устали
боровшегося с судьбой и все-таки ею поверженного! В этом смысле...
   - Посмотрим, друг мой, посмотрим! - нетерпеливо отвечал консул,  и  г-н
Грюнлих отвел руки, положившись на волю божию.
   Несколько долгих страшных минут прошло в  молчанье.  Все  трое  сидели,
освещенные дрожащим светом, почти вплотную друг возле друга,  замкнутые  в
четырех темных стенах. В  немой  тишине  слышался  только  шорох  страниц,
которые перелистывал консул За окнами журчал дождь.
   Господин Кессельмейер, скрестив руки и засунув большие пальцы в  проймы
жилета, остальными барабанил по своей груди и переводил несказанно веселый
взор с одного на другого. Г-н Грюнлих сидел совершенно прямо, положив руки
на стол; он уныло глядел перед собой и лишь изредка  опасливо  косился  на
тестя. Консул листал в гроссбухе, водил ногтем по  столбцам  цифр,  сличал
даты, время от времени мелко и неразборчиво выписывал карандашом  какие-то
цифры.  На  его  утомленном  лице  выражался  ужас  перед  тем,  что   ему
"открылось". Наконец он положил свою левую руку на руку г-на  Грюнлиха  и,
потрясенный, сказал:
   - Несчастный вы человек!
   - Отец! - выдавил из себя г-н Грюнлих. Две крупные слезы  скатились  из
его глаз и повисли на золотисто-желтых бакенбардах.
   Господин  Кессельмейер  с  нескрываемым  интересом  следил   за   путем
следования этих двух капель; он даже слегка приподнялся, вытянул  шею,  и,
разинув рот, смотрел прямо в лицо своего клиента.  Консул  Будденброк  был
очень взволнован. Собственные  беды  смягчили  его  сердце;  казалось,  он
вот-вот даст увлечь себя состраданию, но он  быстро  справился  со  своими
чувствами.
   - Невероятна - сказал он, безнадежно покачав  головой.  -  За  какие-то
несколько лет!
   -  Ерунда!  -  воскликнул  г-н  Кессельмейер,  пребывавший   в   весьма
благодушном настроении. - За четыре  года  можно  великолепнейшим  образом
вылететь в трубу! Если  вспомнить,  как  братья  Вестфаль  в  Бремене  еще
недавно задирали нос...
   Консул прищурился. Он не видел и не  слышал  Кессельмейера.  Ни  единым
словом не выдал он мысли, которая сейчас неотступно его преследовала.
   "Почему, - спрашивал он себя, подозрительно и вместе с  тем  ничего  не
понимая, - почему это должно было случиться именно теперь? Грюнлих мог уже
два, а то и три года назад оказаться  в  положении,  в  которое  он  попал
сейчас: это было ясно с первого взгляда на записи в  его  книгах.  Но  его
кредит был неисчерпаем, банки ссужали его капиталом, солиднейшие  фирмы  -
такие,  как  сенатор  Бок  и  консул  Гудштикер,  поддерживали  любое  его
начинание, векселя господина Грюнлиха ходили наравне с наличными деньгами.
Почему же  именно  теперь,  теперь,  теперь!.."  Собственно,  глава  фирмы
"Иоганн  Будденброк"  уже  давно  понял,  что  значит  это  "теперь":  это
окончательное  крушение,  это   всеобщее   недоверие,   это   единодушный,
беспощадный  натиск  на  г-на  Грюнлиха  при  полном   несоблюдении   даже
простейших форм вежливости. Консул  не  был  настолько  наивен,  чтобы  не
понимать, что после женитьбы Грюнлиха на Тони  доброе  имя  фирмы  "Иоганн
Будденброк"  способствовало  успехам  зятя.  Но   неужели   кредит   фирмы
"Б.Грюнлих" так безраздельно, исключительно и безусловно  зависел  от  его
собственного кредита?
   Значит, сам Грюнлих был ничто? А сведения, которые о нем собрал консул,
книги, которые он самолично проверял?.. Как бы там ни было, а его  решение
и пальцем не шевельнуть в пользу зятя теперь еще  более  утвердилось.  Да,
значит он ошибся! По-видимому, Грюнлих сумел создать впечатление, что он и
"Иоганн   Будденброк"   действуют    заодно.    Это    непомерно    широко
распространившееся заблуждение надо рассеять раз и навсегда!  Кессельмейер
тоже будет удивлен! Есть ли у этого паяца  совесть?  Все  ясно:  он  нагло
спекулировал на том, что консул Будденброк не  допустит  банкротства  мужа
своей дочери, и ссужал деньгами давно уже разорившегося Грюнлиха  под  все
более и более грабительские проценты.
