остюме  и  в  черном
галстуке, а его сверкавшая белизною между черных  бортов  сюртука  манишка
была вместо обычных золотых застегнута черными запонками. Христиан заметил
его взгляд; пододвигая себе стул и  усаживаясь,  он  дотронулся  рукой  до
груди:
   - Я знаю, у меня светлые запонки. Я еще не собрался купить черные, или,
вернее,  решил  не  покупать.  В  последние  годы  мне  часто  приходилось
одалживать пять шиллингов на зубной порошок и укладываться в  кровать  без
свечи, со спичками... Не знаю, один ли я  в  этом  виноват.  Да  и  вообще
черные запонки не самое главное на свете. Я  не  терплю  условностей...  и
никогда не придавал им значения.
   Герда,  пристально  смотревшая  на  него,  пока  он  говорил,  тихонько
засмеялась.
   - Ну, на последнем тебе  вряд  ли  стоит  настаивать,  дорогой  мой,  -
заметил сенатор.
   - Как? Ну, может быть, тебе лучше знать, Томас. Я только сказал, что не
придаю значения таким вещам. Я слишком много  видел  на  своем  веку,  жил
среди слишком различных людей и нравов, чтобы... А кроме того, я  взрослый
человек, - он вдруг повысил голос, - мне сорок три года, я сам себе хозяин
и никому не позволю вмешиваться в свои дела.
   - У тебя что-то другое на уме, друг мой, - с удивлением сказал сенатор.
- Что касается запонок, то, если память не окончательно изменила мне, я ни
словом о них не обмолвился. Устраивайся со своими траурными  костюмами  по
собственному вкусу; только  не  воображай,  что  ты  производишь  на  меня
впечатление своим дешевым пренебрежением к обычаям...
   - Я и не собираюсь производить на тебя впечатление!
   - Том!.. Христиан!.. - вмешалась г-жа Перманедер. -  Оставьте  вы  этот
раздраженный тон... сегодня... и здесь... когда рядом... Продолжай, Томас!
Итак, значит, подарки возвращаются дарителям. Это совершенно справедливо!
   И Томас снова взялся за чтение реестра. Он  начал  с  крупных  вещей  и
записал за собою те, которые могли пригодиться для его дома: канделябры из
большой столовой, громадный резной ларь, всегда стоявший в  нижних  сенях.
Г-жа Перманедер слушала его с живейшим интересом и,  едва  только  будущий
владелец  какого-нибудь  предмета  начинал  хоть  немного  колебаться,   с
неподражаемым смирением заявляла: "Что ж, в таком случае, я могу взять..."
И вид у нее при этом был такой, словно весь мир обязан воздать ей хвалу за
самопожертвование. В результате она получила для себя, для своей дочери  и
внучки большую часть всей обстановки.
   Христиану досталось кое-что из мебели, а также  стоячие  часы  в  стиле
ампир, и он, видимо, был вполне  удовлетворен.  Но  когда  дело  дошло  до
распределения столового серебра, белья и всевозможных сервизов, то он,  ко
всеобщему удивлению, проявил горячность, граничившую уже с алчностью.
   - А я? А я-то?.. - спрашивал он. - Будьте любезны и меня не  сбрасывать
со счетов...
   - Да кто тебя сбрасывает? Пожалуйста... Вот взгляни, я уже  записал  за
тобой  чайный   сервиз   с   серебряным   подносом...   Для   праздничного
позолоченного сервиза применение, пожалуй, найдется только у нас  в  доме,
и...
   - Я лично готова взять и простой, с зеленым  узором,  -  перебила  г-жа
Перманедер.
   - А я? - возопил Христиан в негодовании: на него иногда находили  такие
приступы; щеки его еще больше втянулись, и лицо приняло несвойственное ему
выражение. - Я тоже хочу получить что-нибудь из посуды! А сколько  на  мою
долю  придется  вилок  и  ложек?  Похоже,  что  мне   вообще   ничего   не
достанется...
   - Да ну скажи, пожалуйста, на что  они  тебе?  Ты  ведь  никогда  и  не
воспользуешься такими вещами... Не понимаю! Пусть уж лучше они  достанутся
людям семейным.
   - Да хотя бы на память о матери, - стоял на своем Христиан.
   - Друг мой, - в голосе сенатора послышалось нетерпение, - я  сейчас  не
расположен шутить. Но если послушать тебя, так выходит, что ты собираешься
на память о матери водрузить у себя на комоде суповую  миску!  Пожалуйста,
не думай, что мы собираемся тебя обделить. То, что ты недополучишь вещами,
будет в ближайшее время возмещено тебе в другой форме... Что  же  касается
белья...
