ваясь к двери.
   - Попроси  мадам  Грюнлих  вниз,  милочка,  -  обратилась  консульша  к
вошедшей горничной и снова села на софу.
   Г-ну Перманедеру пришлось еще раз ворочаться вместе с креслом.
   -  Вот  будет  мне  радость!  -  повторил  он,  с  мечтательным   видом
разглядывая шпалеры, большую  севрскую  чернильницу  на  секретере  и  всю
обстановку  ландшафтной.  Потом  он  несколько  раз  повторил:  -  Фу  ты,
окаянство какое! И не выдумаешь! - причем  усиленно  тер  себе  колени  и,
совершенно безотносительно к своим словам, испускал  тяжелые  вздохи.  Это
заполнило чуть ли не все время до прихода г-жи Грюнлих.
   Она заметно принарядилась, надела светлый жакет, взбила волосы. Лицо  у
нее было свежее и прелестнее, чем когда-либо,  а  кончик  языка  время  от
времени лукаво облизывал уголки рта.
   Не успела она показаться в дверях,  как  г-н  Перманедер  вскочил  и  с
невероятной резвостью кинулся ей навстречу. Все в нем пришло  в  движение.
Схватив ее за обе руки, он потрясал ими, восклицая:
   - Вот она сама, госпожа Грюнлих! Здравствуйте, здравствуйте! Ну, как вы
тут жили, а? Что поделывали на севере? У-ух ты, и рад же я,  как  дурак!..
Не забыли еще городишко Мюнхен и наши горы, а? Ну, и погуляли мы  с  вами,
есть что вспомнить!.. У-ух,  черт!  И  опять  вот  свиделись!  Да  кто  бы
подумал!..
   Тони, в свою  очередь,  очень  живо  приветствовала  г-на  Перманедера,
придвинула стул к его креслу и начала  вспоминать  Мюнхен.  Теперь  беседа
потекла уже без всяких заминок, и консульша, улыбаясь, поощрительно кивала
головой г-ну Перманедеру и мысленно переводила  на  литературный  язык  то
один, то другой его оборот, и когда это ей  удавалось,  с  удовлетворением
откидывалась на спинку софы.
   Господину Перманедеру  пришлось  еще  раз,  теперь  уже  г-же  Антонии,
объяснить причину своего появления в городе, но "дельцу" с  пивоварней  он
явно придавал столь малое значение, что трудно было в него поверить.  Зато
он с живейшим интересом расспрашивал о младшей дочери, а также о  сыновьях
консульши и громогласно сетовал на отсутствие Клары и Христиана,  так  как
ему "очень уж в охоту было познакомиться со всем семейством".
   На вопрос о продолжительности его пребывания здесь  он  ответил  крайне
туманно, но когда консульша сказала: "Я с минуты на минуту жду к  завтраку
сына. Не доставите ли вы нам удовольствие откушать с нами?" -  он  выразил
свое  согласие  еще  раньше,  чем  она  успела  договорить,  и   с   такой
готовностью, словно только и ждал приглашения.
   Консул пришел из конторы. Найдя маленькую столовую пустой,  он  взбежал
наверх и в рабочем костюме, уже немного утомленный и озабоченный, заглянул
в ландшафтную, чтобы поторопить своих  с  завтраком...  Но,  едва  завидев
тирольскую шапочку на фисгармонии и гостя в грубошерстном  сюртуке,  всего
обвешанного брелоками, насторожился, и, как только было  произнесено  имя,
часто слышанное им из уст г-жи Антонии, бросил быстрый взгляд на сестру  и
приветствовал его  с  самой  располагающей  любезностью,  на  которую  был
способен. Он даже не успел сесть.  Все  тотчас  же  спустились  вниз,  где
мамзель Юнгман уже накрыла стол, на  котором  шумел  самовар  -  настоящий
самовар, подарок пастора Тибуртиуса и его супруги.
   - Ну, господи благослови! - возгласил г-н Перманедер, опускаясь на стул
и окидывая взором стол, уставленный холодными закусками.
   - Это, конечно, не мюнхенское пиво,  господин  Перманедер,  но  все  же
нечто более приемлемое, чем наше здешнее варево,  -  и  консул  налил  ему
коричневого пенящегося портера, который сам обычно пил за завтраком.
