и всего персонала гостиницы, трогается.
   Он проезжает аллею, ведущую в городок,  и  катит  вдоль  Первой  линии.
Ганно забивается в угол и через голову  Иды  Юнгман,  бодрой,  седовласой,
сухопарой, смотрит в окно. Утреннее небо затянуто белесой пеленой, и ветер
гонит по Траве мелкую рябь. Мелкие капли дождя время от времени стучат  по
окну кареты. В конце Первой линии сидят рыбаки возле дверей своих  домишек
и чинят сети;  любопытные  босоногие  ребятишки  сбегаются  посмотреть  на
экипаж... _Они-то_ остаются здесь...
   Когда последние дома уже позади, Ганно подается вперед, чтобы  еще  раз
взглянуть на маяк: затем он откидывается на  спинку  сиденья  и  закрывает
глаза.
   - На следующий год  опять  приедем,  дружок,  -  густым,  успокаивающим
голосом говорит Ида Юнгман; но только этих слов и не хватало -  подбородок
его начинает дрожать, слезы текут из-под длинных ресниц.
   Лицо и руки Ганно  покрыты  морским  загаром;  но  если  пребывание  на
взморье имело целью закалить его,  придать  ему  энергии,  бодрости,  силы
сопротивления, то цель ни в какой мере не достигнута, и Ганно сам  сознает
эту горькую истину. За этот месяц  его  сердце,  умиротворенное  и  полное
благоговейного   восторга   перед   морем,   стало   только   еще   мягче,
чувствительнее, мечтательнее и ранимее;  теперь  оно  еще  менее  способно
сохранять мужество при мысли о г-не Титге и тройном  правиле,  о  зубрежке
исторических дат и грамматике, об учебниках,  заброшенных  с  легкомыслием
отчаяния, о страхе, который он  испытывал  каждое  утро  перед  школой,  о
вызовах  к  доске,  о  враждебных  Хагенштремах  и  требованиях,   которые
предъявлял к нему отец.
   Но утренний воздух и езда по мокрым колеям дороги под щебет птиц  брали
свое. Он начинал думать о Кае, о г-не Пфюле и уроках  музыки,  о  рояле  и
фисгармонии.  Как-никак  завтра  воскресенье,  а  первый  день  в   школе,
послезавтра,  не  грозит  никакими  опасностями.  Ах,  в  его  башмаках  с
пуговками еще есть немножко морского песка; хорошо  бы  попросить  старика
Гроблебена никогда его оттуда не вытряхивать... И пусть все остается,  как
было, - камлотовые сюртуки, и Хагенштремы, и все  остальное.  То,  что  он
приобрел, никто у него не отнимет. Когда все это снова на него  навалится,
он будет вспоминать о море, о курортном парке: право же, одной коротенькой
мысли о тихом плеске, с которым  успокоенные  вечерние  волны  катятся  из
таинственно дремлющих далей и набегают на мол, хватит, чтобы  сделать  его
нечувствительным ко всей этой жизненной страде...
   Вот и паром,  Израэльдорфская  аллея,  Иерусалимская  гора,  Бургфельд.
Экипаж поравнялся с Городскими воротами - по правую руку от них вздымаются
стены тюрьмы, где сидит дядя Вейншенк, - и катит вдоль Бургштрассе,  через
Коберг; вот уже и  Брейтенштрассе  осталась  позади,  и  они  на  тормозах
спускаются под гору по Фишергрубе...  А  вот  и  красный  фасад  с  белыми
кариатидами.
   Не успели они войти с жаркой полуденной  улицы  в  прохладные  каменные
сени, как навстречу им из конторы, с пером в руках, уже спешит сенатор.  И
медленно, медленно, втихомолку  проливая  слезы,  маленький  Иоганн  опять
привыкает жить без моря, скучать, в вечном страхе помнить о Хагенштремах и
утешаться обществом Кая, г-на Пфюля и музыкой.
   Дамы Будденброк с Брейтенштрассе и тетя Клотильда, встретившись с  ним,
тотчас же спрашивают, как нравится ему в школе после каникул, и все это  с
лукавым подмигиванием - им-де вполне понятно его положение - и с  вздорным
высокомерием   взрослых,   считающих   чувства    детей    поверхностными,
заслуживающими только шутливого отношения; и Ганно отвечает на их вопросы.
