чальника  Будденброков
- того самого, кто, как известно, был ратсгерром в Грабау,  -  а  также  к
портному из Ростока, который "жил в отличном достатке" -  эти  слова  были
подчеркнуты - и наплодил необычайное множество детей, живых и мертвых...
   - Какой замечательный человек! - вскричала Тони и  снова  принялась  за
чтение пожелтелых, надорванных писем и поздравительных стихов.


   Утром 7 июля первым, как и следовало ожидать,  сенатора  поздравил  г-н
Венцель.
   - Да, господин сенатор, сто лет, - говорил  он,  в  то  время  как  его
красные руки ловко орудовали ремнем и  бритвой.  -  А  я  уж  чуть  ли  не
полстолетия брею  членов  вашего  уважаемого  семейства;  и,  уж  конечно,
волей-неволей многое знаешь и многое принимаешь близко к сердцу, когда  из
года в год первым  являешься  поутру  к  главе  семьи  и  фирмы.  Покойный
господин консул в эти часы тоже был всего разговорчивее и  частенько  даже
спрашивал меня: "Ну, как по-вашему, Венцель, продавать мне рожь? Или  есть
шансы, что она еще поднимется в цене?"
   - Да, Венцель, я никак не могу себе представить жизнь  в  нашем  городе
без вас. В вашей профессии - впрочем, я вам уже не раз это говорил -  есть
немалые преимущества.  Когда  вы  заканчиваете  свой  утренний  обход,  вы
оказываетесь умнее всех нас, ибо уже успели "обработать" физиономии  шефов
чуть ли не всех крупных  фирм,  а  следовательно  -  и  узнать  настроение
каждого из них. Право  же,  вам  можно  позавидовать,  -  это  ведь  очень
интересно.
   -  О  да!  Ну,  а  что  касается  настроения   почтеннейшего   сенатора
Будденброка, то господин сенатор сегодня опять что-то бледен.
   - Возможно. У меня голова болит и, надо думать, скоро не пройдет.  Едва
ли сегодня выдастся спокойный день.
   - Да, на это господину  сенатору  нечего  рассчитывать!  Весь  город  в
волнении. Не угодно  ли  господину  сенатору  взглянуть  в  окно:  сколько
флагов! А в гавани напротив Фишергрубе "Вулленвевер" и "Фридерика Эвердик"
стоят под всеми вымпелами.
   - Так, так! Поторапливайтесь, Венцель, сегодня время дорого!
   Сенатор, облачившись в  светлые  брюки,  надел  не  обычную  конторскую
куртку, а черный сюртук, оставлявший открытым белый пикейный жилет. Гостей
следовало ждать с самого утра. Он бросил последний  взгляд  в  зеркало  на
туалетном столе, позволил Венцелю еще раз  провести  горячими  щипцами  по
длинным кончикам своих усов и, вздохнув, направился  к  двери.  Начинается
канитель! О, если бы этот день уже остался позади!  Удастся  ли  ему  хоть
одно мгновение побыть в одиночестве, хоть  на  несколько  секунд  ослабить
напряжение лицевых мускулов? Гости будут толочься весь день, а значит  ему
весь день придется со спокойным  достоинством  принимать  поздравления  по
меньшей мере ста человек  и  для  каждого  подыскивать  подходящие,  точно
взвешенные  слова:  почтительные,  серьезные,  дружелюбные,   иронические,
шутливые,  снисходительные,  сердечные,  а  с  вечера  до  глубокой   ночи
просидеть в погребке под ратушей, где местное купечество дает обед  в  его
честь...
   Сенатор сказал неправду, голова у него не болела. Он просто устал, и то
относительное спокойствие, которое он обычно ощущал по утрам,  уже  успело
смениться неопределенной, гнетущей тоской... Зачем он солгал? Похоже,  что
дурное  самочувствие  вызывало  у  него  угрызения  совести?  Но   почему?
Почему?.. Впрочем, сейчас не время размышлять об этом.
   Когда он вошел в столовую, Герда живо встала ему  навстречу.  Она  тоже
уже оделась для приема гостей. На ней была  гладкая  юбка  из  шотландской
материи,  белая  блузка  и  поверх  нее  легонькая  "зуавская"  безрукавка
темно-красного цвета, в тон волос. Она улыбалась, открывая широкие  ровные
зубы, соперничавшие с белизной ее  прекрасного  лица;  и  даже  глаза  ее,
близко посаженные, загадочные карие глаза с голубоватыми тенями в уголках,
улыбались сегодня.
   - Я уж чуть свет на ногах, Том, из чего ты можешь заключить, как горячо
я тебя поздравляю.
