авшемся
положении, предоставил решение вопроса ей самой, и, наконец, что он, такой
непогрешимый, не постыдился почти смиренно признаться в своей  вине  перед
ней. Можно с уверенностью сказать, что Тони  никогда  бы  и  в  голову  не
пришла эта мысль; но, поскольку  отец  так  сказал,  она  поверила,  и  ее
чувство к нему стало теплее, сердечнее. Что касается  консула,  то  он  не
переставал сознавать свою вину  и  старался  удвоенной  любовью  облегчить
тяжелую участь дочери.
   Иоганн Будденброк не  возбудил  никакого  преследования  против  своего
мошенника-зятя. Правда, Тони и ее мать по некоторым разговорам  поняли,  к
каким  бесчестным  приемам  прибег  г-н  Грюнлих,  добиваясь   вожделенных
восьмидесяти тысяч. Но консул поостерегся придать  это  гласности,  а  тем
более обратиться  в  суд.  Его  гордость  делового  человека  была  больно
уязвлена, и он предпочел молча скорбеть о том, что позволил так грубо себя
одурачить.
   Тем не менее, как только был назначен конкурс над  фирмой  "Б.Грюнлих",
кстати  сказать,  причинившей  значительные  убытки   многим   гамбургским
предприятиям, консул  решительно  начал  бракоразводный  процесс,  и  Тони
преисполнилась неописуемой важности от одного сознания, что  она  является
главным действующим лицом "самого настоящего" судебного процесса.
   - Отец, - сказала она однажды, ибо говоря на  такие  темы,  никогда  не
называла консула папой. - Отец, что слышно о нашем деле? Ты ведь считаешь,
что все кончится благополучно! Статья совершенно ясна: я-то уж ее изучила:
"Неспособность мужа прокормить свою семью". Судьям  придется  это  учесть.
Будь у меня сын, он бы остался у Грюнлиха.
   В другой раз она заметила:
   - Я в последнее время много думала  о  своих  отношениях  с  Грюнлихом,
отец. Так вот почему этот тип ни за что не соглашался,  чтобы  мы  жили  в
городе, чего я так сильно хотела! Вот почему он сердился, когда я ездила в
гости! Там, конечно, я скорее, чем в Эймсбюттеле, могла бы узнать  о  всех
его подвигах!.. Что за пройдоха!
   - Не нам судить его, дитя мое, - отвечал консул.
   А когда решение о разводе было уже вынесено судом, она вдруг спросила с
важной миной:
   - Ты уже занес это в семейную тетрадь, отец? Нет? О, тогда я  сама  это
сделаю... Дай мне, пожалуйста, ключи от секретера.
   И она под строками, четыре года назад начертанными  ее  же  собственной
рукой, горделиво и старательно вывела: "Этот  брак  расторгнут  в  феврале
1850 года", потом положила перо и на минуту задумалась.
   - Отец, - сказала она, - я знаю, что мой  развод  -  пятно  на  истории
нашей семьи. Да, я уже не раз об этом думала. Словно кто-то посадил кляксу
на эти страницы. Но будь покоен, я уже позабочусь о том, чтобы стереть ее!
Я еще молода и... довольно красива... Ты не  находишь?  Хотя  мадам  Штут,
увидев меня, и воскликнула: "О боже, мадам  Грюнлих,  как  вы  постарели!"
Нельзя весь век оставаться  такой  дурочкой,  какой  я  была  четыре  года
назад... Жизнь чему-чему только не научает нас... Короче говоря,  я  снова
выйду замуж. Вот увидишь. Новая выгодная партия все загладит, правда?
   - Все в руце божией, дитя мое. Но сейчас тебе никак не следует говорить
об этом.
   В ту пору Тони часто восклицала: "Чему-чему только не научает жизнь!" -
и при слове "жизнь" подымала взор к небу  так  задумчиво  и  красиво,  что
каждый должен был понять, сколь глубоко она познала земную юдоль.
   Теперь за круглый стол в большой столовой опять садилось много людей, и
в августе этого года, когда Томас вернулся  из  По,  Тони  получила  новую
возможность изливать свою душу. Она  горячо  любила  и  почитала  старшего
брата, который еще тогда, при отъезде из Травемюнде, поверил в ее  боль  и
посочувствовал ей и в котором она видела будущего главу семьи и фирмы.
