е так нужен совет...
   Ида Юнгман опустила чулок на колени.
   - Да, да, Тони, я и сама об этом немало думала. И додумалась  до  того,
что тут уж и советовать нечего,  деточка  моя!  Он  не  может  уехать,  не
переговорив с тобой и с твоей мамой. А если ты этого не хочешь,  так  надо
было раньше отослать его...
   - Да, ты права, Ида. Но я и на это не могла решиться, потому  что  чему
быть, того не миновать! Но только я  поневоле  все  время  думаю:  еще  не
поздно, еще можно отказаться! И вот я лежу и мучаюсь...
   - Тебе он нравится, деточка, скажи по совести?
   - Да, Ида! Если бы я стала это отрицать, я бы солгала. Он некрасив,  но
в жизни это не так уж важно; зато он добрейший человек, не способный ни на
что дурное, это уж можешь мне поверить... Когда я вспоминаю Грюнлиха...  О
господи!.. Тот вечно твердил: "Я живой, я находчивый",  и  старался  этими
словами прикрыть то, что он просто мошенник... Перманедер совсем другое...
Он  для  таких  штук,  я  бы  сказала,   слишком   неповоротлив,   слишком
благодушен... хотя, с другой стороны, это тоже недостаток, - можно  голову
дать на отсечение, что он никогда не станет миллионером.  И  по-моему,  он
даже слишком склонен распускаться, жить "спустя рукава", как  они  говорят
на юге... Но там все такие, Ида, вот в чем  дело.  Ты  пойми,  в  Мюнхене,
когда он был среди таких же людей, которые так же говорят, как и он, и так
же себя держат,  я  его,  прямо  скажу,  любила.  Он  мне  казался  милым,
простосердечным, добрым. И очень скоро я заметила, что это взаимно.  Может
быть, тут играло роль и то, что он считал меня  богатой  женщиной?  Боюсь,
более богатой, чем я есть... потому что, ты ведь знаешь, мама уже не может
много дать за мной... Но это, я уверена, его не остановит. Он за  деньгами
не гонится... Да, так что же я хотела сказать, Ида?
   - В Мюнхене, Тони! Ну, а здесь?
   - А здесь, Ида... Ты сразу поняла, что я хочу сказать:  здесь,  где  он
вырван  из  привычной  обстановки,  где  люди  совсем  другие  -   строже,
честолюбивее... как бы это выразиться... благоприличнее, - здесь  я  часто
за него краснею; да, да, откровенно признаюсь тебе,  Ида,  потому,  что  я
всегда говорю, что думаю... я стесняюсь его, хотя это, может быть, и дурно
с моей стороны. Ты знаешь, он уже не раз говорил "мне" вместо  "меня".  На
юге так говорят, Ида, даже  самые  образованные  люди,  когда  они  весело
настроены, и ничей слух это не режет,  никого  не  сердит,  никто  даже  и
внимания не обращает... А здесь... мать на него  косится,  Том  вскидывает
бровь, дядя Юстус вздрагивает и еле  сдерживается,  чтобы  не  фыркнуть...
Знаешь эту крегеровскую манеру... А Пфиффи Будденброк  переглядывается  со
своей матерью или с  Фридерикой  и  Генриеттой...  И  мне  становится  так
стыдно, что, кажется, взяла бы да убежала  из  комнаты.  И  тогда  я  даже
представить себе не могу, что выйду за него замуж...
   - Ну, это не беда. Тони, ведь жить-то вы будете в Мюнхене.
   - Это  ты  верно  сказала,  Ида.  Ну,  а  помолвка?  Ведь  ее  придется
праздновать. И ты только представь себе, если мне все время  будет  стыдно
перед нашими, перед Кистенмакерами, Меллендорфами  и  вообще  перед  всеми
гостями из-за того, что в нем так мало внешнего благородства. Ах,  с  виду
Грюнлих был куда аристократичнее, но душа, душа у него была черная, как  -
если верить Христиану - любил говорить покойный господин  Штенгель...  Ох,
Ида, голова кругом идет! Перемени мне, пожалуйста, компресс... Нет! Видно,
чему быть, того не миновать! - снова начала она после того, как со вздохом
облегчения приняла от Иды  свежесмоченный  платок.  -  Ведь  самое,  самое
главное, что я опять стану замужней дамой и не буду больше прозябать здесь
на положении разведенной жены!.. Ах, Ида, я  последние  дни  все  думаю  о
прошлом: как впервые появился Грюнлих и какие сцены  он  мне  устраивал  -
отвратительно,  Ида!..  А  потом  Травемюнде,  Шварцкопфы...  -   медленно
проговорила она, и взор ее несколько  мгновений  мечтательно  покоился  на
заштопанной пятке чулка в руках у Иды. - А потом помолвка,  Эймсбюттель...