   Дня  через  три  или  четыре  по  возвращении  в  город  на  Фишергрубе
появляется  домашний  врач,  доктор  Лангхальс,  чтобы  проверить,  каковы
результаты пребывания на курорте. Он обстоятельно беседует  с  сенаторшей,
затем призывается Ганно и его, полураздетого,  подвергают  осмотру  -  для
установления status praesens [настоящего положения  (лат.)],  как  говорит
доктор  Лангхальс,  глядя  на  свои  ногти.  Он   ощупывает   его   чахлую
мускулатуру,  измеряет  ширину  груди,  выслушивает   сердце,   заставляет
рассказать о всех его жизненных отправлениях и под конец колет  иглой  его
тоненький палец, чтобы у себя дома произвести анализ  крови;  по-видимому,
он опять не слишком-то доволен своим пациентом.
   - Мы изрядно подзагорели, - говорит он,  одной  своей  волосатой  рукой
обнимая Ганно, а другую  кладя  ему  на  плечо,  и  при  этом  смотрит  на
сенаторшу и Иду Юнгман, - но вид у нас все еще очень грустный.
   - Он тоскует по морю, - замечает Герда Будденброк.
   - Так, так... значит,  тебе  нравится  на  море?  -  спрашивает  доктор
Лангхальс и смотрит на Ганно своими  томными  глазами.  Ганно  меняется  в
лице: что значит этот вопрос, на который  доктор  Лангхальс,  по-видимому,
ждет ответа? Безумная,  фантастическая  надежда,  поддержанная  ребяческой
верой, что господь бог  всемогущ,  -  назло  всем  учителям  на  свете,  -
зарождается в нем.
   - Да, - выжимает он из себя, не спуская широко раскрытых глаз с доктора
Лангхальса. Но тот, задавая этот вопрос, ничего,  собственно,  не  имел  в
виду.
   - Ну что ж, действие морских купаний и свежего воздуха еще  скажется...
скажется со  временем!  -  говорит  он,  похлопывая  по  плечу  маленького
Иоганна, отстраняет его от себя и, кивнув головой сенаторше и  Иде  Юнгман
уверенно, благожелательно и ободрительно, как полагается знающему врачу, с
которого не сводят взволнованного  вопросительного  взгляда,  поднимается.
Консультация окончена.
   Живое  сочувствие  своей  тоске  по   морю   -   ране,   так   медленно
зарубцовывавшейся и при каждом соприкосновении с грубой  будничной  жизнью
вновь начинавшей болеть и кровоточить, - Ганно встречал  у  тети  Антонии;
она с нескрываемым удовольствием слушала его рассказы о жизни в Травемюнде
и от всей души присоединялась к его славословиям.
   - Да, Ганно, - говорила  она,  -  что  правда,  то  правда,  Травемюнде
прекрасное место! Веришь, я по гроб жизни буду с  радостью  вспоминать  об
одном лете, которое я провела там совсем еще глупой девчонкой.  Я  жила  у
людей, очень мне приятных и которым я, кажется, тоже нравилась, потому что
я тогда была прехорошенькой попрыгуньей и почти всегда веселой... да,  да,
теперь, будучи старой женщиной, я  вправе  это  сказать!  Они,  надо  тебе
знать, были очень славные  люди,  честные,  добродушные,  прямолинейные  и
вдобавок такие умные, образованные, отзывчивые, каких я уже потом в  жизни
не встречала.  Да,  общение  с  ними  было  для  меня  весьма  полезно.  Я
утвердилась там в моих взглядах и приобрела пропасть разных знаний,  очень
и очень пригодившихся мне в жизни. И если бы не случилось...  ну,  словом,
если бы не произошли разные события, как всегда в жизни  бывает...  то  я,
дурочка, извлекла бы еще  немало  ценных  сведений.  Хочешь  знать,  какой
глупышкой я была тогда? Я все старалась добыть из медузы пеструю звезду. Я
набирала в носовой платок целую кучу этих тварей,  приносила  их  домой  и
аккуратно раскладывала на  балконе,  когда  там  было  солнце,  чтобы  они
испарялись... - ведь звезды-то должны были  остаться!  Как  бы  не  так...
придешь посмотреть, а там только большое мокрое  пятно  и  пахнет  прелыми
водорослями.



4

   В начале 1873 года сенат  удовлетворил  ходатайство  Гуго  Вейншенка  о
помиловании, и бывший директор  был  выпущен  на  свободу  за  полгода  до
истечения срока.