   - Смотрите-ка! Сто лет и на тебя произвели впечатление?
   - Огромное!.. А может быть, это просто праздничное настроение...  Какой
день! Вот смотри, хотя бы это, - она указала на стол, накрытый к  завтраку
и украшенный гирляндами цветов из их сада, - это работа мамзель  Юнгман...
Но если ты воображаешь, что тебе можно уже  пить  чай,  то  ты  ошибся:  в
большой гостиной тебя  дожидаются  все  наши  с  праздничным  подарком,  к
которому я тоже немного причастна... Послушай, Томас, это, конечно, только
начало целой вереницы визитов. Первые я еще выдержу, но часов в двенадцать
уйду к себе, предупреждаю заранее. Барометр хоть и упал немножко, но  небо
все еще нестерпимо синее. Правда, это прекрасно  сочетается  с  флагами  -
ведь весь город во флагах, -  но  жара  будет  отчаянная.  А  сейчас  иди!
Завтрак подождет. Тебе надо было встать пораньше,  теперь  уже  ничего  не
поделаешь: придется первые волнения испытать на голодный желудок.
   В гостиной его ждали консульша. Христиан, Клотильда, Ида  Юнгман,  г-жа
Перманедер и Ганно. Последние двое с трудом держали  в  руках  праздничный
дар семьи - большую картину в массивной рамс. Консульша,  растроганная  до
глубины души, обняла своего первенца.
   - Прекрасный день, мой милый сын! Прекрасный! - повторяла  она.  -  Нам
следует денно и нощно воздавать хвалу господу за его милости, за  все  его
милости! - она расплакалась.
   В этих объятиях сенатор поддался слабости. Ему показалось, будто внутри
у него что-то смягчилось, оттаяло. Губы его дрогнули.  Малодушное  желание
овладело им: закрыв глаза, прильнуть к матери, забыться на ее груди в чуть
слышном аромате духов, исходящем от мягкого шелка ее платья, ничего больше
не видеть, ни о чем не говорить... Он поцеловал  консульшу  и  выпрямился,
чтобы протянуть руку брату, который пожал ее с видом не то  смущенным,  не
то рассеянным. Клотильда, как всегда в торжественных  случаях,  произнесла
какое-то приветствие, протяжно и  благожелательно.  Что  касается  мамзель
Юнгман, то она ограничилась низким поклоном, ожесточенно теребя  при  этом
часовую цепочку на плоской груди.
   - Поди сюда, Том, - дрожащим голосом позвала г-жа Перманедер.  -  Мы  с
Ганно уже из сил выбились.
   Поскольку от слабых рук Ганно проку было немного, она,  можно  сказать,
одна  держала  тяжелую  раму,  являя  в  своем   страстном   усердии   вид
самозабвенной мученицы. Глаза ее были влажны, щеки пылали, кончиком  языка
она, не то лукаво, не то от избытка чувств, водила по верхней губе.
   - Иду, иду! -  отозвался  сенатор.  -  Что  у  вас  там  такое?  А  ну,
давайте-ка опустим ее. - Он прислонил  картину  к  стене  возле  рояля  и,
окруженный всею семьею, остановился перед ней.
   В массивной резной раме из орехового  дерева  красовались  под  стеклом
портреты четырех владельцев фирмы "Иоганн Будденброк"; под каждым  из  них
золотыми  буквами  -  имя  и   соответствующие   даты.   Портрет   Иоганна
Будденброка,  основателя  фирмы,  был  списан  со  старинного  изображения
масляными красками; то был рослый, важный человек, с  поджатыми  губами  и
волевым взглядом, устремленным поверх пышного жабо. Рядом с ним  улыбалось
широкое, веселое лицо  Иоганна  Будденброка,  закадычного  друга  Жан-Жака
Гофштеде. Консул Иоганн Будденброк, с подбородком, упиравшимся  в  высокие
стоячие  воротнички,  большим  ртом,  окруженным  морщинками,  и   крупным
горбатым носом, смотрел на зрителя одухотворенными, фанатическими глазами.
Последним в ряду был Томас Будденброк,  запечатленный  в  несколько  более
молодом возрасте. Стилизованный золотой колос обвивал все четыре портрета,
под которыми стояли знаменательные даты 1768-1868. Всю композицию  венчала
надпись, высокие готические буквы которой воспроизводили почерк того,  кто
завещал сие изречение потомству: "Сын мой, с охотой  приступай  к  дневным
делам твоим, но берись лишь за  такие,  что  ночью  не  потревожат  твоего
покоя".
   Заложив руки за спину, сенатор долго смотрел на портреты.