и наш дом - такой аристократический и красивый. И какие я  тогда  заказала
себе пеньюары, Ида! С Перманедером, конечно, ничего этого не будет. Но что
поделаешь, жизнь учит нас скромности... И визиты доктора Клаасена, а потом
ребенок... и банкир Кессельмейер, и... конец!  О,  это  было  ужасно!  Да,
женщина, которая прошла через такие испытания... Но Перманедер ни в  какие
грязные аферы не пустится,  в  этом  его  заподозрить  нельзя;  в  деловом
отношении мы, думается, можем на него положиться. Я вполне верю, что они с
Ноппе очень недурно зарабатывают на нидерпауровской пивоварне. А  когда  я
стану его женой - вот посмотришь,  Ида,  -  я  уж  сумею  подстегнуть  его
честолюбие и позабочусь о том, чтобы он преуспевал и не жалел своих сил  и
нам бы не пришлось краснеть за него. Потому что такое обязательство он, уж
конечно, берет на себя, женясь на урожденной Будденброк...
   Она заложила руки за голову и стала задумчиво смотреть на потолок.
   - Да, уже целых десять лет прошло с того дня, как я дала свое  согласие
Грюнлиху... Десять лет! И вот все начинается сначала, и  мне  опять  нужно
говорить кому-то "да"! Знаешь, Ида, жизнь ведь ужасно  серьезная  штука!..
Только тогда разговоров было не обобраться, все ко мне приставали,  мучили
меня, а теперь все притихли и считают, что  я  обязательно  соглашусь.  Ты
пойми, Ида, в этой моей помолвке с Алоизом - видишь, я уже зову его Алоиз,
потому что чему быть, того не миновать,  -  нет  ничего  торжественного  и
радостного. И речь, собственно, идет совсем не о счастье. Я вступаю в этот
брак, чтобы спокойно и трезво загладить первое свое замужество, ибо  таков
мой долг перед семьей и фирмой. И мать так считает, и Том тоже...
   - Да ну что ты, деточка! Если он тебе не мил  и  не  сумеет  дать  тебе
счастья...
   - Ида, я знаю жизнь, я теперь не какая-нибудь дурочка, и глаза  у  меня
тоже есть. Мать... что ж, она, пожалуй, не стала бы настаивать, потому что
все сомнительное в жизни она обходит со своим "assez". Но Том... Том этого
хочет. Нет, уж тут ты ничего не говори, я его знаю как свои пять  пальцев.
Хочешь, я тебе скажу, что он  думает.  Он  думает:  "Любой,  любой,  кроме
абсолютно недостойного". Потому что речь сейчас идет уже  не  о  блестящей
партии, а о том, чтобы вторым браком хоть как-нибудь загладить  неудачу  с
первым. Вот что  думает  Том.  И  будь  уверена,  что  не  успел  господин
Перманедер переступить порог нашего дома, как он уже потихоньку собрал все
сведения о нем. И так как они оказались более или менее благоприятными, то
для него это решенное дело. Том политик и знает, чего хочет. Кто  выставил
за дверь Христиана? Может, это сильно сказано, Ида, но  так  оно  есть.  А
почему? Потому что Христиан компрометировал семью и фирму. А я, по  мнению
Томаса, делаю то же самое, - конечно, не словами или поступками, но  самим
фактом своего существования в качестве разведенной жены. Он хочет положить
этому конец, и он прав! И я, честное слово,  не  меньше  люблю  его  из-за
этого и думаю, что он мне платит тем же. В конце концов  я  все  эти  годы
только и мечтала снова начать жить, потому что очень  уж  мне  тоскливо  у
матери, - прости меня, господи, если это грех! Но  мне  ведь  едва  минуло
тридцать, и я чувствую себя молодой. Люди по-разному устроены, Ида. У тебя
в тридцать лет были уже седые волосы, потому что у  вас  это  семейное,  и
твой дядя Праль, который умер от удушья...
   В эту ночь она высказала еще  немало  подобных  соображений,  время  от
времени восклицая: "В конце концов - чему быть, того не миновать!" И потом
забылась на пять часов глубоким и мирным сном.



6

   Утренняя мгла еще стояла над городом, но г-н Лонгэ,  извозопромышленник
с  Иоганнесштрассе,  к  восьми  часам  собственной  персоной  подавший  на
Менгштрассе вместительный экипаж с  низкими  боковыми  стенками,  объявил:
"Через часок проглянет солнышко", и все на том успокоились.
