ось? - спросил он, вскинув бровь.
   -  На  одну  минуточку,  Томас,  очень   важное   дело,   не   терпящее
отлагательства...
   Он отворил  обитую  войлоком  дверь  в  свой  кабинет,  пропустил  г-жу
Перманедер, войдя вслед за ней, повернул ключ и вопросительно взглянул  на
сестру.
   - Том, - проговорила она дрожащим голосом, ломая пальцы,  спрятанные  в
муфту, - ты должен дать мне заимообразно, должен... Я очень тебя  прошу...
внести залог... У нас нет - откуда бы у нас теперь могли взяться  двадцать
пять тысяч марок? Мы их возвратим тебе целиком и полностью... Ах, наверно,
даже слишком скоро, ты меня понимаешь... вот оно началось... Одним словом,
дело уже в той стадии, что Хагенштрем требует  либо  немедленного  ареста,
либо внесения залога в двадцать пять тысяч марок. Вейншенк  заверяет  тебя
честным словом, что он не выедет из города...
   - Так вот, значит, до чего уже дошло, - проговорил  сенатор  и  покачал
головой.
   - Не дошло, а они довели, эти негодяи, презренные! - И г-жа Перманедер,
задохнувшись от бессильной злобы, опустилась в клеенчатое кресло у  стола.
- И на этом они не успокоятся, Том. Они доведут до конца...
   - Тони, - он боком  присел  к  письменному  столу  красного  дерева  и,
положив ногу на ногу, подпер голову рукой,  -  скажи  мне  откровенно,  ты
продолжаешь верить в его невиновность?
   Она всхлипнула несколько  раз  подряд  и  в  отчаянии,  почти  шепотом,
ответила:
   - Ах, что ты, Том!.. Как могла бы я в это верить?  Я,  которая  столько
уже натерпелась в жизни! Я и с самого  начала  не  очень-то  верила,  хотя
старалась изо всех сил.  Жизнь,  понимаешь  ли,  не  позволяет,  никак  не
позволяет верить в чью-либо невиновность... Ах нет, я уж давно чуяла,  что
у него совесть нечиста, и даже Эрика и та усомнилась, - она  мне  сама  со
слезами в этом призналась, - усомнилась из-за его  поведения  дома.  Мы  с
ней, конечно, молчали... Он день ото  дня  становился  все  грубее  и  все
настойчивее требовал, чтобы Эрика была весела,  чтобы  она  разгоняла  его
заботы, и... бил посуду, если она хмурилась.  Ты  не  знаешь,  каково  нам
было...  На  целые  вечера  он  запирался  со  своими  бумагами,  а  когда
кто-нибудь к нему стучался, мы слышали, как он вскакивает и  кричит:  "Кто
там? Что там такое?.."
   Они помолчали.
   - Но пусть он даже виноват! Пусть он совершил должностной проступок!  -
снова заговорила г-жа Перманедер, и голос ее окреп. - Ведь не на  свой  же
карман он работал, а для страхового общества. И потом, о господи  боже  ты
мой, существуют ведь обстоятельства, с  которыми  люди  должны  считаться!
Женившись на Эрике, он вошел  в  нашу  семью,  Том!  Нельзя  же  человека,
принадлежащего к нашей семье, засадить в тюрьму! О, господи!
   Сенатор пожал плечами.
   - Ты пожимаешь плечами, Том? Значит, ты согласен? Значит, ты  стерпишь,
допустишь,  чтобы  эти  негодяи  дерзнули  довести  свое  дело  до  конца?
Необходимо что-то предпринять! Нельзя  же  допустить,  чтобы  ему  вынесли
обвинительный приговор!.. Ты правая рука бургомистра... Бог  мой,  неужели
сенат не может просто его помиловать? Должна тебе сказать, что, прежде чем
пойти к тебе, я хотела броситься к Кремеру, умолять его  вмешаться  в  это
дело, предупредить... Он начальник полиции...
   - О друг мой, что за вздор!
   - Вздор, Том? А Эрика? А ребенок? - И она с мольбой  протянула  к  нему
муфту, в которой были спрятаны ее руки. Затем помолчала,  руки  ее  упали,
рот растянулся, подбородок сморщился и задрожал мелкой дрожью, две большие
слезы выкатились из-под ее опущенных век, и она  тихонько  добавила:  -  А
я?..
   - О Тони, courage! [смелее! (фр.)]  -  сказал  сенатор,  потрясенный  и
растроганный ее беспомощностью. Он придвинулся поближе, чтобы успокаивающе
погладить ее по  волосам.  -  Еще  ведь  не  все  кончено.  Обвинительного
приговора еще нет! Возможно, что и обойдется. Пока что надо внести  залог.
