в
следовало бы с помощью пороха и свинца обучить почтительному  обращению...
Мразь! Сброд!..
   Консул успокоительно забормотал:
   - Да, да!.. Вы правы, это довольно-таки недостойная комедия...  Но  что
поделаешь?  Приходится  и  виду  не  подавать.  Уже  стемнело.  Они  скоро
разойдутся...
   - Где мой экипаж?.. Пусть мне немедленно подадут экипаж! - вдруг, выйдя
из себя, крикнул Лебрехт Крегер; его ярость прорвалась наружу,  он  дрожал
всем телом. - Я приказал подать его к пяти часам! Где он?..  Заседание  не
состоялось... Что мне здесь делать? Я  не  позволю  себя  дурачить!..  Мне
нужен экипаж!.. Они еще, чего доброго,  напали  на  моего  кучера?  Подите
узнайте, в чем дело, Будденброк!
   - Отец, умоляю вас,  успокойтесь!  Вы  раздражены...  это  вам  вредно!
Конечно, я пойду и узнаю, что там с экипажем. Я и сам уже сыт всем этим по
горло. Я поговорю с ними, предложу им разойтись по домам...
   И, несмотря на протест Лебрехта Крегера, несмотря  на  то,  что  старик
холодно и уничижительно отдал приказ: "Стоп! Ни с места! Вы  роняете  свое
достоинство, Будденброк!.." - консул быстро направился к выходу. Когда  он
открывал узенькую зеленую дверь, Зигизмунд Гош схватил его за плечи  своей
костлявой рукой и громким страшным шепотом спросил:
   - Куда, господин консул?
   На лице  маклера  залегло  неисчислимое  множество  складок.  Когда  он
выкрикнул: "Знайте, я готов говорить с народом!" - острый его  подбородок,
выражая отчаянную решимость, подтянулся почти к самому носу, седые  волосы
упали на виски и мрачный лоб, а голову он так втянул в плечи, что и впрямь
казался горбуном.
   - Нет, уж лучше предоставьте это мне, Гош, - сказал консул.  -  У  меня
наверняка больше знакомых среди этих людей...
   - Да будет  так!  -  беззвучно  отвечал  маклер.  -  Вы  человек  более
известный. - И уже громче продолжал: - Но я пойду с  вами,  я  буду  подле
вас, консул Будденброк! Пусть  ярость  восставших  рабов  обрушится  и  на
меня!.. Ах, какой день и какой вечер! - произнес маклер Гош уже за дверью;
можно с уверенностью сказать, что он  никогда  не  чувствовал  себя  столь
счастливым. - О господин консул! Вот он, народ!
   Через коридор они вышли на крыльцо и остались стоять на верхней из  его
трех ступенек. Улица имела вид необычный: она словно вымерла, и  только  в
открытых и  уже  освещенных  окнах  теснились  любопытные,  вглядываясь  в
темневшую  перед  домом  городской  думы  толпу  бунтовщиков.  Толпа   эта
численностью не намного превосходила собравшихся  в  зале  и  состояла  из
молодых грузчиков,  складских  рабочих,  рассыльных,  учеников  городского
училища,  нескольких  матросов  с  торговых  судов  и  прочих   обитателей
городского захолустья,  всех  этих  "тупиков",  "проездов",  "проулков"  и
"задворок".  В  толпу  затесались  и  три  или  четыре   женщины,   видимо
надеявшиеся,   вроде   будденброковской   кухарки,   извлечь   из    всего
происходящего какие-то  личные  выгоды.  Некоторые  инсургенты,  устав  от
долгого стоянья, уселись прямо на  панель,  спустили  ноги  в  водосточные
канавки и закусывали бутербродами.
   Время близилось к шести  часам;  сумерки  уже  сгустились,  но  фонари,
подвешенные на протянутых через улицу цепях, не были зажжены. Такое  явное
и неслыханное нарушение порядка сразу вывело из себя консула  и  заставило
его обратиться к толпе тоном раздраженным и резким:
   - Эй, ребята, что за ерунду вы затеяли?
   Те, что задумали было поужинать, немедленно вскочили на ноги.  Стоявшие
на противоположном тротуаре поднялись  на  цыпочки.  Несколько  грузчиков,
служивших у консула, сняли  шапки.  Толпа  насторожилась,  затопталась  на
месте, заговорила приглушенными голосами:
   - Да это ж консул Будденброк! Консул  Будденброк  хочет  речь  держать!
Заткнись, Кришан, этому если вожжа попадет под хвост, так  уж  держись!  А
вот маклер Гош! Глянь-ка, глянь! Обезьяна, да и только! У него,  верно,  в
голове не все дома, а?