   Консульша. Антония, г-н Перманедер, Эрика  и  Ида  Юнгман  позавтракали
вместе и теперь, уже одетые для прогулки, собрались внизу, дожидаясь Герды
и Тома. Г-жа Грюнлих в кремовом платье с атласным бантом,  завязанным  под
подбородком, несмотря  на  недолгий  сон,  выглядела  очаровательно.  Всем
сомнениям и тревогам, видимо, пришел конец, ибо на  ее  лице,  когда  она,
разговаривая с  гостем,  неторопливо  застегивала  пуговки  своих  ажурных
перчаток, было написано уверенное спокойствие, даже торжественность. Давно
забытые чувства вновь охватили ее.  Сознание  собственной  значительности,
важности решения, перед которым она поставлена, сознание,  что  вот  опять
для нее настала пора вписать новые строки в историю семьи, переполняли  ее
душу и заставляли сильнее биться сердце. Этой  ночью  она  видела  во  сне
страницу, где ей предстояло отметить свое вступление  во  второй  брак,  -
событие, которое начисто сотрет то черное пятно в фамильной тетради. Она с
трепетом ждала теперь мгновения, когда войдет  Том,  чтобы  встретить  его
приветливым, величавым кивком головы.
   С некоторым опозданием, ибо молодая консульша  Будденброк  не  привыкла
подниматься в такую рань, появился консул с супругой. Он был бодр и  свеж;
из-под широких отворотов его светло-коричневого в  мелкую  клетку  сюртука
виднелись борта светлого жилета. В  его  глазах  мелькнул  смех  при  виде
неподражаемо важного лица Тони. Зато у Герды, чья  несколько  болезненная,
загадочная  красота  странно  контрастировала  с  цветущей  прелестью   ее
невестки, настроение было отнюдь не оживленное и не  праздничное.  Видимо,
она не выспалась. Густо-лиловый цвет платья, весьма своеобразно  сочетаясь
с красноватым  оттенком  пышных  волос,  еще  больше  подчеркивал  матовую
белизну ее кожи; голубоватые тени в уголках близко посаженных  карих  глаз
сегодня казались темнее и  больше,  чем  обычно.  Она  холодно  подставила
свекрови лоб для поцелуя и с несколько  ироническим  выражением  протянула
руку г-ну Перманедеру, а когда г-жа Грюнлих при  ее  появлении  всплеснула
руками и громко воскликнула:  "О,  господи,  Герда,  до  чего  ты  сегодня
хороша!" - ответила ей лишь безразличной улыбкой.
   Герда терпеть не могла затей, вроде сегодняшней, тем  более  летом,  да
еще в воскресенье.  Проводя  почти  весь  день  в  полусумраке  комнат  со
спущенными шторами, редко показываясь на улице, она боялась солнца,  пыли,
разряженных мещан, запаха кофе, пива,  табака  и  больше  всего  на  свете
ненавидела суетливую толкотню и беспокойство.
   - Друг мой, - сказала она Томасу, когда решено  было  для  ознакомления
гостя с окрестностями старинного города  совершить  поездку  в  Швартау  и
закусить в ресторане "На вольном воздухе", - ты  же  знаешь,  что  господь
создал меня для покоя и будничной обстановки... Таким людям, как я, всякое
передвижение и суета просто нестерпимы. Я уверена, что вы извините меня...
   Она бы не стала его  женой,  если  бы  в  подобных  случаях  твердо  не
рассчитывала на его поддержку.
   - Ты, понятно, права,  Герда,  в  таких  прогулках  больше  маяты,  чем
развлечения. Но отказываться от  них  не  приходится  -  кому  охота  быть
чудаком в глазах людей или... хотя бы в своих собственных. Может быть, это
суетность, но она присуща всем. Наверно,  и  тебе,  Герда?..  Иначе  можно
прослыть нелюдимом или просто несчастным человеком. А  это  уже  подрывает
престиж... И еще одно, моя дорогая... У всех нас есть причины  поухаживать
немножко за господином Перманедером. Не сомневаюсь, что ты тоже достаточно
уяснила себе положение. Было бы очень, очень жаль, если бы то, что  сейчас
происходит, не пришло к благополучному концу...
   - Не понимаю только, мой друг, в  какой  мере  мое  присутствие...  но,
впрочем, не важно. Раз ты этого хочешь, я поеду. Вкусим  еще  и  от  этого
удовольствия!
   - Я буду тебе бесконечно признателен.
