живые цветы. Сенатор Будденброк был первым, а
друг  Христиана,  сенатор  Гизеке,   вторым   шафером,   две   пансионские
приятельницы  Эрики  выполняли  роль  подружек.  Директор  Гуго   Вейншенк
выглядел весьма статным  и  мужественным.  На  пути  к  импровизированному
алтарю он  только  _один_  раз  наступил  на  пышную  фату  Эрики.  Пастор
Прингсхейм служил, как всегда, истово и торжественно.  Все  свершалось  по
чину. Когда молодые обменялись кольцами и в наступившей  тишине  два  "да"
были произнесены  голосами  высоким  и  низким,  -  впрочем,  оба  звучали
несколько хрипло, - г-жа  Перманедер,  потрясенная  прошлым,  настоящим  и
будущим,   разразилась   громким   плачем   -   все   тем   же   по-детски
непосредственным,  откровенным  плачем,  а  дамы  Будденброк  -  Пфиффи  в
ознаменование торжественного дня даже прицепила золотую цепочку  к  своему
пенсне - кисло подхихикнули. Зато мадемуазель Вейхбродт, Тереза Вейхбродт,
в последние годы ставшая еще меньше ростом, Зеземи, с портретом матери  на
овальной броши у тоненькой шейки, проговорила с неестественной твердостью,
прикрывавшей ее внутреннее волнение: "Будь счастлива, милое дитя мое!"
   А  затем   под   взглядами   неизменно   спокойных   белых   богов   на
небесно-голубом фоне шпалер состоялась столь  же  торжественная,  сколь  и
обильная трапеза, к концу которой молодые исчезли  -  отбыли  в  свадебное
путешествие.
   Это было в конце апреля. А  в  течение  последующих  двух  недель  г-жа
Перманедер с помощью обойщика Якобса сотворила одно из своих чудес: изящно
и "аристократично" обставила обширный бельэтаж, снятый в одном из домов на
Беккергрубе.  Обильно  уставленная  цветами,   эта   квартира   дожидалась
возвращения молодой четы.
   И вот началось третье замужество Тони Будденброк.
   Да, это почти точное обозначенье, - даже сенатор в один  из  четвергов,
когда Вейншенки отсутствовали, выразился именно  так,  а  г-жа  Перманедер
польщенно рассмеялась. И правда, хотя на нее легли все заботы, она ощущала
непрерывный прилив горделивой радости и однажды, встретившись на  улице  с
консульшей Юльхен Меллендорф, урожденной Хагенштрем, с таким торжеством  и
вызовом взглянула ей прямо в глаза, что г-же  Меллендорф  осталось  только
поклониться первой. Та же  радость  светилась  в  выражении  лица  Тони  и
сообщала  величавую  торжественность   ее   осанке,   когда   она   водила
родственников из комнаты в комнату по новой квартире. Рядом  с  ней  Эрика
Вейншенк казалась тоже лишь восхищенной гостьей.  Волоча  за  собой  шлейф
пеньюара, вздернув плечи, высоко подняв  голову,  с  украшенной  атласными
бантами корзиночкой для ключей на руке, - она обожала  атласные  банты,  -
г-жа  Антония  показывала  гостям  мебель,  портьеры,  прозрачный  фарфор,
блистающее  серебро   и   большие   картины,   приобретенные   директором:
натюрморты, все до единого изображающие различную снедь, и голые  женщины,
- ничего не поделаешь, таков был вкус Гуго Вейншенка. Самые  ее  движения,
казалось, говорили: "Смотрите, а я  опять  сумела  всего  этого  добиться.
Обстановка здесь не менее аристократична, чем у Грюнлиха, и уж  во  всяком
случае получше, чем у Перманедера!"