   - Да, да, нам с тобой уже многое довелось пережить, Тони! - Сказав это,
он передвинул русскую папиросу в другой угол рта и задумался, вероятно,  о
маленькой цветочнице с малайским лицом, которая  недавно  вышла  замуж  за
сына хозяйки магазина и теперь самостоятельно вела цветочную  торговлю  на
Фишергрубе.
   Томас  Будденброк,  все  еще  немного  бледный,  отличался  приятной  и
элегантной внешностью. Последние годы, казалось, довершили  его  развитие.
Фигура у него была коренастая  и  довольно  широкоплечая,  с  нею  отлично
гармонировала его почти военная выправка. Волосы он носил слегка  взбитыми
над ушами, а вытянутые щипцами усы закручивал вверх, по французской  моде.
Только голубоватые, слишком заметные прожилки на узких висках, где волосы,
отступая, образовывали два глубоких заливчика, да некоторая  склонность  к
лихорадочным состояниям,  с  каковой  безуспешно  боролся  славный  доктор
Грабов, указывали на недостаточную  крепость  его  конституции.  Отдельные
черты, как, например, подбородок, нос,  а  главное,  руки  -  до  смешного
будденброковские руки, - придавали Томасу еще большее сходство с дедом.
   Говоря по-французски, он многие гласные произносил на испанский манер и
повергал в изумление всех окружающих своим пристрастием к модным писателям
сатирико-полемического   направления.   Во   всем   городе   только   один
демонический маклер Гош разделял его  вкусы;  отец  же  осуждал  их  самым
резким образом.
   Несмотря на это, глаза консула так и светились счастьем и гордостью  за
своего старшего сына. Тотчас же по возвращении  Томаса  он  растроганно  и
радостно вновь приветствовал его в качестве сотрудника конторы, в  которой
он и сам последнее время работал со значительно большим удовлетворением, в
особенности после смерти старой мадам Крегер, последовавшей в самом  конце
года.
   Эту утрату все перенесли спокойно. Мадам  Крегер  была  очень  стара  и
последнее время жила в полном  уединении.  Она  отошла  в  лучший  мир,  а
Будденброки получили кучу денег - сто тысяч талеров, - весьма  ощутительно
и как нельзя более кстати укрепивших оборотный капитал фирмы.
   Дальнейшим следствием этой смерти явилось то, что шурин консула, Юстус,
уставший от  своих  коммерческих  неудач,  ушел  на  покой  тотчас  же  по
получении остатков своей  наследственной  части.  Юстус  Крегер,  suitier,
жизнерадостный сын покойного cavalier a la mode, не был баловнем  счастья.
Врожденное легкомыслие и любовь  к  беззаботной  жизни  не  позволили  ему
завоевать себе прочное, солидное и почетное положение в коммерческом мире;
он уже давно забрал вперед значительную часть своего наследства, а  теперь
ему немало горя причинял еще и старший сын, Якоб.
   Поселившись в столь большом городе, как Гамбург, Якоб связался с дурной
компанией и ежегодно обходился своему отцу так  дорого,  что  тот  наконец
отказался   поддерживать   его;   но   жена   консула   Крегера,   женщина
бесхарактерная и к тому же нежная мать, продолжала тайком посылать  деньги
непутевому сыну, отчего между супругами возникли весьма серьезные  нелады.
В довершение всего, как  раз  в  то  время,  когда  "Б.Грюнлих"  прекратил
платежи, в Гамбурге у "Дальбека и Кь", где  работал  Якоб,  случилось  еще
нечто весьма и  весьма  неприятное:  растрата,  бесчестный  поступок...  В
городе об этом не говорили, Юстуса Крегера никто ни о чем не спрашивал, но
вскоре  распространился  слух,  что  Якоб  получил  место  коммивояжера  в
Нью-Йорке и в ближайшее время отправится за океан. Перед отъездом его даже
видели в городе, куда он, надо думать, приехал, чтобы, помимо "подъемных",
присланных отцом, выпросить еще денег у матери. Якоб Крегер был  фатоватый
молодой человек с нездоровым цветом лица.
   Одним словом, постепенно дошло до того,  что  консул  Юстус  стал  себя
вести так, словно у него один  наследник,  и  говоря  "мой  сын",  разумел
только Юргена. За последним, правда, никаких прегрешений не числилось,  но
ума он был очень ограниченного. С  большим  трудом  окончив  гимназию,  он
последнее время проживал в Иене, где не  слишком  успешно  и  без  особого
удовольствия изучал право.