   - Благодарствуйте, хозяин, - усердно прожевывая бутерброд, отвечал  г-н
Перманедер, не замечая исполненного ужасом взора мамзель Юнгман. Но портер
он  потреблял  столь  умеренно,  что  консульша  велела  принести  бутылку
красного вина, после чего гость  заметно  повеселел  и  снова  пустился  в
оживленный  разговор  с  мадам  Грюнлих.  Живот  не  позволял  ему  близко
придвинуться к столу, и он сидел  широко  расставив  ноги,  свесив  жирную
белую руку со спинки стула и слегка склонив набок свою  круглую  голову  с
тюленьими усами;  преданно  поблескивая  щелками  глаз,  он  с  выражением
свирепым и умильным внимал болтовне Антонии.
   Изящными и ловкими движениями очищая ему салаку, которой г-н Перманедер
никогда в жизни не видывал,  она  не  преминула  высказать  ряд  житейских
наблюдений.
   - О господи, как это грустно, господин Перманедер, что  все  хорошее  и
отрадное в жизни так быстро проходит, -  заметила  она,  намекая  на  свое
пребывание в Мюнхене, и,  на  минуту  отложив  нож  и  вилку,  мечтательно
возвела взор к потолку. Время от времени  г-жа  Антония  делала  столь  же
милые, сколь и безуспешные попытки говорить на баварском диалекте.
   Когда все еще сидели за столом, раздался стук в  дверь:  мальчик-ученик
принес из конторы  телеграмму.  Консул  прочитал  ее,  медленно  пропуская
сквозь пальцы кончики усов, и хотя было очевидно,  что  содержание  депеши
заставило его мысль  напряженно  работать,  спросил  самым  непринужденным
тоном:
   - Ну, как идут дела, господин Перманедер? Ответа не будет, -  обратился
он к мальчику, который сразу же исчез.
   - Ох, хозяин, - отвечал господин Перманедер, с трудом поворачивая  свою
короткую и толстую шею к консулу и кладя теперь  на  спинку  стула  правую
руку. - Что уж тут говорить, горе да и только! Мюнхен,  -  он  выговаривал
это слово так, что можно было только догадываться, какой именно  город  он
имеет в виду, - Мюнхен город не деловой,  там  каждый  норовит  устроиться
поскромней да поспокойней!.. И депеш у нас за столом не читают  -  это  уж
дудки!  Тут  у  вас,   на   севере,   все   по-другому,   черт   подери!..
Благодарствуйте, что  ж  можно  и  еще  стаканчик!  Невредное  винцо!  Мой
компаньон Ноппе день и ночь мечтает перебраться в Нюрнберг: там,  говорит,
и биржа, и народ оборотистый... Ну, а я из Мюнхена  ни  ногой...  черта  с
два! Конечно, у нас конкуренция, можно сказать, дьявольская, а уж  экспорт
- об нем и говорить нечего!.. Теперь и  в  России  сами  собираются  хмель
разводить... - Но тут он вдруг кинул неожиданно быстрый взгляд на  консула
и сказал: - А в общем жаловаться  не  приходится,  хозяин!  Дельце  у  нас
неплохое. Мы  немалые  денежки  зашибаем  на  акционерной  пивоварне,  где
директором Нидерпаур. Слыхали, верно?  Поначалу  у  них  предприятие  было
маленькое, да мы им дали кредит  из  четырех  процентов  под  закладную  -
пускай себе расширяются! Ну, а теперь это дело солидное. Да и у нас оборот
дай бог - можно жить - не тужить! - заключил г-н Перманедер,  поблагодарил
консула за предложенные на выбор папиросы и  сигары,  попросил  разрешения
закурить увесистую трубку,  которую  он  извлек  из  кармана,  и,  получив
таковое, весь окутанный клубами дыма, вступил с консулом в деловую беседу,
быстро перекинувшуюся на политику. Они обсудили взаимоотношения Баварии  и
Пруссии, поговорили о короле Максимилиане (*39)  и  императоре  Наполеоне,
причем г-н Перманедер уснащал свою речь никому не понятными  оборотами,  а
паузы, без всякой видимой  связи  с  предыдущим,  заполнял  восклицаниями,
вроде: "Ну и ну!", или: "Вот это да!"
   У мамзель Юнгман от удивления застревал во рту непрожеванный кусок; она
не сводила с гостя своих широко открытых карих глаз и, по свойственной  ей
привычке, вертикально держа нож и вилку,  даже  слегка  помахивала  ими  в
воздухе. Таких  разговоров  эти  комнаты  еще  не  слышали,  столь  густой
табачный дым никогда их не окутывал, не видывали они и  такой  благодушной
распущенности манер. Консульша, озабоченно осведомившись, не  подвергается
ли маленькая евангелическая община преследованию  со  стороны  куда  более
многочисленных папистов, замкнулась в благожелательном недоумении, а  Тони
по мере приближения трапезы к концу становилась  все  более  задумчивой  и
неспокойной. Зато консул веселился от души,  он  даже  попросил  у  матери
разрешения, - которое немедленно воспоследовало, - послать вниз за  второй
бутылкой вина, и пригласил г-на Перманедера к себе на Брейтенштрассе: "Моя
жена будет в восторге..."