   Приходила старая консульша в полосатом -  черном  с  серым  -  шелковом
платье, распространявшая вокруг себя чуть слышный аромат пачули,  спокойно
все оглядывала своими светлыми глазами  и,  вслух  не  высказывая  особого
восхищения, давала понять, что  безусловно  всем  удовлетворена.  Приходил
сенатор с женой и с сыном, вместе с Гердой подтрунивал  над  Тони,  так  и
светившейся гордостью, и с трудом  отстаивал  маленького  Ганно,  которого
обожавшая его тетка норовила вконец  закормить  сластями.  Приходили  дамы
Будденброк и в один голос заявляли, что им,  скромным  девушкам,  было  бы
даже не по душе жить  в  столь  красивой  обстановке...  Приходила  бедная
Клотильда, серая, тощая, терпеливая, сносила  все  подшучиванья,  выпивала
четыре чашки кофе и затем  протяжно  и  благожелательно  высказывала  свои
одобрения. Время от времени,  когда  в  клубе  почему-либо  бывало  пусто,
захаживал  и  Христиан,  выпивал  рюмочку   бенедиктину,   объявлял,   что
намеревается стать агентом одной винно-коньячной фирмы,  -  во-первых,  он
знает толк в этом деле, а во-вторых - работа эта легкая  и  приятная:  "По
крайней мере, ты сам себе хозяин, занесешь  в  записную  книжку  несколько
адресов - и, глядь, уж заработал тридцать талеров", потом занимал  у  г-жи
Перманедер  сорок  шиллингов  на  букет  примадонне   Городского   театра,
вспоминал вдруг - одному богу известно, в какой связи - лондонскую "Марию"
и "Порок", перескакивал на историю с  шелудивой  собакой,  отправленной  в
ящике из Вальпараисо в Сан-Франциско, и, если был в ударе, рассказывал все
это с таким комизмом, так ярко и увлекательно, что мог бы насмешить  самую
взыскательную публику.
   Войдя в азарт, он говорил на разных языках - по-английски, по-испански,
на нижненемецком наречии и на  гамбургском  диалекте,  изображал  в  лицах
чилийских авантюристов, вооруженных ножами, и уайтчепельских воров,  потом
вдруг заглядывал в свою книжечку с записями куплетов и  начинал  петь  или
декламировать,  талантливо,  с  неподражаемой   мимикой,   с   гротескными
телодвижениями, что-нибудь вроде:

   Бульварами, в тени аллей,
   Я брел в один из летних дней.
   Передо мною шла красотка,
   И я поплелся вслед за ней.
   Тарелка - шляпа и походка
   Изящная, премилый взгляд,
   И подлинно французский зад.
   "Дитя, - сказал я ей несмело, -
   Вы не пройдетесь ли со мной?"
   "Дитя" в глаза мне посмотрело,
   Промолвив: "Вот что, милый мой,
   Катись дорожкою прямой!"

   Едва покончив с  куплетами,  он  переходил  к  цирковому  репертуару  и
воспроизводил антре английского клоуна так, что слушателям казалось, будто
они  сидят  в  цирке:  сначала  из-за  кулис  доносились   пререкания   со
шталмейстером, внезапно обрывавшиеся  возгласом:  "Мой  выход,  пустите!";
затем следовал целый ряд рассказов на  каком-то  своеобразном  и  жалобном
англонемецком жаргоне. История о человеке, который проглотил мышь и посему
обратился за помощью к ветеринару, а тот порекомендовал ему,  раз  уж  так
случилось, проглотить  еще  и  кошку.  Далее  следовала  история  с  "моей
бабушкой, женщиной еще хоть куда"; эта самая бабушка спешит на вокзал,  но
по дороге с ней происходит уйма всевозможных приключений, и в конце концов
перед самым носом "женщины хоть  куда"  уходит  поезд.  Все  это  Христиан
заканчивал возгласом: "А теперь,  господин  капельмейстер,  прошу!"  -  и,
словно пробудившись от сна, удивлялся: почему же не вступает оркестр?