   Иоганн Будденброк очень болезненно переживал упадок в семье своей  жены
и с опаской приглядывался к собственным детям. У него были  все  основания
возлагать  большие  надежды  на  старшего  сына,  человека  серьезного   и
деловитого. О Христиане же его патрон, м-р Ричардсон, писал,  что  молодой
человек хотя и проявил  несомненные  способности  к  усвоению  английского
языка, но далеко не всегда выказывает должный  интерес  к  делу  и  питает
чрезмерную слабость к соблазнам мирового города, в частности к театру. Сам
Христиан в письмах не переставал твердить о своем желании повидать  мир  и
настойчиво просил у отца разрешения подыскать себе должность "за океаном",
- он имел в виду Южную Америку, может быть, Чили. Консул в ответном письме
назвал его "искателем приключений" и потребовал, чтобы он  еще  один  год,
четвертый по счету, проработал у  м-ра  Ричардсона  для  пополнения  своих
практических знаний. Затем последовал дальнейший обмен письмами по  поводу
всех  этих  планов,  а  летом  1851  года  Христиан  Будденброк  отбыл   в
Вальпараисо, где заранее исхлопотал себе место. Уехал он прямо из  Англии,
даже не побывав в родном городе.
   Но  не  один  только  старший  сын  доставлял  радость  консулу,  он  с
удовлетворением наблюдал и за  тем,  с  какой  решительностью  и  чувством
собственного  достоинства  Тони  отстаивала   свою   позицию   "урожденной
Будденброк", хотя можно было заранее предвидеть, что разведенной  жене  не
раз придется столкнуться с  предвзятым  отношением  и  злорадством  других
семейств.
   - Ф-фу! - воскликнула она однажды, вернувшись с прогулки, вся  красная,
и бросила шляпу на софу в ландшафтной. - Эта  Меллендорф,  эта  урожденная
Хагенштрем, эта Землингер, эта Юльхен, эта  тварь...  Ты  только  подумай,
мама, она мне не кланяется! Ждет, чтобы я поклонилась первая.  Что  ты  на
это скажешь? Я встретилась с ней на Брейтенштрассе и прошла  мимо,  высоко
подняв голову; при этом я смотрела ей прямо в лицо...
   - Ты слишком далеко заходишь. Тони!  Все  в  конце  концов  имеет  свои
границы. Почему ты не  можешь  первая  поклониться  мадам  Меллендорф?  Вы
однолетки, и она такая же замужняя женщина, какой и ты была недавно...
   - Ни за что, мама! Боже! Какая-то мразь!..
   - Assez, дорогая! Подобные выражения...
   - О, тут уж не до выражений!
   Ненависть Тони к этим  "выскочкам"  равно  питалась  как  страхом,  что
Хагенштремы еще, пожалуй, возомнят себя  вправе  смотреть  на  нее  сверху
вниз, так и самим фактом удач и процветания этой семьи.
   Старый Хинрих скончался в начале 1851 года, а его сын Герман  -  Герман
со сладкой булочкой и оплеухой, - продолжавший  вместе  с  г-ном  Штрунком
возглавлять прекрасно поставленное и доходное импортное дело, какой-нибудь
год спустя женился на  дочери  консула  Хунеуса,  богатейшего  человека  в
городе, который умудрился путем лесоторговых операций  обеспечить  каждому
из своих  трех  детей  двухмиллионное  наследство.  Брат  Германа,  Мориц,
несмотря на свою слабую  грудь,  блестяще  окончив  университетский  курс,
обосновался в родном городе в качестве юриста и имел большую практику.  Он
слыл человеком недюжинного ума, хитрым, остроумным  и  даже  тяготевшим  к
изящным   искусствам.   В   его   наружности   не   сохранилось    никаких
землингеровских черт, разве что желтое лицо да зубы острые и редкие.
   Даже в кругу родных Тони должна была отстаивать свое достоинство. С тех
пор как дядя Готхольд удалился от дел и  только  и  знал,  что  беззаботно
расхаживать на своих коротких ногах, облаченных в широчайшие панталоны, по
нанятой им скромной квартирке и поедать из жестяной коробочки карамель  от
кашля, - он был большой  сластена,  -  его  отношение  к  любимцу  отца  -
единокровному брату - становилось все более кротким и философическим, что,
впрочем, не помешало ему, отцу трех незамужних дочерей, испытать затаенное
удовлетворение по поводу неудачного замужества Тони. Что же  касается  его
жены, урожденной Штювинг, а главное, дочерей - трех  старых  дев  двадцати
шести, двадцати семи и двадцати восьми лет, то они выказывали к несчастью,
постигшему их кузину, и к ее бракоразводному  процессу  интерес  несколько
чрезмерный, во всяком случае, куда больший, чем в свое время к ее помолвке
и свадьбе. В "детские дни", которые после смерти старой мадам Крегер стали
устраиваться по четвергам на Менгштрассе, Тони приходилось быть настороже.