   - Это несущественно, - коротко сказал он наконец. - Перейдемте к  делу.
Если мне, как коммерсанту, предлагают дать свое  заключение,  то  я,  увы,
принужден констатировать, что человек, попавший в такое положение, хоть  и
глубоко несчастен, но в такой же мере и виновен.
   - Отец... - пролепетал г-н Грюнлих.
   - Это обращение мне не по вкусу, - отрезал консул. - Ваши  претензии  к
господину Грюнлиху, милостивый государь, - продолжал он, полуобернувшись к
банкиру, - выражаются в шестидесяти тысячах марок...
   -  Вместе  с  невыплаченными  и  причисленными  к  основному   капиталу
процентами эта сумма составляет шестьдесят восемь тысяч семьсот  семьдесят
пять марок и пятнадцать шиллингов, - с готовностью отвечал Кессельмейер.
   - Отлично. И вы ни в коем случае  не  пожелали  бы  и  впредь  проявить
терпение?
   Господин Кессельмейер попросту расхохотался. Он смеялся,  разинув  рот,
каким-то лающим  смехом,  впрочем,  отнюдь  не  издевательским,  а  скорее
добродушным, и при этом смотрел консулу прямо в глаза, словно приглашая  и
его повеселиться.
   Маленькие, глубоко сидящие глаза Иоганна Будденброка  помрачнели,  веки
вдруг стали красными, минутой позже краска разлилась и по скулам. Он задал
свой вопрос, собственно, лишь для проформы, отлично зная, что,  даже  если
бы этот один кредитор и согласился на отсрочку, положение дел все равно бы
почти не изменилось. Но манера, с которой г-н Кессельмейер  позволял  себе
разговаривать с ним, до крайности  обидела  и  оскорбила  консула.  Резким
движением он отодвинул все, что лежало перед ним, бросил карандаш на  стол
и объявил:
   - Итак, ставлю вас в известность,  что  впредь  я  интересоваться  этим
делом не намерен.
   - Ага! - воскликнул г-н Кессельмейер, потрясая в  воздухе  руками...  -
Вот это я понимаю! Вот это сказано  так  сказано!  Господин  консул  готов
уладить все простейшим образом! Без канители! Не сходя с места!
   Иоганн Будденброк даже не удостоил его взглядом.
   - Ничем не могу быть вам полезен, друг мой, - спокойно оборотился он  к
Грюнлиху. -  Предоставим  события  их  естественному  ходу...  Я  не  вижу
возможности поддержать вас. Возьмите себя в руки, ищите сил и  утешения  у
господа бога. Я вынужден считать этот разговор законченным.
   Лицо  г-на  Кессельмейера  совершенно  неожиданно   приняло   серьезное
выражение, что как-то  удивительно  не  вязалось  с  ним.  Но  тут  же  он
ободряюще кивнул г-ну Грюнлиху. Последний сидел неподвижно  и  ломал  свои
длинные, простертые на столе руки так, что трещали суставы.
   - Отец... господин  консул,  -  дрожащим  голосом  произнес  он,  -  не
может... не может быть, чтобы вы  желали  моего  разорения,  моей  гибели!
Выслушайте меня! Речь идет о ста  двадцати  тысячах...  Вы  можете  спасти
меня! Вы богатый человек!  Рассматривайте  эту  сумму  как  угодно...  как
выдел, как наследственную долю вашей дочери,  как  процентную  ссуду...  Я
буду работать... Вы знаете, я человек живой и находчивый...
   - Я сказал свое последнее слово, - отвечал консул.
   - Позвольте... Правильно ли я понял? Вы не можете помочь? - осведомился
г-н Кессельмейер и, сморщив нос, поглядел на консула через стекла  пенсне.
- Если мне позволено будет подать совет господину консулу... это  было  бы
подходящим случаем доказать состоятельность фирмы "Иоганн Будденброк"...
   - Вы поступили бы разумнее, милостивый государь, предоставив мне самому
заботу   о   добром   имени   моей   фирмы.   Для   доказательства   своей
платежеспособности мне  нет  нужды  бросать  деньги  в  первую  попавшуюся
лужу!..
   - Ну, разумеется, нет!  А-ага!  Лужа...  это  очень  остроумно!  Но  не
полагаете ли вы, господин консул, что распродажа с торгов имущества вашего
зятя бросит тень, представит в невыгодном свете... и вас тоже? Что?
   - Я могу только еще раз посоветовать вам предоставить мне самому заботу
о моей репутации в деловом мире, - твердо сказал консул.