   - Корл Смолт! - снова начал консул, глядя  в  упор  своими  маленькими,
глубоко сидящими глазами на одного из складских рабочих, кривоногого парня
лет двадцати двух, который стоял возле самого крыльца с шапкой  в  руке  и
жевал  булку.  -  Ну,  говори  хоть  ты,  Корл  Смолт!  Пора  уж!  Вы  тут
околачиваетесь с самого обеда...
   - Верно, господин консул! - с набитым ртом пробурчал Корл Смолт. -  Это
уж что и говорить, дело такое... Знать, до  точки  дошло...  Мы  революцию
делаем...
   - Что за ерунду ты мелешь, Смолт!
   - Эх, господин консул, это вы так говорите, а коли до точки дошло... не
довольны мы, как оно есть. Нам подавай другой порядок... Как  оно  есть  -
никуда не годится...
   - Послушай, Смолт, да и вы, ребята! Кто  поумнее,  отправляйтесь-ка  по
домам, не суйтесь в революцию и не нарушайте порядка.
   - Священного порядка! - свистящим шепотом перебил консула маклер Гош.
   - Еще раз  повторяю,  не  нарушайте  порядка!  -  внушительно  произнес
консул. - Смотрите, даже фонари не зажжены... Уж больно вы далеко зашли  с
вашей революцией...
   Но Корл Смолт уже дожевал булку и теперь, стоя впереди толпы на  широко
расставленных ногах, решил привести свои доводы.
   - Эх, господин консул, вам легко говорить! Да нам-то  вот  охота,  чтоб
был всеобщий принцип... избирательных прав...
   - Бог ты мой, что за дурень! - воскликнул консул. -  Нет,  ты  подумай,
какую ты несешь околесицу...
   - Эх, господин консул. - Корл Смолт несколько оробел. - Так-то оно так,
а только  нам  революция  нужна,  это  уж  как  пить  дать.  Сейчас  везде
революция, в Берлине, в Париже.
   - Ну, так чего вы хотите, Смолт? Говори же наконец!
   - Эх, господин консул, я же сказал: республику хотим, так и говорю...
   - Ну и дурак же ты! Да ведь у нас и без того республика.
   - Эх, господин консул, так нам, значит, другую надо.
   В толпе кто-то, лучше разбиравшийся  в  политике,  начал  раскатисто  и
весело смеяться. И хотя большинство не расслышало слов  Корла  Смолта,  но
веселость стала  быстро  распространяться,  пока  не  охватила  всю  толпу
республиканцев. У окон зала появились  любопытные  с  пивными  кружками  в
руках. И только Зигизмунд Гош был разочарован, более того -  обижен  таким
оборотом событий.
   - Ну, ребята, - сказал под конец консул Будденброк, - теперь, по-моему,
вам самое лучшее разойтись по домам.
   На  что  Корл  Смолт,  несколько  растерянный  от   произведенного   им
впечатления, ответил:
   - Да-а, господин  консул,  этак  тоже  ладно!  Я  и  сам  рад.  Дело-то
как-нибудь  утрясется,  а  вы  уж  за  обиду  не   считайте...   Счастливо
оставаться, господин консул!
   Толпа в наилучшем настроении начала расходиться.
   - Эй, Смолт, погоди-ка минуточку! - крикнул консул. - Не попадался тебе
на глаза крегеровский экипаж? Ну, знаешь, карета от Городских ворот?
   - Как же, господин консул! Попадалась! Она вниз поехала, к вам на двор.
Там и дожидается...
   - Хорошо, сбегай-ка поживее, Смолт, и вели Иохену  подавать.  Господину
Крегеру пора ехать домой.
   - Слушаюсь, господин консул!.. - И Корл Смолт, нахлобучив фуражку  так,
что кожаный козырек почти закрыл ему глаза, неровной  торопливой  походкой
пустился вниз по улице.



4

   Когда консул и Зигизмунд  Гош  воротились  в  зал,  там  все  выглядело
значительно веселее, чем четверть часа назад. На столе председателя горели
две большие парафиновые лампы, отбрасывая  желтоватый  свет  на  бюргеров,
которые - кто сидя, кто стоя - наливали пиво в блестящие кружки,  чокались
и переговаривались громко и благодушно. Г-жа Зуэркрингель, вдова,  за  это
время наведалась к ним, выказала самое сердечное сочувствие к участи своих
отрезанных от мира гостей и со свойственным ей красноречием убедила  их  в
необходимости подкрепиться:  кто  знает,  сколько  еще  времени  продлится
осада. Так извлекла она пользу из  смутных  времен  и  сбыла  значительную
часть имевшегося у нее запаса светлого и довольно  хмельного  пива.  Когда
оба парламентера входили в зал, добродушно улыбающийся слуга с засученными
рукавами вновь притащил изрядное количество бутылок. И хотя наступил вечер
и было уже слишком поздно  для  того,  чтобы  пересматривать  конституцию,
никто не хотел прерывать собрания и отправляться домой. Питье кофе на  сей
раз было решительно отставлено.