   По совести, г-жа Перманедер должна была бы признаться, что это  событие
отнюдь не послужило для нее источником радости и что ей, пожалуй, было  бы
приятнее, если бы все так и осталось по-старому. Она мирно жила с  дочерью
и внучкой на Линденплаце, встречаясь с семьей брата  и  своей  пансионской
подругой Армгард фон Майбом, урожденной фон Шиллинг, которая после  смерти
мужа переселилась в город. Г-жа Перманедер  давно  поняла,  что  только  в
родном городе она может чувствовать себя по-настоящему дома. Памятуя  свой
мюнхенский опыт и учитывая свое все растущее стремление к покою  и  вконец
расстроенное пищеварение, она не имела ни малейшей охоты на  старости  лет
переезжать в какой-нибудь другой город своего объединенного отечества или,
еще чего доброго, за границу.
   - Дитя мое, - обратилась она однажды к дочери, - мне нужно задать  тебе
один вопрос, вопрос весьма серьезный... Продолжаешь  ли  ты  всем  сердцем
любить своего мужа?  Любишь  ли  ты  его  так,  чтобы  вместе  с  ребенком
последовать за ним, куда бы его ни занесла судьба? Ведь о  том,  чтобы  он
остался здесь, не может быть и речи.
   И так как г-жа Вейншенк, урожденная Грюнлих, заливаясь слезами, которые
могли означать  все,  что  угодно,  верная  супружескому  долгу,  ответила
точь-в-точь, как в свое время и при сходных обстоятельствах на вилле  близ
Гамбурга ответила отцу сама Тони, то  отныне  уже  следовало  считаться  с
предстоящей разлукой супругов.
   Наступил день, почти такой же мрачный, как день ареста Вейншенка, когда
г-жа Перманедер в закрытом экипаже самолично привезла зятя из тюрьмы.  Она
доставила его в  свою  квартиру  на  Линденплаце.  Смущенно  и  растерянно
поздоровавшись с женой и ребенком,  он  ушел  в  приготовленную  для  него
комнату и стал с утра до вечера курить сигары,  не  осмеливаясь  выйти  на
улицу, и обычно даже обедал в  одиночку,  -  поседевший,  вконец  разбитый
человек.
   Тюремное заключение не отразилось на его здоровье, ибо у Гуго Вейншенка
был могучий организм. И все же дело с  ним  обстояло  плохо.  Больно  было
видеть, как этот  человек,  по  всей  вероятности  не  совершивший  ничего
такого, чего бы не совершало изо дня  в  день  большинство  его  коллег  и
притом с чистой совестью, - человек, который, не попадись  он  случайно  в
руки правосудия, без сомнения, шествовал бы по жизненному  пути  с  высоко
поднятой  головой  и  неомраченным  душевным  спокойствием,  -   был   так
окончательно сломлен гражданским своим падением, обвинительным  приговором
и трехлетним отбытием наказания. На суде  он  с  глубочайшей  уверенностью
утверждал,  и  сведущие  люди  с  ним  соглашались,  что  смелый   маневр,
предпринятый им в интересах страхового общества  и  своих  собственных,  в
деловом мире не является  редкостью  и  классифицируется  как  usance.  Но
юристы, люди, по его мнению, ровно  ничего  в  этих  делах  не  смыслящие,
воспитанные в совсем иных понятиях  и  ином  мировоззрении,  признали  его
виновным  в  мошенничестве.  И  этот  приговор,  скрепленный   авторитетом
государства, до такой степени подорвал его веру в себя, что он не  решался
больше смотреть людям в глаза. Его упругая походка, бодрая  манера  вилять
корпусом, сжимать руки в  кулаки  и  вращать  глазами,  сверхъестественное
простодушие,  позволявшее  ему  с  высоты  своего  дикарского   невежества
задавать назойливые вопросы и рассказывать  в  обществе  бог  знает  какие
истории, - от всего этого не осталось и  следа!  Настолько,  что  домашним
становилось страшно от  его  подавленности,  запуганности,  полной  утраты
чувства собственного достоинства.
   После восьми или десяти дней, которые  Гуго  Вейншенк  провел  в  своей
комнате за курением сигар, он начал читать газеты и писать  письма.  А  по
прошествии еще восьми или десяти дней в довольно неопределенных выражениях
объявил, что в Лондоне для него, по-видимому, наклевывается место,  но  он
хочет поехать туда сначала один, чтобы все подготовить,  и,  только  когда
жизнь уже будет налажена, вызвать к себе жену и ребенка.
   Провожаемый Эрикой, он поехал на вокзал в закрытом экипаже и  отбыл  из
города, даже не показавшись на глаза ее родне.