Я, конечно, не отказываюсь. Кроме того, Бреслауэр дока...
   Не переставая плакать, она покачала головой.
   -  Нет,  Том,  добром  это  не  кончится,  я  уж  знаю.   Они   вынесут
обвинительный приговор и упрячут его в тюрьму... И тогда  наступят  тяжкие
времена для Эрики, для ребенка и для меня. Приданого ее уже нет,  оно  все
ушло на устройство дома, на мебель, картины... А при продаже вещей  мы  не
выручим и четверти их стоимости. Мы  жили  на  жалованье  Вейншенка  -  он
ничего не скопил. Нам придется опять переехать к маме, если она  позволит,
и дожидаться, пока он отсидит свой срок... А тогда, тогда будет еще  хуже,
потому что куда мы с ним вместе денемся?.. Придется нам сидеть на  камнях,
- всхлипнув, добавила она.
   - На камнях?
   - Ну да, есть такое выражение, образное...  Ах  нет,  не  кончится  это
благополучно! Слишком много  уж  на  меня  свалилось...  Не  знаю,  чем  я
заслужила... Но больше я ни на что не надеюсь. Теперь у  Эрики  все  будет
так, - как было у меня с  Грюнлихом  и  Перманедером.  И  ты  сам,  своими
глазами, увидишь, каково человеку, на которого все  это  обрушивается!  Ну
что нам делать? Том! Прошу тебя, скажи: что нам делать?.. - Она безнадежно
и все-таки вопросительно посмотрела на брата расширенными, мокрыми от слез
глазами. - Все, что бы я ни начинала, все оборачивалось против  меня...  А
намерения-то у меня, видит бог, всегда были самые  добрые!..  Я  только  и
мечтала добиться чего-нибудь в жизни, от себя  привнести  в  семью...  ну,
хоть немножко почета... Вот и последнее рухнуло. Подумать только, что  так
должно было кончиться и это...
   Прислонясь к его руке, которой он ласково обвил ее талию,  она  плакала
по своей незадавшейся жизни, по последней угасшей надежде.


   Неделю  спустя  директор  Гуго  Вейншенк  был  приговорен  к  тюремному
заключению сроком на три с половиною года и тотчас же взят под стражу.
   Во время прений сторон судебный зал был набит до отказа. Адвокат доктор
Бреслауэр из Берлина говорил как бог,  -  маклер  Зигизмунд  Гош,  шипя  и
захлебываясь от восторга, еще целый месяц восхищался  этой  иронией,  этим
пафосом, этим уменьем растрогать слушателей; а Христиан  Будденброк,  тоже
побывавший на процессе, становился в  клубе  у  стола,  раскладывал  перед
собой  газеты,  которые  должны  были  изображать  папки  с  делом,  и   в
совершенстве копировал адвоката; домашних же своих он с  того  самого  дня
уверял, что юриспруденция  -  лучшая  профессия  на  свете  и,  собственно
говоря, настоящее его, Христиана, призвание.
   Даже  прокурор  доктор  Хагенштрем,  признанный  ценитель  изящного,  в
частных беседах утверждал, что  речь  Бреслауэра  доставила  ему  истинное
наслаждение. Впрочем, талант  знаменитого,  адвоката  не  помешал  местным
юристам, добродушно похлопав по плечу своего коллегу, заявить, что черного
он для них все равно не сделает белым.
   Когда была кончена распродажа вещей после ареста директора Вейншенка, в
городе начали о  нем  забывать.  Лишь  дамы  Будденброк  с  Брейтенштрассе
объявили за семейным обедом, что с первого взгляда на  этого  человека,  и
прежде всего  на  его  глаза,  они  поняли,  что  не  все  с  ним  обстоит
благополучно, что в его характере немало изъянов и что добром он, конечно,
не кончит. Только из деликатности, излишней,  как  теперь  оказалось,  они
тогда умолчали об этом своем наблюдении.




ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ


1

   Выйдя из спальни консульши вслед за старым доктором Грабовым и  молодым
доктором Лангхальсом, отпрыском известного рода Лангхальсов,  в  маленькую
столовую, сенатор Будденброк притворил за собой дверь и повел обоих врачей
вверх по лестнице, через коридор и ротонду, в ландшафтную, где из-за сырой
и холодной осенней погоды уже топилась печь.
   -  Разрешите  на  минутку  задержать  вас,  господа.  Моя  тревога  вам
понятна... Прошу садиться! Успокойте меня, если это возможно!