   Внезапно он  обрывал  "представление",  менялся  в  лице,  весь  как-то
опускался.  Его  маленькие  круглые,  глубоко  посаженные  глаза  начинали
шнырять  из  стороны  в  сторону.  Тревожно  прислушиваясь  к  тому,   что
происходит внутри него. Христиан поглаживал себя по левому  боку,  выпивал
еще  рюмочку  ликеру,  приободрялся,  опять  начинал  "представление",  но
обрывал его на полуслове и уходил в отнюдь не бодром расположении духа.
   Госпожа Перманедер, в то время очень любившая посмеяться и уже вдосталь
навеселившаяся,  провожала  брата  до  лестницы  в  самом   легкомысленном
настроении.
   - До свиданья, господин агент! - кричала она ему вслед. - До  свиданья,
бабник-похабник! До свиданья, старый хрыч! Приходи, не забывай нас!  -  И,
хохоча во все горло, удалялась в комнаты.
   Христиан не обижался. Погруженный в свои мысли, он попросту  не  слышал
ее слов.
   "Ну-с, - думал он, - теперь неплохо  бы  заглянуть  в  "Квисисану".  И,
слегка сдвинув шляпу набекрень и опираясь на  трость  с  бюстом  монахини,
медленно, деревянной походкой спускался с лестницы.



2

   Была весна 1868 года, когда г-жа Перманедер, часов около десяти вечера,
поднялась во второй этаж дома на Фишергрубе.  Сенатор  Будденброк  одиноко
сидел в  гостиной,  обставленной  оливкового  цвета  репсовой  мебелью,  у
круглого  стола,  над  которым  висела  большая  газовая  лампа,  и  читал
"Берлинскую биржевую газету" (*54), держа  между  указательным  и  средним
пальцами левой руки зажженную папиросу. Услышав шаги в  столовой,  сенатор
снял золотое пенсне, без которого он в последнее время уже не обходился за
работой, и выжидательно вглядывался в темноту,  покуда  из-за  портьеры  в
освещенную часть комнаты не вошла Тони.
   - А-а, это ты! Добрый вечер! Уже вернулась из Пеппенраде? Ну,  как  там
твои друзья?
   - Добрый вечер, Том! Спасибо, Армгард здорова!.. Ты сидишь здесь совсем
один?
   - Да! Ты явилась  как  нельзя  более  кстати.  Я  сегодня  и  ужинал  в
одиночестве, как римский папа, - мамзель Юнгман ведь в счет не  идет,  она
каждую минуту срывается с места и бежит проведать Ганно... Герда в казино.
Там дает концерт скрипач Тамайо. За ней заехал Христиан...
   - Ну и ну! - как говорит мама. По-моему, Герда и Христиан  в  последнее
время прямо-таки подружились...
   - Да, да! С тех  пор  как  он  опять  обосновался  здесь,  Герда  стала
находить в нем вкус... Она очень внимательно слушает, когда  он  описывает
свои болезни... Ну что ж, ее это забавляет. А на днях она мне сказала: "Он
не бюргер, Томас! Он еще меньше бюргер, чем ты..."
   - Бюргер, Том? О, господи! Да,  по-моему,  на  всем  свете  не  сыщется
лучшего бюргера, чем ты!..
   - Возможно! Ты не совсем меня поняла!.. Раздевайся, Тони, и  посиди  со
мной! Выглядишь ты отлично. Деревенский воздух явно пошел тебе на пользу.
   - Да, да! - г-жа Перманедер сняла мантилью, капор с лиловыми  шелковыми
лентами и величаво опустилась в кресло. - Желудок, сон - все наладилось, и
за такой короткий срок! Тамошнее парное  молоко,  колбасы,  ветчина...  От
всего этого прямо наливаешься здоровьем! А главное - свежий  мед,  Том,  я
всегда считала его одним из самых питательных кушаний. Чистый, натуральный
продукт; по крайней мере  знаешь,  что  вводишь  в  организм!  Со  стороны
Армгард было очень мило вспомнить о нашей пансионской дружбе и  пригласить
меня.  Г-н  фон  Майбом  тоже  был  необыкновенно   предупредителен.   Они
упрашивали меня погостить еще недельки  две,  но  ведь,  знаешь,  Эрика  с
трудом без меня обходится, а теперь, когда  на  свет  появилась  маленькая
Элизабет...