   Вся компания вышла на улицу. И правда, солнце  уже  начало  пробиваться
сквозь утреннюю дымку;  празднично  звонили  колокола  на  Мариенкирхе,  и
птичий  щебет  наполнял  воздух.  Кучер  снял   шляпу,   и   консульша   с
патриархальным благоговением, иной раз смущавшим  Томаса,  наисердечнейшим
тоном проговорила:
   - И тебя  с  добрым  утром,  любезный!..  Итак,  дорогие  мои,  давайте
рассаживаться! Сейчас время утренней  молитвы,  но  сегодня  мы  восславим
господа в своих  сердцах  среди  вольной  природы,  не  так  ли,  господин
Перманедер?
   - Так точно, сударыня.
   Взобравшись по двум  железным  ступенькам,  они  протискались  один  за
другим через узенькую дверцу в экипаж, свободно вмещавший человек  десять,
и начали рассаживаться на мягких скамейках, обитых - уж не в честь ли г-на
Перманедера? - белой материей в голубую полоску. Дверца захлопнулась,  г-н
Лонгэ щелкнул языком, крикнул "но-но!",  откормленные  гнедые  тронули,  и
экипаж покатился  вниз  по  Менгштрассе,  потом  вдоль  Травы  и,  проехав
Голштинские ворота, свернул вправо на шоссе, ведущее в Швартау.
   Поля, луга, рощи,  усадьбы...  Там,  наверху,  в  редеющей  голубоватой
дымке, заливались жаворонки; и все задирали  головы,  стараясь  разглядеть
невидимых певцов. Томас, не  выпускавший  изо  рта  папиросы,  внимательно
вглядывался в  придорожные  хлеба  и  что-то  объяснял  г-ну  Перманедеру.
Последний веселился, как юнец. Сдвинув набекрень свою тирольскую  шапочку,
он пытался балансировать тростью с гигантской роговой рукояткой,  поставив
ее на свою широчайшую белую ладонь или даже на нижнюю  губу,  -  трюк,  ни
разу ему не удавшийся, но тем не менее вызывавший шумный восторг маленькой
Эрики. Он то и дело повторял:
   - Прогулочка, ей-ей, выйдет недурная, хоть и придется  нам  пробежаться
по жаре, черт ее возьми! Эх, хорошо жить на свете! Верно,  мадам  Грюнлих?
А?
   Затем он с превеликим пылом начал рассказывать о восхождении на горы  с
мешком за плечами и альпенштоком, за что консульша не раз  награждала  его
удивленным: "Нет, это поразительно!" - и затем, одному  богу  известно,  в
какой связи, начал от души сокрушаться по поводу отсутствия  Христиана,  о
котором он слышал, что это на редкость веселый господин.
   - Как когда, - заметил консул. - Впрочем, при таких оказиях он и правда
незаменим. Сегодня мы с вами поедим раков, господин Перманедер!  -  весело
воскликнул он. - Раков и наших балтийских крабов! Вы уж отведали их у моей
матери, но мой приятель Дикман, владелец ресторана "На  вольном  воздухе",
мастер раздобывать самых первосортных. А пряники, знаменитые наши пряники!
Или слава о них еще не докатилась до берегов Изара? Ну, да сами увидите!
   Госпожа Грюнлих два или три раза останавливала  экипаж,  чтобы  нарвать
маков и васильков у  дороги,  и  всякий  раз  г-н  Перманедер  готов  был,
казалось, ринуться ей на помощь, но, побаиваясь  узкой  дверцы,  оставался
сидеть на месте.
   Эрика приходила в восторг от каждой взлетавшей вороны.  Ида  Юнгман,  в
просторном долгополом макинтоше, с которым  она  не  расставалась  даже  в
самую  ясную  погоду,  и  с  дождевым  зонтиком   в   руках,   как   истая
воспитательница,  не  подделывавшаяся  под  настроения  ребенка,  но   все
простодушно переживавшая вместе  с  ним,  вторила  девочке  своим  громким
смехом, несколько напоминавшим  лошадиное  ржание.  Герда,  в  отличие  от
Будденброков, не знавшая верную Иду  с  незапамятных  времен,  всякий  раз
бросала на нее холодные, изумленные взгляды.
   Вот и герцогство Ольденбургское. Буковые леса. Экипаж въехал в какой-то
городишко, прокатил по  рыночной  площади  с  колодцем  посередине,  снова
выехал  на  шоссе,  прогромыхал  по  мосту  через  речку  Ау  и,  наконец,
остановился у одноэтажного здания гостиницы "На вольном воздухе". Ее фасад
выходил на ровную площадку, местами поросшую травой, с песчаными дорожками
и  простенькими  клумбами;  позади  здания  амфитеатром   вздымался   лес.