   - Ах, бедняжка! - говорила Пфиффи - младшая,  маленькая  толстуха;  при
каждом слове она как-то смешно раскачивалась, а уголки ее рта увлажнялись.
- Итак, значит, решение состоялось? И всего прошлого как не бывало?
   - Напротив, - возражала Генриетта, такая же сухопарая и долговязая, как
ее старшая  сестра.  -  Положение  Тони  сейчас  куда  печальнее,  чем  до
замужества.
   - О да, - подтверждала Фридерика,  -  чем  так,  лучше  уж  никогда  не
выходить замуж.
   - Ну нет, милочка, - отвечала Тони, гордо вскинув  голову  и  торопливо
придумывая,  как  бы  поискуснее  осадить  кузину.  -   Тут   ты   глубоко
заблуждаешься, верь мне! Как-никак, а я узнала  жизнь!  Я  уже  больше  не
наивная дурочка. А кроме того, второй раз  выйти  замуж  куда  легче,  чем
первый.
   - Ах, да-ак? - в один голос воскликнули сестры.
   И оттого, что они выговаривали  "дак",  а  не  "так",  это  восклицание
звучало еще язвительнее и недоверчивее.
   В противоположность им, Зеземи Вейхбродт была слишком добра и тактична,
чтобы вообще упоминать об этом событии. Тони иногда навещала  свою  бывшую
воспитательницу в ее красном домике (Мюлленбринк, 7), где и сейчас обитало
несколько молодых девушек, хотя  пансион  начал  мало-помалу  выходить  из
моды; иногда же почтенная старая дева получала приглашение к  Будденброкам
отведать  оленьего  седла  или  фаршированного  гуся.  Придя   туда,   она
поднималась на цыпочки и чмокала Тони в лоб, растроганно,  выразительно  и
звонко. Ее простодушная сестра, мадам Кетельсен, в последнее  время  стала
быстро глохнуть и так никогда толком и не поняла, что собственно случилось
с Тони. Она разражалась теперь своим ребячливым и от  избытка  искренности
почти  жалобным  смехом  в  самые  неподходящие  минуты,  так  что  Зеземи
приходилось то и дело стучать кулачком по столу, восклицая: "Налли!.."
   Годы  шли.   Впечатление,   произведенное   разводом   дочери   консула
Будденброка, сглаживалось все больше и больше как в городе, так и в семье.
Сама Тони лишь изредка вспоминала о своем замужестве,  подмечая  в  чертах
подрастающей  Эрики  сходство  с  Бендиксом  Грюнлихом.  Она  опять  стала
одеваться в светлое, делать прическу с завитками на  лбу  и,  как  прежде,
охотно бывала на вечерах в знакомых семьях.
   Тем не менее она от  души  радовалась,  когда  летом  ей  представлялся
случай на долгое время покинуть город, а здоровье  консула,  к  сожалению,
настоятельно требовало теперь длительного пребывания на курортах.
   - Вы не знаете, что значит стариться!  -  говаривал  он.  -  Стоит  мне
капнуть кофе на брюки  и  оттереть  пятно  холодной  водой,  как  мне  уже
обеспечен острый приступ ревматизма... А прежде чего-чего только я себе не
позволял!
   Временами он испытывал сильные головокружения.
   Будденброки ездили в Оберзальцбрунн, в Эмс, в Баден-Баден и  Киссинген;
совершали оттуда с образовательной целью поездки в Мюнхен через  Нюрнберг,
в Вену через Зальцбург и Ишль, возвращались домой через Прагу - Дрезден  -
Берлин. И хотя мадам Грюнлих из-за проявившегося у нее  в  последние  годы
нервического  катара  желудка  принуждена  была  во  время  пребывания  на
курортах  придерживаться  строгого   режима,   она   относилась   к   этим
путешествиям, как к весьма желательной смене впечатлений, - и ни  от  кого
не скрывала, что дома ей живется скучновато.
   - О, боже мой, чему-чему только не научает нас жизнь, отец! -  говорила
она, задумчиво устремив взор к потолку. - Конечно, я узнала жизнь... Но  у
меня становится как-то уныло на душе именно оттого, что я вечно сижу дома.