   Пожав немало рук в ответ на сыпавшиеся  на  него  поздравления,  консул
поспешил подойти к тестю. Лебрехт Крегер был, наверно,  единственный,  чье
настроение не изменилось к лучшему.  Высокий,  надменный,  молчаливый,  он
сидел на прежнем месте и на сообщение консула, что экипаж сию минуту будет
подан, ответил иронически, голосом,  дрожавшим  не  столько  от  старости,
сколько от горечи и обиды: "Так, значит, чернь  соизволила  разрешить  мне
возвратиться домой?"
   Деревянными движениями, нимало не  напоминавшими  его  обычную  изящную
жестикуляцию, он оправил накинутую ему на плечи шубу и с небрежным "merci"
оперся на руку зятя, предложившего ему себя в провожатые.
   Величественная карета с двумя большими фонарями по  обе  стороны  козел
уже стояла на улице, где,  к  вящему  удовлетворению  консула,  наконец-то
начали зажигать фонари; они  сели  в  нее  и  захлопнули  дверцы.  Прямой,
безмолвный, неподвижный, с  ногами,  укутанными  меховой  полостью,  сидел
Лебрехт Крегер по правую руку от консула, когда экипаж катился по  улицам,
и от презрительно опущенных уголков его рта, полускрытого короткими седыми
усами, вниз к подбородку сбегали теперь две глубокие вертикальные складки.
Гнев от пережитого унижения точил и грыз душу старика. Его глаза,  тусклые
и безучастные, уставились на пустое переднее сиденье.
   Улицы были оживленнее,  чем  в  иной  воскресный  вечер.  Всюду  царило
праздничное настроение. Народ, радуясь  благополучному  исходу  революции,
допоздна не расходился по  домам.  Время  от  времени  раздавалось  пение.
Кое-где мальчишки, завидев карету, кричали "ура" и кидали в воздух шапки.
   - Право же, отец, я считаю, что вы слишком близко принимаете все это  к
сердцу, - начал консул. - Если подумать - какая все это чепуха! Фарс! -  И
для того чтобы добиться от  старика  ответа  или  хотя  бы  заставить  его
что-нибудь сказать, консул стал  оживленно  распространяться  о  революции
вообще: - Если бы неимущие массы могли понять, как плохо служат они сейчас
своим собственным интересам... И ведь везде одно и то же! Сегодня  днем  у
меня был разговор с маклером Гошем, этим чудаком, который на  все  смотрит
глазами поэта и драматурга... Да, отец, революция подготовлялась в Берлине
досужими разговорами в эстетических салонах.  А  теперь  народ  взялся  ее
отстаивать, не щадя своей шкуры. Выиграет ли он от этого? Бог весть.
   - Хорошо, если бы вы открыли окно  с  вашей  стороны,  -  произнес  г-н
Крегер.
   Иоганн Будденброк бросил на него  быстрый  взгляд  и  поспешно  опустил
стекло.
   - Вы не совсем здоровы, отец? - озабоченно спросил он.
   - Нет, я здоров, - строго отвечал Лебрехт Крегер.
   - Вам нужно подкрепиться и отдохнуть, - сказал  консул  и,  чтобы  хоть
что-нибудь сделать, поправил меховую полость на ногах тестя.
   Вдруг - экипаж в это время громыхал по Бургштрассе  -  случилось  нечто
ужасное! Когда шагах в пятнадцати от обрисовывавшихся во  мраке  Городских
ворот  карета  поравнялась  с  шумливой   кучкой   разгулявшихся   уличных
мальчишек, в ее открытое окно влетел камень. Это был  безобидный  камешек,
величиной не больше голубиного яйца, и его несомненно  без  всякого  злого
умысла, скорей всего даже не целясь, а просто  так,  во  славу  революции,
подбросила в воздух рука какого-нибудь Кришана Снута или Гайне  Фосса.  Он
беззвучно влетел в окно, беззвучно ударился о покрытую толстым мехом грудь
Лебрехта Крегера и также беззвучно скатился по меховой полости  и  остался
лежать на полу.
   - Дурацкое озорство! - сердито произнес консул. - Что они сегодня,  все
с ума посходили, что ли?.. Надеюсь, он не ушиб вас, отец?