   Господин Грюнлих растерянно взглянул на банкира и начал снова:
   - Отец, умоляю вас, подумайте о том, что вы делаете... Разве речь  идет
обо мне одном? О, я... пусть я погибну!  Но  ведь  ваша  дочь,  моя  жена,
которую я боготворю, которой я так упорно добивался... и наш ребенок, наше
невинное дитя... они тоже обречены  на  нищету!  Нет,  отец,  я  этого  не
вынесу! Я покончу с собой! Наложу на себя руки, верьте мне! И да  отпустит
вам господь ваше прегрешение!
   Иоганн Будденброк откинулся в кресле; он побледнел, сердце его усиленно
билось. Вот уже второй раз атакует его этот человек, давит на него  своими
переживаниями, вернее всего непритворными. Опять он бросает ту же  ужасную
угрозу, как в день, когда консул сообщил ему  о  содержании  письма  своей
дочери, отдыхавшей  в  Травемюнде,  и  опять  -  отличительная  черта  его
поколения - консула пронизывает знакомый благоговейный трепет перед  миром
человеческих чувств, идущий вразрез с его  трезвым  умом  коммерсанта.  Но
этот приступ длился не более секунды. "Сто двадцать тысяч марок", - шепнул
ему какой-то внутренний голос,  и  Иоганн  Будденброк  твердо  и  уверенно
заявил:
   - Антония - моя дочь. Я сумею оградить ее от незаслуженных страданий.
   - Что вы хотите этим сказать? - г-н Грюнлих обомлел.
   - Вы это  узнаете,  -  отвечал  консул.  -  Сейчас  мне  больше  нечего
добавить. - С этими словами он поднялся,  решительно  отодвинул  кресло  и
пошел к двери.
   Господин Грюнлих сидел молча, прямо, словно неживой;  только  его  губы
судорожно дергались, хотя ни одно слово не срывалось  с  них.  К  г-ну  же
Кессельмейеру, напротив, после решительного,  не  допускающего  дальнейших
пререканий движения консула вернулась вся его  резвость.  Теперь  она  уже
била через край, перешла всякие границы, сделалась почти зловещей!  Пенсне
свалилось с его носа, кончик которого высоко задрался, а крохотный  рот  с
двумя одиноко торчащими желтыми зубами, казалось, вот-вот разорвется.  Его
маленькие красные руки изо  всех  сил  загребали  воздух,  пух  на  голове
трепыхался, лицо в  рамке  седых  бакенбард,  перекошенное  от  непомерной
веселости, стало цвета киновари.
   - А-ага! - вскричал он так, что голос его сорвался.  -  Весьма,  весьма
забавно! Я бы на вашем месте, господин  консул  Будденброк,  призадумался,
прежде чем  швырнуть  в  канаву  столь  очаровательный,  столь  редкостный
экземпляр зятька!.. На всем божьем свете не сыщешь  такой  находчивости  и
живости! Ага! Уже четыре года назад, когда нам приставили нож к горлу,  мы
раструбили на бирже о помолвке  с  мадемуазель  Будденброк,  хотя  никакой
помолвки не было еще и в помине. Ловко, ничего не скажешь! Ловко!..
   - Кессельмейер, - взвизгнул г-н Грюнлих  и  судорожно  замахал  руками,
словно отгоняя от себя призрак; затем он ринулся  в  противоположный  угол
комнаты, бессильно опустился на стул, закрыл лицо ладонями и согнулся так,
что концы его  бакенбард  коснулись  ляжек.  Несколько  раз  у  него  даже
подкинуло вверх колени.
   - Как мы это сварганили?  -  продолжал  г-н  Кессельмейер.  -  Как  нам
удалось подобраться к дочке и  к  приданому  в  восемьдесят  тысяч  марок?
Ого-го! У человека "живого и находчивого" за этим  дело  не  станет!  Надо
только выложить перед  папенькой  хорошие,  чудные,  аккуратные  книги,  в
которых все в образцовом порядке... За исключением одного...  что  они  не
вполне совпадают с суровой действительностью!.. Ибо в действительности три
четверти приданого уже были предназначены для уплаты по векселям!
   Консул, смертельно бледный, стоял, схватившись за  ручку  двери.  Мороз
подирал его по коже. Представить себе, что в  этой  маленькой,  освещенной
тревожным  светом  комнате  он  один  лицом  к  лицу  с  мошенником  и   с
взбесившейся от злобы обезьяной!
   - Сударь! Я презираю ваши слова, - не совсем уверенно проговорил он.  -
Я презираю вашу злобную клевету,  тем  более  что  она  задевает  и  меня,
который отнюдь не по легкомыслию вверг свою дочь в несчастье.  Сведения  о
моем зяте я получил из достоверных источников... На  остальное  была  воля
божия!