   - Не надо мне денег! Мне нужны белье и посуда!
   - Но зачем, скажи на милость?
   И Христиан ответил. Ответил так, что Герда Будденброк живо обернулась и
с загадочным выражением в глазах стала смотреть на  него,  сенатор  быстро
снял с носа пенсне и в изумлении уставился на  брата,  а  г-жа  Перманедер
даже всплеснула руками:
   - Да... одним словом, рано или поздно, а я женюсь.
   Он произнес эти слова довольно тихим голосом, скороговоркой, сделав при
этом такое движение рукой, словно перебросил что-то брату  через  стол,  и
откинулся на спинку стула с  обиженным  и  странно  рассеянным  выражением
лица; глаза его неутомимо блуждали.  Наступило  продолжительное  молчание.
Первым его нарушил сенатор:
   - Нельзя не сознаться. Христиан, что ты  несколько  запоздал  со  своим
планом... если это, конечно, план реальный и выполнимый, а не тот, что ты,
по своему легкомыслию, однажды уже изволил высказать покойной матери...
   - Мои намерения остались неизменны, - отвечал Христиан, все  с  тем  же
выражением лица и все так же ни на кого не глядя.
   - Не может этого быть. Ты дожидался смерти матери, чтобы...
   - Да, я щадил  ее.  Хотя  по-твоему,  Томас,  ты  один  из  всего  рода
человеческого взял патент на такт и деликатность...
   - Не знаю, что дает тебе право так со  мной  разговаривать.  Зато  твоя
деликатность поистине достойна восхищения. На следующий день после  смерти
матери ты во всеуслышанье заявляешь о  нежелании  впредь  повиноваться  ее
воле...
   - Я это сказал потому, что к слову пришлось. И кроме того, этот мой шаг
уже не может огорчить мать. Одинаково что сегодня,  что  через  год...  О,
господи, Томас! Мама ведь была права не вообще, а только  со  своей  точки
зрения, и я с этим  считался,  покуда  она  была  жива.  Она  была  старая
женщина, женщина другой эпохи, с другими взглядами...
   - Так вот, позволь тебе заметить, что в  данном  вопросе  я  безусловно
придерживаюсь тех же взглядов.
   - С этим я считаться не обязан.
   - Придется посчитаться, друг мой.
   Христиан взглянул на него.
   - Нет! - вдруг крикнул он. - Сил моих больше  нет!  Говорят  тебе,  сил
нет! Я сам знаю, что мне делать. Я взрослый человек...
   - Ну, положим, взрослый ты разве что  по  годам!  И  ты  безусловно  не
знаешь, что тебе делать...
   - Знаю! И прежде всего я поступлю как честный человек. Ты  бы  немножко
вдумался во все это, Томас! Здесь Тони и Герда - мы  не  можем  входить  в
подробности... Но я тебе  уже  сказал,  что  у  меня  есть  обязательства!
Последний ребенок, маленькая Гизела...
   - Я никакой маленькой Гизелы не знаю и знать не желаю!  Я  уверен,  что
тебя обманывают. И уж во всяком случае в отношении упомянутой особы у тебя
нет других обязательств,  кроме  предусмотренных  законом,  которые  ты  и
будешь выполнять впредь, как выполнял до сих пор...
   - Особа, Томас? Особа? Ты заблуждаешься на ее счет! Алина...
   - Молчать! - загремел сенатор Будденброк.
   Оба брата в упор смотрели друг на друга через  стол  -  Томас  бледный,
дрожащий  от  гнева.  Христиан,  широко  раскрыв  свои  круглые,   глубоко
посаженные глаза с вдруг воспалившимися веками и от возмущения так разинув
рот, что его худые щеки совсем  ввалились;  на  скулах  у  него  выступили
красные пятна. Герда насмешливо поглядывала то на одного, то на другого, а
Тони, ломая руки, взмолилась:
   - Том! Христиан! Да послушайте же!.. И мать лежит рядом!
   - Ты  настолько  утратил  всякий  стыд,  -  продолжал  сенатор,  -  что
решаешься... а впрочем, что для тебя  значит  стыд!  Здесь  и  при  данной
обстановке произносить это имя! Твоя  бестактность  ненормальна!  Это  уже
какое-то болезненное явление!
   - Не понимаю, почему мне нельзя произносить имя Алины! -  Христиан  был
совершенно вне себя, и Герда с возрастающим интересом наблюдала за ним.  -
Я его произношу, ни от кого не таясь,  и  я  собираюсь  на  ней  жениться,
потому что истосковался по дому, по миру и покою. И я запрещаю, слышишь  -
_запрещаю_ тебе вмешиваться в мои дела! Я свободный  человек  и  сам  себе
хозяин...