   Старик Крегер молчал, как-то страшно  молчал.  В  карете  было  слишком
темно, чтобы консул мог различить выражение его лица. Видно  было  только,
что  он  сидел  еще  прямее,  надменнее,   неподвижнее,   по-прежнему   не
прислоняясь к подушкам. И только минуту-другую спустя, казалось  из  самых
глубин   его   существа,   послышалось   медленно,   холодно,    брезгливо
произнесенное слово: "Сброд!"
   Боясь еще больше раздражить старика, консул ничего не  ответил.  Карета
проехала под гулкими воротами  и  минуты  через  три  катилась  уже  вдоль
решетки с позолоченными остриями, огораживающей крегеровские владения.  На
обоих  столбах  широких  въездных  ворот,  за  которыми  сразу  начиналась
каштановая аллея, ведущая к террасе, ярко горели  фонари  с  позолоченными
шишечками вверху. Консул содрогнулся, когда свет упал на лицо  его  тестя:
оно было желто, дрябло и все изрыто  морщинами.  Высокомерное,  упрямое  и
презрительное выражение, которое  до  последней  минуты  хранил  его  рот,
сменилось расслабленной, кривой  и  нелепой  старческой  гримасой.  Экипаж
остановился у террасы.
   - Помогите мне, - сказал Лебрехт Крегер, хотя консул, вылезший  первым,
уже успел откинуть меховую полость и подставить ему свою руку и плечо  для
опоры. Он медленно повел тестя по  усыпанной  гравием  дорожке  к  сияющей
белизною лестнице. Но старик еще не успел взойти и  на  первую  ступеньку,
как у него подкосились колени, а голова так тяжело  упала  на  грудь,  что
отвисшая нижняя челюсть громко стукнулась о верхнюю. Глаза его  закатились
и померкли.
   Лебрехт Крегер, cavalier a la mode, отошел к праотцам.



5

   Год и два месяца спустя, в одно мглистое снежное утро 1850  года,  чета
Грюнлих  и  Эрика,  их  трехлетняя  дочка,  сидели  в   обшитой   светлыми
деревянными панелями столовой на стульях ценою по двадцать  пять  марок  и
завтракали.
   За окнами в тумане лишь смутно угадывались обнаженные деревья и  кусты.
В низенькой, облицованной зеленым  кафелем  печке,  рядом  с  растворенной
дверью в будуар, где стояли всевозможные комнатные растения,  потрескивали
охваченные жаром  дрова,  наполняя  комнату  отрадным  и  пахучим  теплом.
Напротив  печи,  за  полураздвинутыми  портьерами   из   зеленого   сукна,
открывался вид на коричневую  шелковую  гостиную  с  высокой  застекленной
дверью, все щели которой были обиты ватными роликами, и маленькую  террасу
за ней, расплывавшуюся в густой снежной мгле. Третья дверь, сбоку, вела  в
коридор.
   Круглый стол, с белоснежной скатертью  и  с  вышитой  зеленым  дорожкой
посередине, был уставлен фарфоровой посудой с золотыми ободками,  до  того
прозрачной, что временами она мерцала, как  перламутр.  Шумел  самовар.  В
плоской сухарнице из тонкого серебра,  имевшей  форму  чуть  свернувшегося
зубчатого листа, лежали непочатые и нарезанные ломтиками сдобные  булочки.
Под одним хрустальным колпаком горкой высились маленькие  рифленые  шарики
масла, под другим был разложен сыр  разных  сортов  -  желтый,  светлый  с
зелеными мраморными прожилками и  белый.  Перед  прибором  хозяина  стояла
бутылка красного вина, - г-ну Грюнлиху всегда подавался горячий завтрак.
   С тщательно расчесанными бакенбардами, в этот утренний  час  еще  более
розовощекий, чем обычно, он сидел спиною к гостиной, уже совсем одетый - в
черном сюртуке, в светлых клетчатых брюках, - и поедал  непрожаренную,  на
английский   манер,   котлету.   Его   супруга    находила    это    блюдо
"аристократичным", но в то же время и до того отвратительным, что никак не
могла решиться и для себя заменить таким завтраком привычные яйца  всмятку
и хлеб.