   Он повернулся. Он не хотел больше  слушать  и  отворил  дверь.  Но  г-н
Кессельмейер заорал ему вслед:
   - Ага! Из достоверных источников?.. А из каких? От Бока? От  Гудштикера
и Петерсена? От Масмана и Тамма? Да ведь они все  были  заинтересованы,  и
как еще заинтересованы! Этот брак и для них был прямо-таки находкой...
   Консул захлопнул за собою дверь.



9

   В столовой хлопотала кухарка Дора, та, что была не чиста на руку.
   - Попроси мадам Грюнлих вниз, - приказал консул.
   - Собирайся, дитя мое, - сказал он, когда появилась Тони. Он  прошел  с
ней в гостиную. - Приготовься как можно скорее и позаботься, чтобы и Эрика
была готова к отъезду.  Мы  сейчас  отправимся  в  город...  Переночуем  в
гостинице и завтра уедем домой.
   - Хорошо, папа, - отвечала Тони. Лицо у нее было красное,  растерянное,
беспомощное. Она торопливо и бессмысленно шарила в карманах своего платья,
не зная, с чего начать приготовления, и все еще не веря в действительность
случившегося.
   - Что мне брать с собою, папа? - боязливо и взволнованно спросила  она.
- Все? Все мои вещи? Один сундук или два?.. Так, значит, Грюнлих и вправду
банкрот?.. Боже милостивый! Но  драгоценности  я  все-таки  могу  взять  с
собой?..  Папа,  прислугу  надо  отпустить...   а   мне   нечем   с   ними
расплатиться... Грюнлих должен был сегодня или завтра дать  мне  денег  на
хозяйство.
   - Не тревожься, дитя мое! Это  здесь  уладят  без  тебя.  Возьми  самое
необходимое, один сундук... небольшой. Твои вещи тебе пришлют.  Только  не
мешкай, слышишь? Мы...
   В это мгновенье портьеры раздвинулись, и в гостиную вошел г-н  Грюнлих.
Быстрым шагом, растопырив руки и склонив голову набок, с  видом  человека,
который собирается сказать: "Вот я! Казни меня, если хочешь!" - он подошел
к своей супруге и у самых ее ног опустился на колени.  Вид  его  возбуждал
сострадание. Растрепанные  золотисто-желтые  бакенбарды,  измятый  сюртук,
сбившийся на сторону  галстук,  расстегнутый  воротник  и  капельки  пота,
проступившие на лбу.
   - Антония! - воскликнул он. - Вот я... есть  у  тебя  сердце  в  груди,
трепетное сердце?.. Тогда выслушай меня... Перед  тобой  человек,  который
будет уничтожен, повергнут во прах, человек, который умрет от  горя,  если
ты отринешь его любовь! Я стою на коленях перед тобой...  Неужели  у  тебя
хватит духу сказать: "Ты мне противен! Я ухожу от тебя"?
   Тони плакала. Все было, как тогда, в ландшафтной. Опять это  искаженное
страхом лицо, эти устремленные на нее молящие глаза. И опять она  удивлена
и растрогана неподдельностью, искренностью этого страха, этой мольбы.
   - Встань, Грюнлих, - плача попросила она, - ради бога,  встань!  -  Она
даже попыталась поднять его за плечи. - Ты мне не противен! Как ты  можешь
такое говорить? - Не зная, что еще добавить, она беспомощно  и  растерянно
повернулась к отцу. Консул схватил ее за руку, поклонился зятю и  пошел  с
нею к двери.
   - Ты уходишь? - крикнул Грюнлих и вскочил на ноги.
   - Я уже заявлял вам, - сказал консул, -  что  я  не  вправе  обречь  на
несчастье свое ни в чем не повинное дитя, а теперь заявляю, что  и  вы  на
это не имеете права. Вы, сударь,  оказались  недостойным  моей  дочери.  И
благодарите создателя, сохранившего ее сердце столь чистым  и  нетронутым,
что она находит в себе силы оставить вас без отвращения! Прощайте!
   Но тут уж г-н Грюнлих окончательно потерял голову. Он мог бы заговорить
о возвращении Тони, о временной разлуке, о новой жизни  и  таким  образом,
быть может, спасти наследство. Но  от  его  рассудительности,  "живости  и
находчивости"  ничего  уже  не  осталось.  Он  мог  бы  схватить   тяжелую
небьющуюся бронзовую  тарелку,  стоявшую  на  подзеркальнике,  но  схватил
хрупкую вазу, украшенную фарфоровыми цветами, и швырнул ее об пол так, что
она разлетелась на сотни осколков.
