игры  потому,  что
терпеть не мог дисциплины и порядка, которых там требовали.
   - Нет, Ганно, - говорил он, - я не пойду. А ты? Да ну  их  к  лешему!..
Ничего веселого там делать не разрешается.
   Такие обороты, как "ну их к лешему", он перенял от отца.
   Ганно же отвечал:
   - Если бы от господина Фритше хоть меньше пахло потом и пивом, об  этом
еще можно было бы подумать... Ну, да бог с ними, Кай, рассказывай  дальше.
Ты никак не кончишь эту историю с кольцом, которое ты вытащил из болота...
   - Ладно, - отвечал Кай, - но когда я кивну, ты начинай играть. -  И  он
продолжал свой рассказ.
   Если верить ему,  то  недавно,  в  душную  ночь,  где-то  в  незнакомой
местности, он скатился вниз  по  скользкому  склону  бесконечно  глубокого
обрыва; на дне бездны, при тусклом, трепетном  свете  болотных  огней  ему
открылась черная топь, на поверхности которой то и  дело  с  бульканьем  и
хлюпаньем выскакивали серебристые пузырьки. Один из них, самый  ближний  -
тот, что лопался и тут же появлялся вновь, -  имел  форму  кольца,  и  вот
его-то он, Кай, после долгих и опасных ухищрений, схватил рукой. И пузырек
не только  не  лопнул,  а,  напротив,  превратился  в  гладкий  и  твердый
маленький обруч,  надевшийся  ему  на  палец.  Не  сомневаясь  в  чудесных
свойствах этого кольца, Кай и вправду с его помощью вскарабкался наверх по
отвесному и скользкому склону обрыва и неподалеку,  в  красноватой  дымке,
увидел черный, мертвенно-тихий, строго охраняемый замок, куда он  все-таки
проник и где, с помощью того же кольца, расколдовал и  освободил  от  злых
чар многих несчастных пленников...
   В самые волнующие мгновения Ганно брал несколько сладкозвучных аккордов
на  фисгармонии.  Рассказы  Кая,  если  только  в   них   не   заключались
непреодолимые для сценического воспроизведения трудности, разыгрывались  и
на сцене кукольного театра - конечно,  с  музыкальным  сопровождением.  На
гимнастические же игры Ганно отправлялся, только повинуясь  настойчивым  и
строгим приказаниям отца; и тогда с ним шел и маленький Кай.
   То же самое повторялось с катаньем на коньках зимой, и летом с купаньем
в дощатых купальнях г-на Асмуссена внизу на реке.  "Купаться!  Плавать!  -
заявил доктор Лангхальс. - Мальчику  необходимо  купаться  и  плавать".  И
сенатор полностью с ним согласился.  Но  Ганно  при  малейшей  возможности
старался уклониться от купанья, катка и гимнастических игр, - прежде всего
потому, что сыновья консула Хагенштрема, отличавшиеся во всех этих затеях,
постоянно против него злоумышляли и, хоть  и  жили  в  доме  его  бабушки,
никогда не упускали случая щегольнуть перед ним  своей  силой  и  помучить
его. Они щипали и высмеивали Ганно во время гимнастических игр, сталкивали
в сугроб на катке, с угрожающими криками подплывали  к  нему  в  купальне.
Ганно не делал попыток спастись от них, что, впрочем, ни к чему  бы  и  не
привело. Худенький, с тонкими, как у девочки, руками, он стоял по  пояс  в
грязноватой,  мутной  воде,  на  поверхности   которой   плавали   обрывки
водорослей, так называемой гусиной пажити, и, хмуро потупившись  и  слегка
скривив губы, смотрел, как они оба, уверенные в  своей  добыче,  вспенивая
воду, сильными бросками приближались к нему. У них были мускулистые  руки,
у этих Хагенштремов, которыми они цепко  обхватывали  Ганно  и  окунали  с
головой, окунали много раз подряд, так что он успевал вдосталь наглотаться
грязноватой воды и потом долго еще не мог прийти в себя. Только раз он был
в  какой-то  мере  отомщен.  Как-то  в  послеобеденный  час,   когда   оба
Хагенштрема уже довольно долго "топили" его, один из них,  вдруг  испустив
крик ярости и боли,  высунул  из  воды  свою  мясистую  ногу,  из  которой
крупными каплями сочилась кровь. А рядом  с  ним  вынырнул  Кай  граф  фон
Мельн. Каким-то неведомым путем раздобывши денег  на  плату  за  вход,  он
незаметно подплыл к ним под водой  и,  словно  маленькая  злая  собачонка,
вцепился зубами в ногу  юного  Хагенштрема.  Его  голубые  глаза  сверкали
из-под мокрых, падающих на лоб рыжеватых волос...  Ах,  ему  пришлось-таки
поплатиться за свой