   - О да, - проговорил он наконец не без иронии, - ночной покой - великое
дело! - И, обернувшись к своим, добавил уже вполне серьезно,  хотя,  может
быть, несколько торопливо: - Большое вам спасибо,  дорогие!  Прекрасный  и
весьма знаменательный подарок. Где бы нам его повесить? В моем кабинете?
   - Да, Том! Над письменным столом в  твоем  кабинете,  -  отвечала  г-жа
Перманедер, обнимая брата; затем она потянула его  к  окну  и  указала  на
улицу.
   Под ярко-синим летним  небом  реяли  двухцветные  флаги  -  вдоль  всей
Фишергрубе, от Брейтенштрассе до  гавани,  где,  подняв  вымпелы  в  честь
хозяина, стояли "Вулленвевер" и "Фридерика Эвердик".
   - И так повсюду, Том, - сказала г-жа Перманедер; голос ее дрогнул. -  Я
уже успела пройтись сегодня по городу. Хагенштремы  тоже  вывесили  флаги!
Впрочем, что им еще оставалось? Я бы им все стекла повыбила...
   Томас улыбнулся, и сестра потащила его обратно к столу.
   - Вот телеграммы, Том! Самые первые! Конечно, личные, от родственников.
От клиентов поступают прямо в контору.
   Они   распечатали   несколько   депеш:   от   гамбургской   родни,   от
франкфуртской, от г-на Арнольдсена и его близких в Амстердаме,  от  Юргена
Крегера из Висмара. Вдруг г-жа Перманедер вспыхнула.
   - А все-таки он, по-своему, неплохой человек! - сказала она,  передавая
брату только что вскрытую телеграмму: на ней стояла подпись "Перманедер".
   - А время-то идет и идет! - заметил сенатор, щелкнув крышкой часов. - Я
хочу чаю. Хорошо бы вы составили  мне  компанию.  Позднее  начнется  такая
кутерьма...
   Однако жена, по знаку, поданному ей Идой Юнгман, остановила его.
   - Минутку, Томас... Ганно сейчас надо будет идти на урок, а он хотел бы
прочитать  тебе  стихотворение.  Подойди  ближе,   Ганно,   и   постарайся
представить себе, что здесь никого нет. Не волнуйся!
   Маленькому Иоганну даже на каникулах, - а июль всегда был  каникулярным
временем, - приходилось брать уроки по арифметике,  чтобы  не  отстать  от
класса. В предместье св.Гертруды, в душной  комнатке,  где  не  слишком-то
хорошо пахло, его уже дожидался рыжебородый человек  с  грязными  ногтями,
старавшийся вдолбить ему злосчастную таблицу  умножения.  Но  прежде,  чем
идти к нему, надлежало прочитать папе стихотворение, то самое, которое  он
так прилежно разучивал с Идой на своем "балконе".
   Ганно  стоял,  прислонившись  к  роялю,  в  копенгагенском   матросском
костюмчике с широким полотняным воротником, с белой вставкой, с галстуком,
завязанным морским узлом, скрестив тонкие ноги и слегка склонившись набок,
- в позе робкой и грациозной. Недели три назад его коротко обстригли,  так
как в школе уже не только мальчики, но и учителя стали  смеяться  над  его
длинными волосами. Но они все равно и теперь ложились мягкими волнами надо
лбом и на прозрачных висках. Веки его были опущены, так что длинные темные
ресницы скрывали голубоватые тени под глазами. Плотно сжатые губы мальчика
слегка подергивались.
   Ганно наперед знал, что сейчас произойдет. Он неминуемо расплачется, не
сумеет дочитать стихотворения, от которого  у  него  сжимается  сердце  не
меньше, чем по воскресеньям, когда г-н Пфюль, органист Мариенкирхе, играет
как-то особенно торжественно и проникновенно, - расплачется,  как  всегда,
когда от него требуют, чтобы он "показал себя", когда его  экзаменуют  или
испытывают его способности и присутствие духа, чем  так  любит  заниматься
папа. И зачем только мама просила  его  не  волноваться!  Она  хотела  его
ободрить, а вышло еще хуже. Он это ясно чувствовал.  Теперь  они  стоят  и
смотрят на него. Ждут, боясь, что он заплачет... А раз так, ну можно ли не
заплакать? Он поднял ресницы, стараясь встретиться  глазами  с  Идой;  она
теребила цепочку на груди и, грустно  улыбаясь,  поощрительно  кивала  ему
головой. Им овладело неодолимое желание прижаться к ней,  дать  ей  увести
себя,  не  слышать  ничего,  кроме  ее   низкого   голоса,   успокоительно
бормочущего:  "Ну,  полно,  полно,  мой  мальчик,  бог  с  ним,   с   этим
стихотворением..."