   Прошло добрых три часа, прежде чем г-н Перманедер  начал  готовиться  к
уходу: выбил свою трубку, допил до дна  стакан,  пробурчал  что-то  насчет
"окаянства" и, наконец, поднялся.
   - Честь имею, сударыня!.. Помогай  бог,  мадам  Грюнлих!  Помогай  бог,
господин Будденброк. Добрый день, почтеннейшая!
   При этом обращении Ида вздрогнула и изменилась в  лице.  Ко  всему  он,
прощаясь, говорил еще "добрый день"!..
   Консульша переглянулась с сыном: г-н Перманедер  только  что  заявил  о
своем намерении возвратиться в скромную гостиницу на берегу Травы, где  он
остановился.
   - Мюнхенская подруга моей дочери и ее супруг  далеко,  -  обратилась  к
нему старая  дама,  -  и  нам,  вероятно,  не  скоро  представится  случай
отблагодарить их  за  гостеприимство.  Но,  если  вы,  уважаемый  господин
Перманедер, решите доставить нам удовольствие и остановиться в нашем доме,
- право же, мы будем душевно рады.
   Она протянула ему руку. И  что  же?  Г-н  Перманедер,  не  задумываясь,
согласился! Принял предложенное ему гостеприимство так же быстро и охотно,
как приглашение к завтраку. Он поцеловал дамам руки,  что  было  ему  явно
непривычно, принес  из  ландшафтной  трость  и  шляпу,  еще  раз  пообещал
немедленно доставить на Менгштрассе свой чемодан и, поскорее управившись с
делами, вернуться не позднее четырех часов.  Консул  пошел  проводить  его
вниз.  Уже  выходя  на  улицу,   г-н   Перманедер   вдруг   обернулся   и,
прочувствованно покачав головой, сказал:
   - Не обессудьте меня, сударь, но ваша сестрица, ей-ей,  славный  малый!
Помогай бог! - и, все еще качая головой, исчез за дверью.
   Консул  не  в  силах  был  противостоять  желанию  подняться  наверх  и
посмотреть, как себя чувствуют дамы.
   Ида Юнгман уже  носилась  по  дому  с  постельным  бельем,  приготовляя
комнату гостю.
   Консульша все сидела за столом, не сводя своих светлых глаз с  какой-то
одной точки на потолке; белые пальцы ее тихонько барабанили по столу. Тони
сидела у окна, скрестив руки на груди, и с важным, даже строгим выражением
лица упорно смотрела прямо перед собой. Тишина в столовой была полная.
   - Ну как? - спросил Томас, остановившись в дверях и вынимая папиросу из
портсигара с мчащейся тройкой. Плечи его вздрагивали от смеха.
   - Приятный человек, - откликнулась консульша.
   - И я того же мнения! - С этими словами консул галантно, хотя и не  без
юмора, расшаркался перед сестрой, словно почтительно осведомляясь и об  ее
мнении. Она молчала все с тем же строгим видом.
   - Хотелось бы только, чтобы он не бранился, - не без  робости  заметила
консульша. - Если я  правильно  поняла,  то  он  через  каждые  два  слова
произносил какие-то проклятья...
   - О, это пустяки, мама, он при этом ничего дурного не думал!..
   - И потом эта nonchalance [распущенность (фр.)]  в  поведении,  как  ты
считаешь, Том?
   - Это у него чисто южное, -  ответил  консул,  медленно  выдохнул  дым,
улыбнулся матери и украдкой поглядел на Тони.
   Консульша этого не заметила.
   - Приходите сегодня с Гердой обедать. Пожалуйста, Том, сделайте это для
меня.
   - Охотно, мама, очень охотно! Откровенно говоря, я жду немало  радостей
от нашего нового гостя. А ты? Все-таки некоторое разнообразие после  твоих
духовных особ...
   - У каждого свой вкус, Том.
   - Разумеется! Ну, я пошел... да, кстати, - он обернулся уже в дверях, -
ты, Тони, несомненно произвела на него сильнейшее впечатление! Я не  шучу!
Знаешь, как он о тебе отозвался, когда я его провожал? "Славный  малый"  -
это его подлинные слова.