   - Полноте, любезный господин сенатор, - отвечал доктор Грабов.  Он  уже
удобно сидел в кресле, уткнувшись подбородком в свой галстук и прижимая  к
животу шляпу, в  то  время  как  доктор  Лангхальс,  коренастый  брюнет  с
остроконечной бородкой,  с  подстриженной  бобриком  шевелюрой,  красивыми
глазами и фатоватым выражением лица, поставив цилиндр  на  ковер  рядом  с
креслом, молча рассматривал свои необыкновенно  маленькие  руки,  поросшие
черными волосами. - Для серьезного  беспокойства  пока  что  оснований  не
имеется. Смею вас уверить, что  пациентке  с  таким  относительно  стойким
организмом, как у нашей дорогой госпожи  консульши...  За  долгие  годы  я
успел узнать эту стойкость, в ее возрасте, должен вам сказать,  прямо-таки
удивительную...
   - Вот именно, в ее возрасте... - с беспокойством прервал  его  сенатор,
покручивая свой ус.
   - Я, конечно, не берусь утверждать, что ваша матушка сможет  завтра  же
отправиться на  прогулку,  -  мягко  продолжал  доктор  Грабов.  -  Такого
впечатления, вероятно, не сложилось и у вас, дражайший  господин  сенатор.
Нельзя отрицать, что за последние сутки катар сильно обострился. Мне очень
не понравился вчерашний озноб, а сегодня уже появились покалывания в  боку
и некоторые признаки удушья. Да и жарок  есть  -  небольшой,  но  все-таки
жарок.  Одним  словом,  дорогой  мой  господин  сенатор,   приходится,   к
сожалению, констатировать, что легкое немного затронуто...
   - Так, значит, воспаление легких? - спросил сенатор, переводя взгляд  с
одного врача на другого.
   -  Да,  pneumonia  [воспаление  легких  (лат.)],  -  подтвердил  доктор
Лангхальс, слегка наклонив голову с видом корректным и серьезным.
   - Что поделаешь, небольшое правостороннее воспаление, - снова заговорил
доктор Грабов,  -  которое  нам  необходимо  будет  тщательнейшим  образом
локализовать...
   - Так, значит, поводы для серьезного беспокойства  все  же  имеются?  -
Сенатор, затаив дыхание, не сводил глаз с лица говорящего.
   -  Беспокойства?  О!  Как  я  уже  сказал,  нам   прежде   всего   надо
побеспокоиться о том, чтобы остановить развитие болезни, смягчить  кашель,
сбить температуру... Ну, тут хинин свое дело сделает. И  потом  еще  одно,
любезнейший сенатор: ни в коем случае не пугаться тех или  иных  отдельных
симптомов... Идет? Если усилятся ощущения  удушья  или  если  вдруг  ночью
появится бред, а наутро, может быть, и мокрота красновато-бурого цвета или
даже с кровью... Все это,  безусловно,  логично,  безусловно  вытекает  из
самого хода болезни, безусловно естественно. И, пожалуйста, подготовьте  к
этому  и  нашу  милую,   уважаемую   госпожу   Перманедер,   которая   так
самоотверженно ухаживает за больной... A propos  [кстати  (фр.)],  как  ее
здоровье? Я чуть было не позабыл спросить, как у нее последние дни обстоит
с желудком?..
   -  Как  всегда.  Я  ничего  нового  не  знаю.  Впрочем,  забота  об  ее
самочувствии сейчас, конечно, несколько отступает перед...
   - Разумеется.  Кстати,  наш  разговор  навел  меня  на  мысль.  Госпоже
Перманедер нужен покой, особенно в ночное время, а мамзель Зеверин  одной,
конечно, не управиться. Что, если  бы  взять  сиделку,  любезный  господин
сенатор? Имеются же у нас "серые сестры", за чьи интересы  вы  всегда  так
благожелательно заступаетесь. Сестра-начальница будет рада вам услужить.
   - Вы считаете это необходимым?
   - Я предлагаю... для удобства. Этим сестрам цены нет.  Их  опытность  и
спокойствие так благотворно действуют  на  больных...  В  особенности  при
заболеваниях, которые, как я уже говорил, связаны с целым рядом неприятных
симптомов. Итак, повторяю: спокойствие,  спокойствие,  дражайший  господин
сенатор! Да?  А  в  остальном...  посмотрим...  Сегодня  вечером  мы  ведь
заглянем снова...
   - Несомненно. - Доктор Лангхальс взял цилиндр и поднялся вслед за своим
старым коллегой. Но сенатор остался сидеть, он не все еще выспросил, хотел
еще раз попытать врачей.