   Несколько дней спустя жена получила от него письмо, еще  с  дороги,  из
Гамбурга, в котором он извещал ее о своем решении  ни  в  коем  случае  не
соединяться с семьей и даже ничего не сообщать о себе, покуда он не сумеет
обеспечить пристойное существование ей и ребенку. Это была последняя весть
о Гуго Вейншенке, с  тех  пор  никто  о  нем  ничего  не  слышал.  И  хотя
впоследствии многоопытная, предусмотрительная и энергичная г-жа Перманедер
и пыталась с помощью газетных объявлений разыскать зятя,  чтобы,  как  она
объясняла  со  значительным  видом,  убедительнее  обосновать  прошение  о
разводе, вызванном злоумышленным оставлением семьи, - он как в воду канул.
Так вот и случилось, что Эрика Вейншенк с маленькой Элизабет остались жить
у матери в ее светлой квартирке на Линденплаце.



5

   Брак, от которого произошел  маленький  Иоганн,  никогда  не  утрачивал
своей привлекательности в  качестве  предмета  городских  пересудов.  Ведь
каждому  из  супругов  была  свойственна  известная  экстравагантность   и
загадочность, а следовательно, и самый их союз не мог не заключать в  себе
чего-то из ряда  вон  выходящего,  даже  сомнительного.  И  потому  слегка
приподнять завесу, узнать что-нибудь, помимо скудных общеизвестных фактов,
о  самой  сути  их  отношений,  представлялось  трудной,  но   тем   более
благодарной задачей... В гостиных и спальнях, в клубах и казино,  даже  на
бирже о Герде и Томасе Будденброк  говорили  так  много  и  охотно  именно
потому, что никто, собственно, ничего о них не знал.
   Как они нашли друг друга, эти двое, и каковы их взаимоотношения? Многие
вспоминали о внезапной решительности, проявленной восемнадцать  лет  назад
Томасом Будденброком, тогда уже тридцатилетним мужчиной, заявившим: "Она и
никакая другая". Да, да, это были точные  его  слова.  И  что-то  похожее,
видимо, пережила и Герда, ибо  в  Амстердаме  до  двадцати  семи  лет  она
отваживала всех женихов, а за этого пошла не задумываясь. Значит - брак по
любви, думали люди, ибо волей-неволей  приходилось  признать,  что  триста
тысяч, которые г-н Арнольдсен дал за Гердой, играли в  этом  союзе  только
второстепенную роль. Но с другой стороны, и особенной любви, вернее  того,
что обычно понимается под словом "любовь", в отношениях  четы  Будденброк,
даже и на первых порах, не было заметно. С самого начала  в  их  обращении
друг с другом прежде всего бросалась в глаза  учтивость,  необычная  между
супругами, корректность, почтительность,  вдобавок  еще,  по  какой-то  уж
совсем непонятной причине, вытекавшая не из взаимной отчужденности,  а  из
весьма  своеобычного,  молчаливого,  глубокого   взаимного   доверия,   из
постоянного внимания  и  заботы  друг  о  друге.  И  годы  ничего  в  этих
отношениях не изменили. Единственное изменение состояло в том, что разница
в возрасте обоих супругов, сама по себе  крайне  незначительная,  начинала
теперь сказываться, и притом очень резко.
   Глядя на них, нельзя было не отметить, что муж в последние годы изрядно
постарел и несколько даже обрюзг, тогда как  жена  по-прежнему  оставалась
молодой.  Все  в  один  голос  твердили,  что  Томас  Будденброк  выглядит
одряхлевшим, - да, иначе нельзя было выразиться, -  несмотря  на  все  его
тщеславные, даже комические усилия выглядеть молодым и бодрым,  тогда  как
Герда за восемнадцать лет почти  не  изменилась.  Нервический  холодок,  в
котором  она  жила  и   который   всегда   от   нее   исходил,   казалось,
законсервировал ее. Волосы Герды сохраняли все тот  же  темно-рыжий  цвет,
прекрасное белое лицо - свои гармонические очертания, фигура -  стройность
и благородную осанку. В уголках ее небольших,  слишком  близко  посаженных
карих глаз все так же залегали голубоватые  тени.  Эти  глаза  не  внушали
доверия. Они смотрели на мир как-то странно, и люди  не  умели  разгадать,
что  в  них  таится.  Эта  женщина,  холодная,  замкнутая,  настороженная,
скрытная и неприступная, у которой  немножко  душевного  тепла  находилось
только для музыки, возбуждала смутные подозрения. Люди старались наскрести
крохи своей пропыленной житейской мудрости и обратить эту мудрость  против
супруги сенатора Будденброка. "В тихом  омуте  черти  водятся!  Видали  мы
таких недотрог!" Но так как им все-таки  хотелось  получше  во  всем  этом
разобраться, что-то разузнать, что-то себе уяснить,  то  с  помощью  своей
жалкой фантазии они в конце концов пришли к выводу, что  прекрасная  Герда
обманывает своего стареющего мужа.