   - A propos, как ребенок?
   - Спасибо, Том, все в порядке. Для своих четырех месяцев девочка, слава
богу, очень хорошо  развита,  -  хотя  Фридерика,  Генриетта  и  Пфиффи  и
объявили, что она долго не проживет...
   - А Вейншенк? Как он себя чувствует в роли отца? Я ведь вижу его только
по четвергам и...
   - Он  все  такой  же!  Понимаешь,  Том,  Вейншенк  человек  порядочный,
работящий, в каком-то смысле его можно даже назвать образцовым  мужем:  он
терпеть не может ресторанов, из конторы возвращается  прямо  домой  и  все
свободное время проводит с нами. Но одно, Том, - мы с  тобой  с  глазу  на
глаз, и я могу говорить откровенно, - он требует, чтобы Эрика всегда  была
весела,  всегда  болтала,  шутила:  потому  что,  говорит  он,  когда  муж
возвращается домой усталый, жена должна всячески занимать  его,  веселить,
подбадривать. Для этого, говорит он, и существуют жены...
   - Болван, - пробормотал сенатор.
   - Что?.. Беда в том, что Эрика скорее склонна к меланхолии. У нее  это,
верно, от меня. Случается, что она настроена молчаливо и задумчиво.  Тогда
он возмущается  и,  надо  сказать,  прибегает  к  выражениям  не  очень-то
деликатным - попросту ругается. К сожалению, слишком часто замечаешь,  что
это  человек  не  из  хорошей  семьи  и  не  получивший   добропорядочного
воспитания. Ну вот, например, такой случай: дня за два до моего отъезда  в
Пеппенраде он хватил об пол крышкой от супницы из-за  того,  что  суп  был
пересолен...
   - Очень мило!
   - Нет, напротив! Но мы не будем его осуждать. Бог ты мой!  У  всех  нас
пропасть разных недостатков, а он такой дельный, положительный,  работящий
человек... Нет, боже упаси, Том! Грубая  оболочка,  прикрывающая  здоровое
зерно, - это еще не так плохо. Я  сейчас  насмотрелась  вещей  куда  более
печальных. Когда мы оставались одни, Армгард глаз не осушала...
   - Что ты говоришь? Господин фон Майбом?..
   - Да, Том, к этому я и веду. Мы сидим с тобой здесь и болтаем,  а  ведь
пришла-то я, собственно, по очень важному и серьезному делу.
   - Да? Так что же с господином фон Майбомом?
   - Ральф фон Майбом очень приятный человек, Томас, но  легкомысленный  и
картежник. Он играет в Ростоке, играет в Варнемюнде (*55), и долгов у него
- что песку морского. Когда гостишь  в  Пеппенраде,  это  и  в  голову  не
приходит. Прекрасный дом, вокруг все цветет; молока, колбас, окороков хоть
отбавляй. В жизни не догадаешься, как все у них обстоит на  самом  деле...
Одним словом, они в отчаянном положении, Том! И Армгард, рыдая, мне в этом
призналась.
   - Печально, очень печально!
   - Что и говорить!  Но  дело  в  том,  что,  как  выяснилось,  эти  люди
пригласили меня к себе не вовсе бескорыстно.
   - То есть?
   - Сейчас я тебе объясню, Том. Господину фон Майбому очень нужны деньги,
довольно крупная сумма, и к тому же безотлагательно... Он  знал  о  старой
дружбе между мной и Армгард, так же как знал, что я твоя сестра.  Попав  в
столь тяжелое положение, он открылся жене,  а  Армгард,  в  свою  очередь,
обратилась ко мне... Ты понимаешь?