   - Ты дурак, и больше ничего! В  день  вскрытия  завещания  ты  узнаешь,
насколько ты сам себе хозяин! Слава богу, уже приняты меры,  чтобы  ты  не
растранжирил наследства матери, как растранжирил забранные вперед тридцать
тысяч марок. Я назначен распоряжаться остатками твоего капитала, и на руки
ты будешь получать только месячное содержание - за это я ручаюсь...
   - Что ж, тебе лучше знать, кто внушил матери такую мысль.  Меня  только
удивляет, что мать не возложила эту обязанность  на  человека,  более  мне
близкого  и  хоть  несколько  по-братски,  а  не  так,  как  ты,  ко   мне
относящегося.
   Христиан окончательно вышел из себя и высказывал то, чего  еще  никогда
не решался  высказывать  вслух.  Склонившись  над  столом,  он  непрерывно
барабанил по нему согнутым указательным  пальцем,  усы  его  взъерошились,
глаза покраснели, и он в упор, снизу  вверх,  смотрел  на  брата,  который
сидел очень прямо, страшно бледный, с  полуопущенными  веками  и,  в  свою
очередь, - только сверху вниз - глядел на него.
   - Ты относишься ко мне  холодно,  недоброжелательно,  с  презрением,  -
продолжал Христиан, и голос его одновременно звучал хрипло и  визгливо.  -
Сколько я себя помню, ты всегда обдавал меня таким холодом, что у меня при
тебе зуб на зуб не попадал... Может, это и странное выражение,  но  ничего
не поделаешь, так я чувствую... Ты отталкиваешь меня, отталкиваешь  каждым
своим взглядом... Впрочем, ты на меня почти никогда и не смотришь... А что
дает тебе на это право? Ты тоже человек, и у тебя есть свои  слабости!  Ты
всегда был любимчиком у родителей. Но уж если ты и вправду настолько ближе
им, чем я, то надо было тебе усвоить  хоть  малую  долю  их  христианского
мировоззрения. Пусть ты не знаешь братской любви, но христианской любви  к
ближнему в тебе тоже  что-то  незаметно.  Ты  настолько  бесчувствен,  что
никогда даже не заглянешь ко мне... Да что там! Ты  ни  разу  не  навестил
меня в больнице, когда я лежал в Гамбурге с суставным ревматизмом.
   - У меня есть заботы посерьезнее твоих  болезней.  А  кроме  того,  мое
собственное здоровье...
   - У тебя, Томас, здоровье отличное! Ты бы не сидел тут с  таким  видом,
если бы чувствовал себя, как я...
   - Полагаю, что я болен серьезнее.
   - Ты?!  Ну,  это  уж  слишком!  Тони!  Герда!  Он  говорит,  что  болен
серьезнее, чем я! Вот это мне нравится! Может быть,  это  _ты_  лежал  при
смерти с суставным ревматизмом? Может быть, _тебе_ при малейшем  уклонении
от нормы приходится терпеть муку во всем теле - такую, что  и  словами  не
опишешь?! Может быть, это у _тебя_ с левой стороны все  нервы  укорочены?!
Светила науки определили у _меня_ эту болезнь! Не с _тобой_ ли  случается,
что ты входишь в потемках в комнату и видишь на диване  человека,  который
кивает тебе головой, а на самом деле в комнате никого нет?!
   - Христиан! - в ужасе крикнула г-жа Перманедер. -  Что  ты  говоришь!..
Господи помилуй, из-за чего вы ссоритесь? Можно подумать, что это  великая
честь быть больным! Если так, то у нас с Гердой, к сожалению, тоже нашлось
бы что сказать! И мать... тут рядом!..
   - Как же  ты  не  понимаешь,  несчастный,  -  в  ярости  крикнул  Томас
Будденброк, - что вся эта мерзость - следствие,  прямое  порождение  твоих
пороков,  твоего  безделья,  твоего  вечного  копанья  в  себе!   Работай!
Перестань прислушиваться к себе и болтать  о  своем  здоровье!..  Если  ты
спятишь, - а это, имей в виду, отнюдь не исключено, - я ни единой слезы не
пролью по тебе, потому что ты сам будешь в этом виноват, ты и только ты...
   - Ты не прольешь ни единой слезы, даже если я умру.
   - Но ты ведь не умираешь, - брезгливо отвечал сенатор.
   - Не умираю? Хорошо! Пусть я не умираю! Посмотрим еще, кто из нас умрет
первый!.. Работай! А если я не могу? Не могу долго делать одно  и  то  же?