   - Одну минутку, милостивые государи, - сказал он. - Мой  брат  Христиан
человек нервный и панический. Как вы советуете, сообщать мне ему о болезни
матери или нет? Не следует ли поторопить его с приездом?
   - Вашего брата нет в городе?
   - Нет. Он в Гамбурге. Ненадолго. Но делам, насколько мне известно!
   Доктор Грабов переглянулся со своим коллегой, потом засмеялся и  потряс
руку сенатора:
   - Ну, и пускай себе спокойно занимается делами!  Зачем  попусту  пугать
его? Если  бы  в  состоянии  больной  наступило  изменение,  делающее  его
присутствие желательным, - ну, скажем, для  ее  успокоения,  для  поднятия
жизненного тонуса... Но это успеется, всегда успеется...
   Пройдя через ротонду и коридор,  все  трое  еще  задержались  несколько
минут на площадке лестницы. Разговор теперь шел уже о другом: о  политике,
о потрясениях и переворотах, вызванных только что окончившейся войной.
   - Ну что ж, теперь настанут  хорошие  времена,  ведь  правда,  господин
сенатор? В стране много денег... Да и настроение везде и всюду бодрое.
   Сенатор им поддакивал, впрочем, довольно вяло. Он подтвердил, что после
объявления войны очень оживилась торговля хлебом с Россией, упомянул также
об увеличении оборотов в порту в связи с поставками овса для  нужд  армии.
Но прибыли, по его мнению, распределялись очень неравномерно.
   Врачи ушли,  и  сенатор  вернулся  в  комнату  больной.  По  дороге  он
обдумывал то, что сказал ему Грабов. В словах старого доктора  было  много
недоговоренного.   Он,   несомненно,   воздерживался    от    решительного
высказывания. Единственными ясными его словами было: "воспаление  легких",
и эти два слова не прозвучали утешительнее оттого,  что  доктор  Лангхальс
перевел их на язык науки. Воспаление легких в ее годы... Уже одно то,  что
в дом приходили два врача, вселяло тревогу, хотя Грабов сумел устроить это
как-то между прочим, почти  незаметно.  Старый  доктор  заявил,  что  днем
раньше или днем позже ему все  равно  пора  на  покой,  практику  свою  он
намерен передать молодому Лангхальсу, и поэтому ему прямо-таки  доставляет
удовольствие заблаговременно вводить  своего  будущего  преемника  в  дома
некоторых пациентов...
   Когда сенатор вошел в полутемную спальню,  лицо  у  него  было  бодрое,
движения энергические. Он так  привык  скрывать  заботу  и  усталость  под
выражением спокойной уверенности,  что  эта  маска  почти  сама  собой,  в
результате мгновенного усилия воли появлялась на его лице.
   Госпожа Перманедер сидела у  кровати,  полог  которой  был  откинут,  и
держала в своих руках руку матери. Консульша, опираясь на  высоко  взбитые
подушки, повернула голову к вошедшему и испытующе посмотрела  ему  в  лицо
своими светло-голубыми глазами. Взгляд у нее был сурово-спокойный, хотя  в
то же время полный напряженного, настойчивого  ожидания,  и,  может  быть,
оттого,  что  она  смотрела  искоса,  почти  коварный.   Кроме   некоторой
бледности, сквозь которую на щеках проступали пятна лихорадочного румянца,
в лице ее не было следов ни болезненной изнуренности, ни слабости.  Старая
консульша внимательно следила за ходом болезни, еще внимательнее,  чем  ее
близкие, ибо в конце концов кто же и мог быть заинтересован в  этом  более
чем она? Консульша весьма опасливо  относилась  к  этой  своей  болезни  и
отнюдь не была склонна спокойно  улечься  и  предоставить  ей  идти  своим
чередом.
   - Что они сказали, Томас? - спросила она  таким  твердым  и  оживленным
голосом, что сразу же сильно закашлялась;  она  сжала  губы  и  попыталась
удержать этот приступ,  но  кашель  все  равно  прорвался  и  заставил  ее
схватиться рукою за правый бок.
   - Они сказали, - отвечал сенатор, переждав приступ  кашля  и  гладя  ее
руку, - что наша дорогая матушка  через  несколько  дней  снова  будет  на
ногах. И через несколько дней,  а  не  сейчас,  только  потому,  что  этот
противный кашель слегка затронул легкое, что, впрочем, вполне естественно.