   Сенатор потер рукою лоб, лицо его сделалось серьезным.
   - Кажется, понимаю, - отвечал он. - Если не ошибаюсь, твое серьезное  и
важное дело сводится к авансу под пеппенрадовский урожай, так?  Но  должен
тебе сказать, что ты и твои друзья обратились не по адресу.  Во-первых,  я
еще не вел никаких дел с господином фон Майбомом;  а  это,  прямо  скажем,
довольно странный способ завязывать деловые отношения. Во-вторых, нам,  то
есть прадеду, деду,  отцу  и  мне,  случалось  иногда  выплачивать  авансы
землевладельцам, но только если их личность и разные другие обстоятельства
внушали нам достаточную уверенность... А в данном  случае  вряд  ли  можно
говорить  о  такой  уверенности:  вспомни,  как   ты   сама   только   что
характеризовала господина фон Майбома...
   - Ты ошибаешься, Том. Я тебя не перебивала, но ты  ошибаешься...  Ни  о
каком авансе и речи нет. Майбому нужны тридцать пять тысяч марок...
   - Черт подери!
   - Тридцать пять тысяч марок с выплатой в двухнедельный срок. Эта  сумма
нужна ему до зарезу, и он вынужден запродать весь урожай на корню.
   - На корню? Ох, бедняга!  -  Сенатор,  в  задумчивости  игравший  своим
пенсне, покачал головой. - В наших краях это случай довольно необычный,  -
сказал он. - Но в Гессене, как  я  слышал,  такие  операции  проделывались
неоднократно: там множество землевладельцев  попало  в  лапы  к  евреям...
Неизвестно, на какого живодера напорется теперь этот несчастный Майбом.
   - Евреи? Живодеры? - в изумлении воскликнула г-жа Перманедер. - Да ведь
речь идет о тебе, Том, о тебе!
   Томас Будденброк отбросил от себя пенсне так,  что  оно  покатилось  по
газете, и резко повернулся к сестре.
   - Обо мне? -  беззвучно,  одними  губами,  произнес  он  и  уже  громко
добавил: - Поди спать. Тони. Ты, видно, слишком устала.
   - Ах, Том, точно те же слова говорила нам в детстве Ида  Юнгман,  когда
мы не в меру резвились перед сном. Но смею тебя уверить, что я никогда  не
поступала сознательнее и трезвее, чем сегодня, чуть не  ночью  прибежав  к
тебе с предложением Армгард - иными словами, с предложением господина  фон
Майбома.
   - Что ж, отнесем это предложение за счет твоей наивности и безвыходного
положения Майбомов.
   - При чем тут моя  наивность  и  их  безвыходное  положение?  Я  просто
отказываюсь понимать тебя, Том! Тебе  предоставляется  возможность  помочь
людям и в то же время сделать выгоднейшее дело.
   - Ах, перестань,  душенька,  чепуху  молоть!  -  воскликнул  сенатор  и
нетерпеливо заерзал в кресле. - Прости, пожалуйста, но ты своей наивностью
можешь довести  человека  до  белого  каления!  Нельзя  же  в  самом  деле
предлагать мне какую-то в  высшей  степени  недостойную  и  нечистоплотную
комбинацию! Ты что полагаешь, что я  стану  ловить  рыбу  в  мутной  воде?
Соглашусь кого-то бесчеловечно  эксплуатировать?  Воспользуюсь  стесненным
положением этого землевладельца и наживусь на нем?  Заставлю  его  продать
мне урожай целого года за полцены?