   - А! Хорошо же! Ладно! - закричал  он.  -  Уходи!  Думаешь  я  заплачу,
дурища ты эдакая? Ошибаетесь, уважаемая! Я женился  на  тебе  только  ради
твоих денег, а так как их оказалось  очень  и  очень  недостаточно,  то  и
убирайся, откуда пришла! Ты мне осточертела, осточертела, осточертела!..
   Иоганн Будденброк молча вывел свою дочь  из  комнаты.  Но  сам  тут  же
воротился, подошел к г-ну Грюнлиху, который, заложив руки за спину,  стоял
у  окна  и  тупо  глядел  на  дождь,  мягко  дотронулся  до  его  плеча  и
наставительно прошептал:
   - Крепитесь! Уповайте на волю божию!



10

   После  того  как  мадам  Грюнлих  со  своей  маленькой  дочерью   вновь
поселилась в большом доме на Менгштрассе,  там  долго  царило  подавленное
настроение. Все ходили как в воду опущенные и очень неохотно говорили  "об
этом". Исключая, впрочем, главное действующее лицо, - ибо Тони со страстью
предавалась  воспоминаниям  о  случившемся  и  только  за  этим   занятием
чувствовала себя в своей стихии.
   Вместе с Эрикой она поселилась на третьем этаже,  в  комнатах,  которые
некогда, при жизни старых Будденброков, занимали ее  родители.  Тони  была
слегка разочарована тем, что ее папе и в голову не пришло  взять  для  нее
отдельную служанку, и пережила несколько горьких минут, когда он, стараясь
говорить как можно мягче, разъяснил, что на первых порах  ей  не  пристало
вести светскую жизнь и бывать в обществе, ибо если  она,  по  человеческим
понятиям,  и  не  несет  ответственности  за  испытание,  ниспосланное  ей
господом богом, то тем не менее положение разведенной жены обязывает ее  к
сугубо скромному и сдержанному поведению. Впрочем, у Тони  был  счастливый
дар быстро и вдохновенно, от души  радуясь  новизне,  приспосабливаться  к
любой  жизненной  перемене.  Она  вскоре  сама  полюбилась  себе  в   роли
незаслуженно несчастной женщины, одевалась в темное, гладко,  как  молодая
девушка, зачесывала свои прелестные пепельные волосы и отсутствие общества
с лихвой возмещала себе нескончаемыми, высокопарными разговорами  о  своем
замужестве, о г-не Грюнлихе, о судьбе и жизни  вообще,  -  разговорами,  в
которых сквозила горделивая радость по поводу необычности  и  важности  ее
теперешнего положения.
   Беда только, что не с  каждым  удавалось  ей  затеять  такой  разговор.
Консульша, например, хотя и была убеждена, что ее супруг  поступил  вполне
правильно  и  по-отечески,  всякий  раз,  когда  Тони  начинала  говорить,
поднимала свою прекрасную белую руку и останавливала дочь словами:
   - Assez, дитя мое. Я не люблю слушать об этом.
   Двенадцатилетняя Клара еще ровно ничего не понимала в  таких  делах,  а
Тильда была попросту слишком глупа. Удивленное и протяжное: "Ах,  как  это
грустно, Тони!" - вот и все, что у нее нашлось сказать по поводу несчастья
кузины. Но зато молодая женщина нашла внимательную  слушательницу  в  лице
мамзель Юнгман; последней уж минуло тридцать пять лет, и она имела  полное
право похваляться, что поседела на службе высшим кругам.
   - Нечего тебе расстраиваться, дитятко, - говорила она. - Ты еще  молода
и опять выйдешь замуж.
   Ида Юнгман теперь с любовью и рвением  занялась  воспитанием  маленькой
Эрики; она  рассказывала  ей  те  же  истории  из  своей  юности,  которые
пятнадцать  лет  назад  выслушивали  дети  консула:  главным  образом  они
касались дяди из Мариенвердера, который "отшиб  себе  сердце"  и  умер  от
удушья.
   Но всего чаще и охотнее Тони болтала с отцом за обедом или по утрам, за
первым завтраком. Ее отношение к нему теперь как-то сразу сделалось  много
теплее, чем раньше. До сих  пор  его  почетное  положение  в  городе,  его
неустанная солидная,  строгая  и  благочестивая  деятельность  внушали  ей
скорее робкую почтительность, чем нежность. Но во время объяснения с ним в
ее гостиной он стал ей по-человечески близок, она была растрогана и  горда
тем, что он удостоил ее доверительного, серьезного разговора о созд