У тебя, конечно, не воспаление легких, -  прибавил  он,  заметив,  что  ее
взгляд сделался еще настойчивее, -  хотя  и  в  этом  не  было  бы  ничего
страшного, бывает и хуже! Одним словом,  оба  врача  говорят,  что  легкое
чуточку раздражено, и они, видимо, правы... А где же Зеверин?
   - Она пошла в аптеку, - ответила г-жа Перманедер.
   - Вот видите, опять потребовалось бежать в  аптеку!  А  у  тебя,  Тони,
такой вид, что, кажется, ты вот-вот уснешь. Нет, так не годится! По-моему,
хоть на два-три дня, но нам надо пригласить сиделку. А вы как считаете?  Я
вот сейчас возьму да и пошлю к начальнице моих "серых сестер". Наверное, у
нее кто-нибудь найдется...
   - Томас, - сказала консульша, на  этот  раз  тихим  голосом,  чтобы  не
вызвать  нового  приступа  кашля,  -  поверь,  ты   многих   против   себя
восстанавливаешь своим вечным покровительством  этим  католическим  "серым
сестрам" в  ущерб  "черным",  протестантским.  Для  тех  ты  добился  ряда
существенных привилегий, а для этих ровно ничего не делаешь.  Должна  тебе
сказать, что пастор Прингсгейм на днях мне просто жаловался на тебя...
   - Ну, это ему не поможет! Я  убежден,  что  "серые  сестры"  преданнее,
самоотверженнее, усерднее "черных". Протестантки - это не то. Они только и
думают, как бы  выскочить  замуж...  Словом,  это  девицы  вполне  земные,
эгоистичные и заурядные. Серые куда возвышеннее. Они, честное слово, ближе
к небу. И именно потому, что они мне многим  обязаны,  на  них  и  следует
остановить наш выбор. Для нас было просто благодеянием присутствие  сестры
Леандры, когда у Ганно с такими мучениями прорезывались зубы!  Ах,  только
бы она оказалась свободной!
   И сестра Леандра пришла. Она неслышно положила свою сумочку, сняла плащ
и серый чепец, надетый поверх белого,  и  под  тихое  постукивание  четок,
висевших у пояса, мягкая и благожелательная, приступила к работе. Она день
и ночь ходила за избалованной, нетерпеливой больной, и  потом,  дождавшись
другой сестры, молча, чуть ли  не  стыдясь  своей  человеческой  слабости,
уходила  домой,  чтобы,  немножко  поспав,   снова   вернуться   к   своим
обязанностям.
   Консульша требовала непрестанного  ухода,  ибо  по  мере  ухудшения  ее
состояния весь ее интерес, все  мысли  сосредоточивались  на  болезни,  за
которой она неустанно наблюдала со страхом и нескрываемой ненавистью.
   Светская дама, некогда упорно и наивно любившая безмятежную жизнь, да и
жизнь   вообще,   она   все   последние   годы   посвятила    религии    и
благотворительности. Почему? Может быть, не из одного  только  уважения  к
памяти своего покойного супруга, но  из  неосознанного  желания  примирить
небо со своим неуемным жизнелюбием и побудить господа даровать  ей  мирную
кончину вопреки ее упорной приверженности к жизни? Но мирно отойти она  не
могла. Ряд тяжелых переживаний, выпавших на долю консульши, не  согнул  ее
стройной фигуры, взор ее оставался  неизменно  ясным.  Она  любила  давать
парадные обеды, изящно  и  богато  одеваться,  не  замечать  или  хотя  бы
сглаживать то неприятное, что порою творилось вокруг нее,  и  благосклонно
принимать знаки уважения, - уважения,  которое  повсюду  снискал  себе  ее
старший сын. Эта болезнь, это воспаление легких вторглось в ее несогбенное
тело  без  того,  чтобы  предварительная  душевная  работа  облегчила   ей
предстоящий процесс разрушения, та  подрывная  работа  страдания,  которая
медленно, при непрестанных болевых ощущениях отчуждает нас  от  жизни  или
хотя бы от условий, в которых мы жили, порождая в нас  сладостную  тягу  к
концу, к отходу от жизни,  к  успокоению...  Нет!  Старая  консульша  ясно
чувствовала, что, несмотря на свою христианскую жизнь  в  последние  годы,
она, собственно, еще не приготовилась к смерти, и смутная мысль,  что  это
ее _последняя_ болезнь, недуг, которому  суждено  -  в  последний  час,  в
отвратительной спешке, во всеоружии  физических  страданий  -  сломить  ее
сопротивление, заставить ее признать себя побежденной,  наполняла  страхом
ее сердце.
   Она часто молилась. Но еще чаще, когда была в полном сознании,  сле