Мне тошно становится! Ты это мог и можешь, ну и радуйся, а других не суди,
потому что заслуги тут никакой нет... Одному бог дал силу,  а  другому  не
дал. Но ты уж такой, Томас, - продолжал он с искаженным  лицом,  еще  ниже
склоняясь и еще сильнее барабаня по столу пальцем. - Ты всегда прав... Ах,
постой! Я совсем не то хотел сказать и вовсе не за то упрекал тебя... Но я
не знаю, с чего начать. То, что я теперь скажу,  только  тысячная  доля...
какое там! - миллионная доля того, что  у  меня  на  душе  накопилось!  Ты
завоевал себе место в жизни, почетное положение, и  вот  с  высоты  своего
величия отталкиваешь - холодно, сознательно отталкиваешь - всех и все, что
только может хоть на миг  сбить  тебя  с  толку,  нарушить  твое  душевное
равновесие, - потому что равновесие для тебя самое главнее.  Но,  ей-богу,
Томас, есть еще кое-что и поважнее! Ты  эгоист,  самый  настоящий  эгоист!
Когда ты выговариваешь человеку, бранишься, мечешь громы и молнии,  я  еще
люблю тебя. Но вот когда ты молчишь, когда в  ответ  на  что-нибудь,  тебе
неугодное, ты вдруг замыкаешься в себя,  с  видом  благородной  невинности
отклоняешь от себя всякую ответственность и заставляешь другого мучительно
краснеть за свои слова - это уж... хуже быть не может!.. Ты не  знаешь  ни
любви, ни сострадания, ни смирения... Ах! - внезапно выкрикнул он и поднял
обе руки, собираясь схватиться  за  голову,  но  передумал  и  вытянул  их
вперед, как бы отталкивая от себя все человечество. - Я сыт по горло,  сыт
всей этой  деликатностью,  и  тактом,  и  равновесием,  и  этой  величавой
осанкой! - В последнем его возгласе было столько искренности, усталости  и
отвращения, он вырвался из таких глубин  души,  что  и  вправду  прозвучал
уничтожающе.
   Томас  вздрогнул  и  некоторое  время  безмолвно  и  устало  смотрел  в
пространство.
   - Я стал таким, каков я есть, - проговорил он, наконец, и в голосе  его
послышалось волнение, - потому что не хотел быть таким,  как  ты.  Если  я
инстинктивно избегал тебя, то потому, что мне надо  тебя  остерегаться.  В
тебе, в твоей сущности для меня таится опасность... Я правду говорю. -  Он
помолчал и вновь заговорил уже  более  отрывистым  и  уверенным  тоном:  -
Впрочем, мы далеко отклонились от предмета нашего разговора. Ты тут держал
речь о моем характере, речь  несколько  путаную,  но  доля  правды  в  ней
все-таки была... Однако сейчас дело не во мне, а в  тебе.  Ты  носишься  с
матримониальными планами, а моя обязанность растолковать тебе, что  ничего
у тебя не получится. Во-первых, проценты, которые я буду тебе выплачивать,
не столь уж внушительны...
   - Алина кое-что скопила.
   Сенатор даже поперхнулся, но усилием воли овладел собой.
   - Гм... скопила! Ты, значит, намерен объединить материнское  наследство
со сбережениями этой дамы?
   - Да! Я стосковался по дому, по человеку, который пожалеет меня,  когда
я  болен.  Да  и  вообще  мы  с  ней  люди  подходящие.  Оба  мы  немножко
запутались...
   - Следовательно, в дальнейшем ты полагаешь усыновить ее детей  -  иными
словами, узаконить их?
   - Конечно.
   - С тем чтобы после твоей смерти к ним перешло твое состояние?
   Когда сенатор проговорил это, г-жа Перманедер коснулась рукой его плеча
и умоляющим голосом прошептала:
   - Томас!.. рядом в комнате... мать!..
   - Разумеется, - отвечал Христиан, - иначе не бывает.
   - Ничего подобного ты не сделаешь! - выкрикнул  сенатор,  вскакивая  на
ноги. Христиан тоже поднялся, схватился за спинку стула, прижал подбородок
к груди и уставился на брата испуганно и возмущенно.
   - Ты этого не сделаешь!  -  повторил  Томас  Будденброк,  задыхаясь  от
гнева; он побледнел, руки его  дергались,  все  тело  сотрясалось,  как  в
ознобе. - Покуда я жив, ничего подобного  не  произойдет,  клянусь  богом!