   - Ах, ты вот как на это смотришь...  -  задумчиво  протянула  оробевшая
г-жа Перманедер. Но тут же снова оживилась: - Я не понимаю, почему  именно
с этой стороны подходить к делу? Эксплуатировать! Да ведь он обращается  к
тебе с предложением, а не наоборот. _Ему_ нужны деньги, _он_ хочет,  чтобы
ему помогли выпутаться по-дружески, без огласки. Потому-то он и вспомнил о
нас, потому-то я и получила это приглашение!
   - Короче говоря, у него неправильное представление обо  мне  и  о  моей
фирме. У нас есть свои традиции. Подобными делами фирма  за  все  сто  лет
своего существования не занималась, и я положить начало таким операциям не
намерен.
   - Конечно, у  фирмы  есть  свои  традиции,  Том,  достойные  всяческого
уважения! И, конечно, папа бы на такое дело не пошел; говорить нечего. Но,
как я ни глупа, я знаю, что ты совсем другой человек и  что,  когда  фирма
перешла к тебе, в ней повеяло новым духом и ты стал делать многое, на  что
папа  бы  не  решался.  Да  что   удивительного?   Ты   человек   молодой,
предприимчивый... Но мне вот все кажется, что в последнее  время  какие-то
несколько неудач заставили тебя пасть духом... И если ты сейчас  работаешь
не так успешно, как раньше, то это потому, что из чрезмерной  осторожности
и совестливости упускаешь выгодные сделки...
   - Ах, деточка, оставь, не  раздражай  меня,  -  резким  голосом  сказал
сенатор и опять заерзал на месте. - Поговорим о чем-нибудь другом!
   - Да, ты раздражен, Том, я это вижу.  Но  ты  был  раздражен  с  самого
начала, я  же  продолжала  разговор,  надеясь,  что  ты  поймешь,  как  не
обоснована твоя обида. А раздражен ты - в этом я уверена - оттого, что  по
существу ты вовсе не против этого дела. Как я ни глупа, но знаю  по  себе,
что люди возмущаются и злятся на какое-нибудь  предложение,  только  когда
чувствуют себя не  вполне  уверенными  и  ощущают  соблазн  пойти  на  это
предложение.
   - Весьма  тонко!  -  Сенатор  перекусил  пополам  мундштук  папиросы  и
замолчал.
   - Тонко? Да ничуть! Простейший урок,  преподанный  мне  жизнью.  Но  не
будем ссориться, Том. Заставить я тебя не могу; подбивать на такое дело не
имею права, - я во всем этом недостаточно разбираюсь. Ведь я только глупая
женщина. Жаль... ну, да все равно. Я с удовольствием  взяла  на  себя  это
поручение:  во-первых,  я  пожалела  Майбомов,   а   во-вторых,   я   было
порадовалась за тебя, - мне думалось: "Том последнее время ходит  какой-то
понурый. Раньше он хоть жаловался, а теперь  и  жаловаться  перестал".  Ты
несколько раз понес убытки - такие уж времена!.. И надо же, чтобы это было
как раз теперь, когда мое положение, с  божьей  помощью,  улучшилось  и  я
чувствую себя счастливой. И тут мне пришло в голову: "Это для него хороший
случай: можно одним ударом и убытки покрыть и показать людям, что  счастье
не вовсе изменило фирме "Иоганн Будденброк". И если бы ты на это пошел,  я
бы очень гордилась своим посредничеством. Ты ведь знаешь: моей  всегдашней
заветной мечтой было послужить чести нашего  имени...  Ну,  да  хватит  об
этом. Нет так нет! Меня одно огорчает: ведь  Майбому  все  равно  придется
продавать урожай на корню. Он  приедет  в  город  и,  уж  конечно,  найдет
покупателя... Конечно, найдет... И я  уверена,  что  покупателем  окажется
Герман Хагенштрем, этот пройдоха...
   - Да, уж он вряд ли  упустит  такой  случай,  -  с  горечью  согласился
сенатор; а г-жа Перманедер трижды подряд воскликнула:
   - Вот видишь, вот видишь, вот видишь, Том!
   Томас Будденброк  вдруг  разразился