   Тут г-жа Грюнлих вышла из своей неподвижности и, обернувшись  к  брату,
во всеуслышанье заявила:
   - Не понимаю, Том, зачем ты мне  это  рассказываешь?  Он,  конечно,  не
просил тебя молчать, но я все же не уверена, что так уж  уместно  мне  это
передавать. Одно я знаю твердо и скажу тебе: в жизни важно не  что  и  как
говорится, а что у человека в сердце и на уме... И  если  ты  насмехаешься
над  его  манерой  выражаться...  если  находишь   господина   Перманедера
комичным...
   - Да бог с тобой, Тони! У меня этого и в мыслях не было... Напрасно  ты
горячишься.
   - Assez! - вмешалась консульша, бросив на сына строгий и в то же  время
просительный взгляд, как бы говоривший: пощади ее!
   - Ну-ну, не сердись, Тони! -  сказал  он.  -  Я  вовсе  не  хотел  тебе
досадить. Так! А теперь я и вправду ухожу и сейчас  пошлю  кого-нибудь  из
рабочих привезти чемодан... Всего хорошего!



5

   Итак, г-н Перманедер водворился на Менгштрассе. На  следующий  день  он
обедал у Томаса Будденброка  и  его  супруги,  а  на  третий,  в  четверг,
познакомился с четой  Крегеров,  с  дамами  Будденброк  с  Брейтенштрассе,
которые нашли его ужасно смешным  ("Ужясно!",  как  они  выговаривали),  а
также с Зеземи Вейхбродт, обошедшейся с  ним  довольно  сурово,  с  бедной
Клотильдой и с маленькой Эрикой, которой он преподнес "гостинец" - кулечек
конфет.
   Он благодушествовал! Благодушествовал с утра до вечера, хотя  иногда  и
испускал тяжелые вздохи, которые,  впрочем,  ровно  ничего  не  значили  и
вызывались только избытком удовольствия. С вечной своей трубкой  в  зубах,
со  своим  смешным  выговором,   с   поразительной   способностью   часами
засиживаться за столом после еды и, приняв непринужденнейшую позу, курить,
пить и болтать, он хотя и внес в размеренную  жизнь  старого  дома  совсем
новый и чуждый ей дух, ибо все его существо  удивительно  не  подходило  к
стилю этих покоев, но тем не менее ничуть  не  нарушил  укоренившихся  там
обычаев. Г-н Перманедер неизменно присутствовал  на  утренних  и  вечерних
молитвах, однажды испросил дозволения посетить воскресную школу  консульши
и даже на минуточку заглянул в большую столовую во  время  "Иерусалимского
вечера", чтобы представиться дамам, но, когда Леа Герхардт начала  читать,
немедленно обратился в бегство.
   В городе его особа быстро  приобрела  известность,  и  в  патрицианских
домах с любопытством говорили о баварском госте Будденброков, но  знакомых
ни на бирже, ни в обществе у него не было. А  так  как  сезон  кончился  и
большинство семей уже собиралось выехать на взморье, то консул и не  делал
попыток "ввести его в свет". Зато  сам  он  очень  много  занимался  г-ном
Перманедером.  Несмотря  на   обилие   деловых   и   общественно-городских
обязанностей, консул находил время водить его по городу, показывал ему все
средневековые достопримечательности -  церкви,  ворота,  колодцы,  ратушу,
рынок, "Дом корабельщиков", всеми силами стараясь развлекать его. На бирже
он познакомил г-на Перманедера  с  ближайшими  своими  друзьями,  а  когда
консульша как-то при случае поблагодарила его за такую  самоотверженности,
он только сухо ответил:
   - Н-да, мама, чего-чего только не приходится делать...
   Консульша эти слова пропустила мимо ушей, даже бровью не повела, только
взглянула на сына своими светлыми глазами и спросила о чем-то постороннем.
   Она относилась к г-ну Перманедеру с  ровным  и  сердечным  дружелюбием,
чего отнюдь нельзя было сказать о ее дочери. Баварский гость присутствовал
уже на  двух  "четвергах",  хотя  на  третий  или  четвертый  день  своего
пребывания и заметил вскользь, что  его  "дельце"  со  здешней  пивоварней
окончено. С тех пор прошли уже полторы недели, и на каждой из "четвергов",
стоило   только   г-ну   Перманедеру   начать   говорить    и    оживленно
жестикулировать, как г-жа Грюнлих бросала тревожные,  быстрые  взгляды  на
дядю Юстуса, кузин Будденброк или Томаса,  краснела,  на  несколько  минут
замыкалась в молчании, а не то даже выходила из комнаты...