   Тони  была  в  пеньюаре;  она  обожала   пеньюары.   Что   может   быть
"аристократичнее" изящного неглиже! А  так  как  в  родительском  доме  ей
нельзя было удовлетворить эту  страсть,  то  она  с  тем  большим  рвением
предалась ей, став замужней дамой. У нее были три таких утренних наряда  -
мягких, ласкающих, для  создания  которых  требовалось  больше  изощренной
фантазии и вкуса, чем для  иного  бального  платья.  Сегодня  на  ней  был
темно-красный утренний туалет - цвет его точно  соответствовал  обоям  над
деревянной панелью - из мягкой, как вата,  материи  с  вытканными  по  ней
большими цветами и  покрытой  россыпью  крохотных  красных  бисеринок.  От
ворота до подола по пеньюару каскадом  струились  темно-красные  бархатные
ленты; бархатная же лента скрепляла ее густые пепельные волосы,  завитками
спадавшие на лоб. Хотя она, как ей и самой  это  было  известно,  достигла
теперь полного расцвета, ребячески наивное и задорное  выражение  ее  чуть
оттопыренной верхней губки  оставалось  таким  же,  как  прежде.  Веки  ее
серо-голубых глаз слегка закраснелись - она только  что  умылась  холодной
водой; ее руки - коротковатые, но тонкие, будденброковские руки, с нежными
запястьями, выступавшими из бархатных обшлагов пеньюара, в  силу  каких-то
причин отрывистее и торопливее расставляли тарелки, ножи и ложки.
   Рядом с ней,  на  высоком  детском  стульчике,  в  забавно-бесформенном
вязаном платьице из  голубой  шерсти  сидела  маленькая  Эрика,  упитанный
ребенок со светлыми кудряшками. Уткнувшись в большую  чашку,  которую  она
крепко держала обеими ручками, девочка тянула  свое  молоко,  посапывая  и
жалобно вздыхая.
   Госпожа Грюнлих позвонила, и Тинка, горничная, вошла в столовую,  чтобы
вынуть девочку из высокого стула и отнести наверх, в детскую.
   - Поди погуляй с нею полчасика, Тинка, - распорядилась Тони,  -  но  не
больше. И надень на нее теплую кофточку, слышишь?.. Сегодня туман.
   Супруги Грюнлих остались одни.
   - Ты просто смешон, - сказала Тони после недолгой паузы, явно продолжая
прерванный разговор. - Какие у тебя возражения? Приведи их! Не могу  же  я
вечно возиться с ребенком!..
   - Ты плохая мать, Антония.
   - Плохая мать? Да я просто не успеваю. Хозяйство отнимает  у  меня  все
время!  Я  просыпаюсь  с  двадцатью  замыслами  в  голове,  которые  нужно
осуществить за день, и ложусь с сорока новыми, к исполнению которых я  еще
не приступила!..
   - У нас две прислуги. Такая молодая женщина...
   - Две прислуги?  Вот  это  мило!  Тинка  моет  посуду,  чистит  платье,
убирает, подает к столу. У кухарки дел выше головы: ты с самого  утра  уже
ешь котлеты... Подумай немножко, Грюнлих! Рано или поздно к Эрике придется
взять бонну-воспитательницу.
   - Нам не по средствам с этих лет держать для нее особого человека.
   - Не по средствам? О боже! Нет, ты действительно  смешон!  Да  что  мы,
нищие, чтобы отказывать себе в самом необходимом? Насколько мне  известно,
я принесла тебе восемьдесят тысяч приданого!..
   - Ох, уж эти твои восемьдесят тысяч!
   - Да, да! И нечего говорить о них с пренебрежением... Тебе это было  не
важно... ты женился на мне по любви - пусть так.  Но  ты,  по-моему,  меня
вообще уже больше не любишь. Ты перечишь  самым  скромным  моим  желаниям.
Ребенку не нужно особого человека!.. О карете, которая необходима нам  как
хлеб насущный, давно уже и речи нет... Почему же ты настаиваешь  на  жизни
за городом, если нам не по средствам держать экипаж и ездить  в  общество,
как все люди? Почему ты недоволен, когда я бываю в городе? По-твоему,  нам
надо раз и навсегда зарыться в этой дыре и не видеть ни  одного  человека!
Ты нелюдим!
   Господин Грюнлих подлил  себе  вина,  снял  хрустальный  колпак  и,  не
удостаивая ее ответа, принялся за сыр.
   - Не пойму, любишь ты меня или нет? - продолжала Тони. - Твое  молчание
до того неучтиво, что я считаю себя вправе напомнить тебе одну сцену у нас
в ландшафтной... Тогда ты вел себя несколько иначе!.. Ты  с  самых  первых
дней редко-редко проводил со мной вечер, да и то уткнувшись в  газету.  Но
поначалу ты хоть до известной степени считался с моими желаниями, а теперь
и этого нет. Ты мной пренебрегаешь...
   - А ты? Ты разоряешь меня.
   - Я?.. Я тебя разоряю?
   - Да. Ты разоряешь меня своей  ле