Словно я дурочка какая-то! Надеюсь, ты не  думаешь,  папа,  будто  я  хочу
сказать, что мне у вас плохо? О, тогда бы меня следовало  попросту  вздуть
за черную неблагодарность! Но знаешь, чему-чему только...
   Сильнее всего Тони досадовала  на  тот  религиозный  дух,  который  все
больше заполонял обширный дом ее отца, ибо с годами и со все обостряющимся
болезненным состоянием консула возрастало и его благочестие, а теперь  еще
и стареющая консульша начала находить утешение в религии.
   Застольные молитвы всегда были в обычае у Будденброков. Но в  последнее
время стало законом, чтобы семья и  прислуга  дважды  в  день  -  утром  и
вечером - собирались в маленькой столовой послушать  главу  из  Священного
писания, которую читал хозяин дома. Кроме того, год от года на Менгштрассе
учащались  посещения  пасторов   и   миссионеров,   ибо   этот   почтенный
патрицианский дом, - где, кстати сказать, так отлично кормили,  -  в  мире
лютеранского  и  реформатского  духовенства,  а  также  среди  немецких  и
зарубежных миссионеров  давно  уже  пользовался  славой  гостеприимнейшего
приюта, и в него со всех концов стекались одетые  в  черное  длинноволосые
мужчины, чтобы прожить здесь несколько дней, - в уверенности, что их  ждут
в этом доме душеспасительные беседы, питательный стол и  щедрая  лепта  на
нужды церкви. Местные проповедники, давно ставшие друзьями  консула,  тоже
нередко сюда наведывались.
   Том был слишком сдержан и  благовоспитан,  чтобы  позволить  себе  хоть
легкую усмешку, но Тони просто-напросто потешалась над этими посетителями,
более того - она словно поставила себе задачей при всяком  удобном  случае
высмеивать духовных особ.
   Случалось, что консульша страдала мигренью, и мадам  Грюнлих  брала  на
себя  заботу  о  хозяйстве.  Однажды,  когда  в   доме   гостил   приезжий
проповедник, аппетит которого возбуждал всеобщее  удивление,  она  коварно
заказала на обед шпековый суп, традиционное кушанье их города, - навар  из
свиного сала и кислой капусты,  куда  намешивался,  можно  сказать,  целый
обед: ветчина, картофель,  маринованные  сливы,  земляные  груши,  цветная
капуста, бобы, репа и прочая  снедь,  вдобавок  еще  сдобренная  фруктовым
соком; ни один человек на свете не мог есть этот суп, не будучи приучен  к
нему с детства.
   - Ну как? Нравится вам, господин пастор? - приставала Тони. -  Нет?  О,
боже, кто бы мог предположить! - Тут  она  состроила  озорную  гримаску  и
кончиком  языка  легонько  облизала  верхнюю  губу:  это  всегда   служило
признаком, что она задумала какую-нибудь шалость или  уже  взялась  за  ее
осуществление.
   Толстяк смиренно положил ложку и простодушно объяснил:
   - Я вознагражу себя следующим блюдом.
   - Да, у  нас  будет  еще  небольшой  десерт,  -  поторопилась  заметить
консульша. Ибо "следующее блюдо" после этого супа было  просто  немыслимо,
и, несмотря на поданную затем  шарлотку  с  яблоками,  обманутый  в  своих
ожиданиях пастор встал из-за стола полуголодным.
   Тони  втихомолку  хихикала,  а  Том,  подавляя  приступ  смеха,  высоко
вздернул бровь.
   Как-то раз, когда Тони, стоя около кухни, вела хозяйственный разговор с
кухаркой Стиной, пастор Матиас из Канштата, уже несколько дней гостивший у
Будденброков, откуда-то вернулся и позвонил у входной двери. Стина, так  и
не отучившаяся  от  деревенской  походки  "уточкой",  пошла  открывать,  а
пастор,  желая  показать  ей  свою  благосклонность  и  заодно  добродушно
попытать ее насчет веры, спросил:
   - Чтишь ты отца, сына и...
   - Что ж, у нас старый барин тихий, а  молодой  -  так  уж  лучше  и  не
сыщешь, - стыдливо зардевшись, ответила Стина.
   Мадам Грюнлих не  преминула  во  всеуслышанье  рассказать  об  этом  за
столом, так что даже консульша разразилась своим  отрывистым  крегеровским
смехом.
   Консул сердито уставился в тарелку с супом.
   - Недоразумение, - сконфуженно пробормотал пастор Матиас.



11