Берегись! Берегись, говорю я тебе! Довольно уж денег  пошло  прахом  из-за
неудач, глупости, подлости. Недостает только, чтобы  ты  швырнул  четверть
материнского состояния этой особе и ее ублюдкам! Да еще  после  того,  как
одну четверть выманил у матери Тибуртиус!.. Ты уж  и  так  довольно  сраму
принес семье, чтобы нам еще родниться с куртизанками и давать свое имя  ее
детям. Я тебе запрещаю, слышишь - запрещаю! - крикнул он  так,  что  стены
задрожали и г-жа Перманедер с плачем забилась в угол софы. - И не  вздумай
нарушить мой запрет! Этого я тебе не советую! До сих пор я презирал  тебя,
старался тебя не замечать, но если ты  меня  вынудишь,  если  доведешь  до
крайности, то посмотрим, кому придется хуже! Говорю тебе: поостерегись!  Я
больше ни перед чем не остановлюсь! Я  объявлю  тебя  недоумком,  запру  в
сумасшедший дом, уничтожу! Уничтожу! Понимаешь?!
   - А я тебе заявляю... - начал Христиан.
   И  все  перешло  в  словесную  перепалку,  пустую,  отрывистую,  мелкую
перепалку, без определенного содержания, без какой-либо цели, кроме  одной
- побольнее оскорбить, поглубже ранить друг друга словами. Христиан  опять
заговорил  о  характере  брата,  стал  выкапывать  из  далекого   прошлого
отдельные черточки, неприглядные поступки, подтверждающие  эгоизм  Томаса,
которые он, как оказалось, не позабыл, а, напротив, с горечью пронес через
всю свою жизнь. Сенатор отвечал ему презрением, уже чрезмерным,  угрозами,
о которых через десять минут и сам сожалел. Герда, подперев голову  рукой,
наблюдала за ними с невозмутимым выражением лица и затуманенными  глазами.
Г-жа Перманедер то и дело восклицала в отчаянии:
   - И мать лежит рядом!.. Мать лежит рядом!..
   Наконец Христиан, во время последних реплик расхаживавший  по  комнате,
очистил поле битвы.
   - Хорошо же! Мы еще посмотрим! -  крикнул  он.  Усы  его  взъерошились,
сюртук расстегнулся, рука судорожно сжимала измятый носовой платок.  Он  с
треском захлопнул за собою дверь.
   Сенатор еще постоял среди  внезапно  наступившей  тишины,  глядя  вслед
брату, затем молча сел на свое место, резким движением  придвинул  к  себе
бумаги, в сухих словах  покончил  с  распределением  вещей,  откинулся  на
спинку стула,  пропустил  несколько  раз  кончики  усов  между  пальцев  и
погрузился в свои мысли.
   В страхе билось сердце  г-жи  Перманедер!  Вопрос,  тот  животрепещущий
вопрос, напрашивался теперь сам собой. Она должна была задать его, и  брат
должен был на него ответить... Ах, но сейчас, в этом настроении, сумеет ли
он проявить должное уважение и мягкость?
   - И вот еще что, Том, - начала она, потупившись, и затем подняла глаза,
силясь прочесть что-нибудь на его лице. - Мебель... Ты  уж,  конечно,  все
обдумал... Вещи, которые теперь принадлежат нам, то есть Эрике, малышке  и
мне, они останутся здесь... пока мы... Короче говоря, дом... как  будет...
с домом? - выговорила она наконец, ломая руки под столом.
   Сенатор ответил не сразу. Он продолжал крутить ус, о  чем-то  размышляя
печально и сосредоточенно. Затем вздохнул и поднял голову.
   - С домом? - переспросил он. - Дом, конечно,  принадлежит  нам  всем  -
тебе, Христиану и мне... Да еще, как это ни  смешно,  пастору  Тибуртиусу,
как доля Клариного наследства. Один, без вашего согласия, я тут ничего  не
могу решить. Но само собой разумеется, что его надо продать, и продать как
можно скорее. - И все же какая-то тень пробежала по его лицу, точно он сам
испугался своих слов.
   Голова г-жи Перманедер склонилась на грудь, руки разжались и упали.
   - Без нашего согласия, - помолчав, повторила она печально, даже горько.
- Боже мой! Ты ведь прекрасно знаешь, Том, что все будет сделано,  как  ты
сочтешь нужным. За нашим согласием дело  не  станет.  Но  если  нам  можно
сказать свое слово...  попросить  тебя...  -  беззвучно  добавила  она,  и
верхняя ее губа задрожала. - Дом! Мамин дом! Родительский дом!  В  котором
мы были так счастливы! И его продать?..
   Сенатор пожал плечами.
   - Поверь, дружок, все, что ты мне об этом скажеш