   - Итак, сынок, я тебя слушаю, - сказал сенатор;  усевшись  в  кресло  у
стола, он ждал. Он не улыбался -  о  нет!  -  он  никогда  не  улыбался  в
подобных  случаях.  Вскинув  одну  бровь,  он  хмуро   оглядывал   фигурку
маленького Иоганна испытующим, более того - холодным взглядом.
   Ганно выпрямился, коснулся рукой блестящей крышки  рояля,  робко  обвел
глазами собравшихся  и,  несколько  ободренный  нежностью,  светившейся  в
устремленных на него глазах бабушки и тети Тони, произнес тихим,  немножко
глуховатым голосом:
   - Уланд (*58), "Воскресная песнь пастуха".
   - Э-э, друг мой! Это ни на что не похоже! - воскликнул сенатор. -  Руки
ты зачем-то сложил на животе, навалился на  рояль.  Прежде  всего  -  стой
свободно! Говори свободно!  Поди-ка  встань  вон  там,  между  портьерами!
Голову выше! Опусти руки!
   Ганно встал на пороге малой гостиной и опустил руки. Он послушно поднял
голову, но ресницы его остались опущенными, так что глаз  не  было  видно.
Наверно, в них уже стояли слезы.

   Господень нынче день, -

   проговорил он совсем тихо,  отчего  еще  резче  прозвучал  голос  отца,
прервавший его:
   - Выступление начинают с поклона, сын мой! И говорить  следует  гораздо
громче! А ну, еще раз! "Воскресная песнь пастуха"...
   Это было уже жестоко, и сенатор прекрасно знал, что отнимает у мальчика
остаток сил и самообладания. Но надо, чтобы он умел постоять за  себя!  Не
давал бы сбить себя с толку! Сохранял бы мужество и твердость духа.
   - "Воскресная песнь пастуха", - неумолимо, хотя и с оттенком поощрения,
повторил он.
   Но Ганно уже обессилел. Голова  его  упала  на  грудь,  бледная  ручка,
выглядывавшая из темно-синего, узкого  у  запястья  и  украшенного  якорем
рукава матроски, судорожно вцепилась в парчовую портьеру.

   В открытом поле я один, -

   еще сумел он проговорить, но на  этом  иссяк.  Он  поддался  настроению
стихов. От безграничного сострадания к самому себе голос Ганно  прервался,
из-под ресниц начали проступать слезы. Тоска охватила его,  тоска  по  тем
ночам, когда он, прихворнув, с немного повышенной температурой и краснотой
в горле, лежал в постели, а Ида подходила, чтобы напоить его,  и,  любовно
склоняясь над ним, переменяла холодный компресс  на  его  лбу...  Он  весь
поник, положил голову на руку, уцепившуюся за портьеру, и расплакался.
   -  Этого  еще  только  недоставало!  -  жестким,  раздраженным  голосом
произнес сенатор и поднялся. - О чем ты плачешь? Плакать тебе надо о  том,
что даже в _такой_ день ты не можешь собраться с силами  и  доставить  мне
удовольствие. Что ты, девчонка, что ли? Что  из  тебя  получится,  если  и
дальше так пойдет? Или ты собираешься всю жизнь купаться в  слезах,  когда
тебе надо будет выступать публично?..
   "Никогда, - в отчаянии думал Ганно,  -  никогда  я  не  буду  выступать
публично!"
   - Поразмысли-ка до обеда над тем, что я сказал, -  заключил  сенатор  и
пошел в столовую, а Ида Юнгман, стоя на  коленях,  вытирала  глаза  своему
питомцу и ласково его журила.
   Томас  стал  торопливо  завтракать,  а  консульша,  Клотильда,  Тони  и
Христиан разошлись по домам: сегодня им предстояло еще  обедать  здесь,  у
Герды, вместе с  Крегерами,  Вейншенками  и  дамами  Будденброк.  Сенатору
волей-неволей надо было присутствовать на обеде в ратуше, но  он  надеялся
не слишком задержаться там и вечером еще застать у себя всех в  сборе.  За
украшенным гирляндами столом он выпил несколько глотков чаю  из  блюдечка,
быстро съел яйцо и уже на лестнице несколько раз затянулся папиросой.
   Гроблебен, несмотря на июльскую жару, с шерстяным шарфом вокруг шеи,  с
башмаком, напяленным на левую руку, и с сапожной щеткой в правой - с  носа
у него, как всегда, свисала продолговатая капля - предстал перед  хозяином
на нижней площадке, где стоял на  задних  лапах  бурый  медведь,  держа  в
передних поднос для визитных карточек.