   Зеленые шторы на  открытых  окнах  в  спальне  г-жи  Грюнлих  чуть-чуть
колыхались от легкого дыханья ясной  июньской  ночи.  На  ночном  столике,
подле кровати с пологом, в стакане,  до  половины  налитом  водой,  поверх
которой плавал слой масла, горело несколько фитильков, освещавших покойным
и слабым светом большую комнату с прямыми креслами в  чехлах  из  сурового
полотна. Г-жа Грюнлих лежала в постели. Ее хорошенькая  головка  покоилась
на мягких подушках в наволочках с кружевными оборками, руки были простерты
поверх стеганого одеяла. Но глаза ее, слишком задумчивые, чтобы сомкнуться
сном,  следили  за  бесшумными,  неустанными  взмахами  крыльев  какого-то
крупного насекомого с длинным тельцем,  вьющегося  вокруг  ночника...  Над
кроватью, между двумя гравюрами со средневековыми видами города, висело  в
рамке изречение: "Вверяй пути свои господу"... Но разве может это  служить
утешеньем, когда вот так, с открытыми глазами,  лежишь  ночь  напролет,  и
тебе не с кем посоветоваться, и надо совсем одной решаться на важный  шаг,
в самой себе искать мужества для окончательного "да"  или  "нет",  которое
определит всю твою дальнейшую жизнь...
   Вокруг стояла тишина. Слышно было только, как тикают часы на стене да в
соседней  комнате,  занавесью  отделенной  от  спальни  Тони,  покашливает
мамзель Юнгман. Там еще горел свет. Верная пруссачка, сидя  за  раздвижным
столом под висячей лампой, штопала чулки маленькой Эрики, ровно и  глубоко
дышавшей во сне, - у питомиц Зеземи  Вейхбродт  были  летние  каникулы,  и
девочка жила на Менгштрассе.
   Госпожа Грюнлих приподнялась и, опершись на локоть, вздохнула.
   - Ида? - громким шепотом позвала она. - Ты что, еще сидишь и штопаешь?
   - Да, да, Тони-деточка, - послышался голос Иды. -  Спи...  Завтра  ведь
рано вставать, ты не выспишься...
   - Ида, так ты не забудешь разбудить меня завтра в шесть?
   - Хорошо будет и в половине седьмого, деточка. Экипаж заказан к восьми.
Спи, спи, чтобы встать свеженькой...
   - Ах, да я еще совсем не спала!
   - Ай-ай-ай! Это никуда не годится. Не хочешь же ты приехать  в  Швартау
усталой и сонной? Выпей семь глотков  воды,  повернись  на  правый  бок  и
считав до тысячи...
   - Ах, Ида, подойди ко мне, пожалуйста! Я все равно не усну,  я  столько
думаю, что голова у меня раскалывается...  Пощупай-ка:  по-моему,  у  меня
жар... Да и желудок опять... А может быть, это от малокровия? Жилы у  меня
на висках вздулись и так бьются, что даже больно. Приливы к  голове  могут
быть и при малокровии...
   В  соседней  комнате  двинули  стулом,  и  из-за  занавеси   показалась
сухопарая, крепко сшитая фигура Иды в простом коричневом платье.
   - Ай-ай-ай, Тони! Жар? Дай-ка  я  пощупаю,  деточка...  Сейчас  сделаем
компрессик...
   Крупным, почти мужским, шагом она  прошла  к  комоду,  достала  носовой
платок, обмакнула его в таз на умывальнике, опять  подошла  к  кровати  и,
осторожно положив на лоб Тони, разгладила его ладонью.
   - Спасибо, Ида! Как приятно!.. Ах, посиди немного со мной, моя хорошая,
старенькая Ида. Вот здесь, на кровати... Понимаешь, я все  время  думаю  о
завтрашнем дне... Как мне быть? У меня голова кругом идет...
   Ида уселась на краешек кровати, снова взяла в руки иголку и  деревянный
гриб с натянутым на него чулком, склонила  голову  с  гладко  расчесанными
седыми волосами и, неустанно следя за каждым своим стежком, спросила:
   - Ты думаешь, он завтра объяснится?
   - Непременно, Ида, я  не  сомневаюсь.  Такого  удобного  случая  он  не
упустит. Помнишь, как было с Кларой? На такой же  прогулке...  Конечно,  я
могу этого избежать, могу не оставаться одна, не подпускать его  близко  к
себе... Но тогда... тогда  это  конец!  Послезавтра  он  уезжает,  он  сам
сказал. Да ему и нельзя дольше оставаться здесь,  если  завтра  ничего  не
будет решено... Завтра он непременно объяснится... Но что же мне  сказать,
Ида, если он спросит? Ты еще никогда не была замужем и поэтому не очень-то
знаешь жизнь. Но ты честный, разумный человек, и тебе уже сорок два  года.
Неужели ты ничего не можешь посоветовать? Мн