   Они стали присматриваться и в скором времени сошлись на том, что  Герда
Будденброк в своих отношениях  с  лейтенантом  фон  Трота,  мягко  говоря,
переходит границы дозволенного.
   Ренэ-Мария фон  Трота,  уроженец  Рейнской  области,  был  подпоручиком
одного из пехотных батальонов местного гарнизона. Красный  воротник  очень
шел к его черным вьющимся  волосам,  высоко  зачесанным  над  белым  лбом.
Несмотря на высокий рост и широкие плечи,  в  его  внешности,  а  также  в
движениях, в манере говорить и молчать не было ровно ничего  военного.  Он
любил сидеть засунув пальцы правой руки между пуговиц мундира  и  подперев
щеку левой ладонью; в его поклонах не было и следа  военной  выправки,  он
даже не щелкал каблуками и мундир, облегавший его мускулистое тело,  носил
небрежно, как штатский костюм. Тоненькие, косо  сбегающие  к  уголкам  рта
юношеские усики, которые нельзя  было  ни  вытянуть  щипцами,  ни  задорно
закрутить кверху, тоже способствовали сугубо штатскому виду лейтенанта. Но
самым примечательным в нем были глаза: большие, необыкновенно блестящие  и
такие черные, что они казались глубокими сверкающими безднами;  эти  глаза
мечтательно и вдумчиво смотрели на людей и окружающий мир.
   В армию он, видимо, вступил против  воли  или,  во  всяком  случае,  не
чувствуя  прямого  призвания  к  военному  делу,  ибо,  несмотря  на  свою
физическую силу, нес  службу  нерадиво  и  не  пользовался  любовью  своих
товарищей, к интересам  и  развлечениям  которых  -  обычным  интересам  и
развлечениям  молодых  офицеров,  недавно  вернувшихся  из   победоносного
похода, - относился весьма равнодушно. В их среде лейтенант фон Трота слыл
мало приятным и экстравагантным чудаком. Он предпочитал одинокие прогулки,
не любил ни лошадей, ни охоты, ни карт, ни женщин и всей душой был  предан
музыке. Он играл на нескольких инструментах, и его высокая, чуждая военной
выправке фигура, в которой, как и  в  его  пылающих  глазах,  было  что-то
артистическое, примелькалась на всех концертах и оперных представлениях. В
клуб и в казино он никогда не заглядывал.
   Лейтенант фон Трота заставил себя нанести визиты всем виднейшим  семьям
города, но от дальнейших посещений уклонился и бывал собственно  только  в
доме Будденброков, - даже слишком часто, как считали все, в  том  числе  и
сам сенатор.
   Никто не подозревал, что творится в душе Томаса Будденброка, никто  _не
должен_ был подозревать; и вот это-то - держать всех и вся в  неведении  о
своей тоске, ненависти и бессилии - и было так мучительно трудно. Сенатора
уже начинали находить несколько смешным; но, может быть,  люди  сумели  бы
подавить в себе это чувство, пожалели  бы  его,  знай  они  хоть  в  малой
степени, как болезненно он боялся прослыть смешным, как  давно  уже  чуял,
что вот надвигается этот  новый  позор,  -  раньше  даже,  чем  у  других,
шевельнулась у него первая догадка. Даже суетность сенатора,  над  которой
втихомолку подсмеивались его сограждане, в значительной мере  возникла  из
этого страха. Он первый с тревогой подметил  все  растущее  несоответствие
между своим собственным  видом  и  таинственной  неувядаемостью  Герды,  и
теперь, когда в его доме появился г-н фон Трота, ему приходилось напрягать
остаток сил, чтобы скрывать эту тревогу, более того - подавлять ее в себе:
ведь  как  только  она  будет  замечена,  его  имя  станут  произносить  с
насмешливой улыбкой.
   Герда Будденброк и странный молодой офицер сблизились на почве  музыки.
Г-н фон  Трота  одинаково  хорошо  играл  на  рояле,  на  скрипке,  альте,
виолончели и флейте, и сенатор нередко узнавал о предстоящем  его  приходе
по тому, что ми