   - Да, господин сенатор, сто лет!.. А все один беден, другой богат...
   - Ладно, ладно, Гроблебен! - И сенатор, сунув  ему  в  руку  со  щеткой
монету, прошел через сени  в  приемную  при  конторе.  Там  навстречу  ему
поднялся кассир, долговязый человек с преданными глазами, и  в  изысканных
выражениях  поздравил  его  от  имени  всех  служащих.   Сенатор   коротко
поблагодарил и сел на свое место у окна. Но не успел он еще  придвинуть  к
себе газеты  и  нераспечатанные  письма,  как  раздался  стук  в  дверь  и
появились первые поздравители.
   Это была делегация от складских рабочих, состоящая  из  шести  человек;
они вошли, тяжело ступая, с простодушными улыбками на лицах  и  шапками  в
руках. Глава делегации сплюнул на пол бурый недожеванный  табак,  подтянул
брюки и, собравшись с  силами,  заговорил  что-то  о  "сотне  лет"  и  еще
"многих, многих сотнях лет...". Сенатор в ответ  посулил  им  значительную
прибавку жалованья за эту неделю и отпустил их.
   Затем явились с поздравлениями служащие департамента налогов. На  смену
им в дверях  показалась  кучка  матросов,  присланных  под  командой  двух
штурманов с  "Вулленвевера"  и  "Фридерики  Эвердик",  в  настоящее  время
стоявших в здешней гавани. Следом за ними пришла депутация от грузчиков  -
парни в черных блузах, коротких штанах и цилиндрах. Кроме того, в  контору
заглядывал  то  один,   то   другой   из   сограждан,   портной   Штут   с
Глокенгиссерштрассе, в черном сюртуке поверх шерстяной фуфайки, кое-кто из
соседей; принес свои поздравления и владелец цветочного магазина  Иверсен.
Старик почтальон, с белой бородой, вечно слезящимися глазами и серьгами  в
ушах, чудак, которого сенатор, когда бывал в духе, неизменно приветствовал
как "господина обер-почтмейстера", крикнул еще  с  порога:  "Я  не  затем,
господин сенатор, ей-богу, не затем пришел! Люди хоть и говорят, что здесь
никого без подарка не отпускают, да я-то не затем!.." Но деньги он все  же
принял с  благодарностью  и  удалился.  Поздравителям  конца  не  было.  В
половине одиннадцатого горничная доложила сенатору, что в гостиной у  г-жи
сенаторши уже начался прием.
   Выйдя из конторы,  Томас  Будденброк  торопливо  поднялся  по  парадной
лестнице. Возле дверей гостиной он на мгновенье задержался перед зеркалом,
поправил галстук и с  наслаждением  вдохнул  запах  смоченного  одеколоном
носового платка. Он был очень бледен, и, хотя все время покрывался  потом,
ноги и руки у него застыли. Бесконечные посетители в конторе довели его до
полного изнеможения. Он  вздохнул  и  вошел  в  залитую  солнечным  светом
гостиную,   чтобы   приветствовать   консула   Хунеуса,   лесоторговца   и
пятикратного миллионера, его супругу, их дочь с мужем, сенатором  доктором
Гизеке. Они все вместе прибыли  из  Травемюнде,  где,  как  и  большинство
видных семей города, проводили июль месяц, прервав ради  будденброковского
юбилея курс морских купаний.
   Не успели они просидеть и трех минут на светлых изогнутых креслах,  как
вошел консул Эвердик, сын покойного бургомистра,  с  супругой,  урожденной
Кистенмакер. А  когда  консул  Хунеус  распрощался  и  двинулся  к  двери,
навстречу ему уже шел его брат, который хоть и имел на миллион меньше,  но
зато был сенатором.
   С этого момента гости прибывали непрерывно.  Большая  белая  дверь  под
барельефом с  музицирующими  амурчиками  почти  не  затворялась,  позволяя
видеть ярко освещенную солнцем парадную лестницу, по  которой  то  и  дело
спускались и  поднимались  поздравители.  Но  поскольку  в  гостиной  и  в
прилегающем к ней коридоре было просторно и в отдельных группах гостей уже
завязались интересные разговоры, число прибывающих быстро превысило  число
уходящих,  так  что  вскоре  горничная  была  освобождена  от  обязанности
открывать и закрывать двери - их попросту оставили  открытыми.  Всюду  гул
мужских и женских голосов,  рукопожатия,  шутки,  громкий,  веселый