Отдельные, ярусы этого  амфитеатра  соединялись  между  собой  лестницами,
ступеньками, которым служили корневища  деревьев  и  каменные  уступы;  на
каждом таком ярусе под деревьями были расставлены белые  столы,  стулья  и
скамейки.
   Будденброки прибыли  отнюдь  не  первыми.  Две  пухленькие  служанки  и
кельнер в засаленном фраке то и дело перебегали через  двор  с  подносами,
уставленными холодными закусками, лимонадом, молоком  и  пивом,  наверх  к
столикам, за которыми, правда  на  довольно  большом  расстоянии  друг  от
друга, уже расположилось несколько семейств с детьми.
   Хозяин заведения, г-н Дикман, в желтой вязаной шапочке и  в  рубашке  с
засученными рукавами, поспешил к экипажу,  чтобы  высадить  гостей;  когда
Лонгэ отъехал  в  сторонку,  чтобы  распрячь  лошадей,  консульша  сказала
хозяину:
   - Мы сначала погуляем, любезный,  а  через  часок  или  полтора  придем
завтракать. Прикажите накрыть нам наверху, но  не  слишком  высоко,  лучше
всего на второй площадке...
   - Я уж на вас полагаюсь, Дикман,  -  добавил  консул.  -  Гость  у  нас
взыскательный...
   Господин Перманедер запротестовал:
   - Да нисколько! Кружку пивца, кусочек сыру...
   Но г-н Дикман ничего не понял и быстро проговорил:
   - Что прикажете, господин консул? Есть раки, крабы, колбасы разные, сыр
всех сортов, копчености - угорь, лососина, осетрина...
   - На ваше усмотрение, Дикман. И, кроме того, дайте нам  шесть  стаканов
молока и кружку пива, так ведь, господин Перманедер?
   - Один раз пиво, шесть раз молоко! Какое прикажете:  холодное,  парное,
пахтанное, топленое?..
   - Три стакана парного и три топленого. Значит, через час...
   И они стали подниматься вверх, на гору.
   - Прежде всего мы пройдем к  роднику,  господин  Перманедер,  -  сказал
Томас. - Это родник Ау. На речушке того же названия расположен Швартау,  а
когда-то, в далеком средневековье,  стоял  и  наш  город;  потом  он  весь
выгорел - не очень-то надежно тогда строили! - и  был  вновь  возведен  на
Траве. С названием этой речушки у меня связаны воспоминания, я бы  сказал,
довольно болезненные. Мальчишками мы считали верхом остроумия щипать  друг
друга за руку, спрашивая: "Как называется  река  в  Швартау?"  И  от  боли
немедленно произносили ее название... А! - внезапно перебил он себя, - нас
уже опередили! Меллендорфы и Хагенштремы!
   И правда, на третьем ярусе лесного амфитеатра, за  сдвинутыми  столами,
оживленно беседуя и закусывая, сидели эти оба столь выгодно объединившиеся
семейства. Председательствовал сенатор Меллендорф,  бледнолицый  старик  с
жидкими  седыми  и  остроконечными   бакенбардами,   страдавший   сахарной
болезнью. Его супруга, урожденная Лангхальс, то и дело подносила к  глазам
лорнет на длинной ручке; седые  волосы  сенаторши  были,  по  обыкновению,
растрепаны. Рядом с ней сидел ее сын Август,  белокурый  молодой  человек,
типичный представитель  золотой  молодежи,  -  супруг  Юльхен,  урожденной
Хагенштрем. Маленькая, бойкая, с большими  блестящими  черными  глазами  и
почти такого же размера  брильянтами  в  ушах,  она  сидела  между  своими
братьями, Германом и Морицем. Консул Герман Хагенштрем в  последнее  время
начал сильно толстеть, так как ни в чем себе не отказывал, - поговаривали,
что он ест паштет из гусиной печенки даже за утренним  завтраком.  У  него
была короткая, но окладистая рыжеватая борода  и  нос  точь-в-точь  как  у
матери - длинный  и  приплюснутый.  Доктор  Мориц,  плоскогрудый,  желтый,
скалил в оживленной беседе свои  острые  редкие  зубы.  Рядом  с  братьями
сидели их супруги, ибо доктор прав тоже был  уже  давно  женат  на  некоей
Путфаркен из Гамбурга - даме с волосами соломенного цвета и с  слишком  уж
бесстрастными, какими-то энглизированными, но вместе с тем  прекрасными  и
правильными  чертами  лица,  -  доктор  Хагенштрем,  признанный   ценитель
изящного, никогда бы не позволил  себе  жениться  на  некрасивой  девушке.
Кроме них, за столом сиде